Есть нечто, что славят в любые праздники,

будь то Новый Год, Первомай или иной памятный день…

Автор

Где та вешалка в нише под занавеской, та, что скрипела натужно, вцепившись в стену коготками гвоздей, из последних сил удерживая на своих коротких оттопыренных пальцах пальто, шинели, полушубки и отороченные лисой, перешитые из мужеских на женскую сторону, сюртуки. Разноцветные и разномастные кашне свисали из рукавов, наподобие серпантина, касаясь плинтуса, вымытого хозяйкой накануне с привычным тщанием, да изрядной порцией  уксуса для большего блеска.

Обыкновенно занавеска, прикрывающая вешалку, висит безвольно, ибо за нею лишь плащ-палатка деда, бабушкин плащ и платок. Но нынче всё иначе. Праздник-с.

Заслышав стук в дверь очередного гостя, хозяйка торопится открыть, улыбаясь ещё радушнее, хотя казалось, что больше уж и некуда.

— Здравствуйте-здравствуйте! — И объятия, и преувеличенно звонкий поцелуй, скрадывающий смущение с сердечной радостью желанной встречи с роднёй. Кстати же, давние друзья уже тоже как бы родня, потому как один жил подолгу в семье, покуда учился, другой имел в документе отметку о том, что пребывает по данному адресу, третьему почтальон носил сюда письма  издалека.

— Наши все здесь? Мы опоздали?

— Вы всегда вовремя! — Принимая из рук букет и свёрток с подарком, возражает хозяйка.

— Ой, шапка намокла… и носки…

— Давайте-ка сюда, радиатор огненный, носки сейчас принесу.

— А пальто куда? На вешалке, как я погляжу, уж и некуда…

— Ну ничего, кладите прямо сюда, на сундук, да не снимайте обувь, коли суха, я после подмету.

И если мужчины просто обтирали ботинки досуха о половичок, то женщины доставали лодочки, переобувались и ступали по жёлтым, крашеным половицам к столу, как по паркету бальной залы. И пусть всего-то пару шагов, и пускай их, под сенью свисающей со стола скатерти никто не увидит, кроме вездесущей, постоянно на сносях кошки, это — дань уважения к труду хозяйки и к себе самой.

Едва, казалось, что все в сборе, и перед каждым — свой столовый прибор, — ножик справа, лезвием к тарелке, по-хозяйски подобравшей под себя накрахмаленную, цвета свежевыпавшего снега, салфетку. Вилка, похулиганив, сыграла нечто бравурное, опереточное на стоящих подле фужерах, и прилегла слева от тарелки, предвкушает, за что первым зацепится её взволнованный зубец…

И снова — стук в двери!

— Сидите-сидите, я сама… Ничего-ничего, идите так, я принесу плечики, а шляпу сюда, на швейную машинку…», и, заветное, — Давайте,Ю ещё немного потеснимся…

Когда же подле круглого, будто безразмерного стола, расселись и те, кто пришёл раньше, и те, которые вовремя, и опоздавшие, для которых были добыты из буфета, заново вымыты и насухо вытерты тарелки-вилки и всё, что полагается, хозяин дома приподнимается со своего места. Он намерен произнести говоренные не единожды, но искренние и не смылившиеся от того слова, которые знают все присутствующие наизусть, но ждут их с волнением, всякий раз.

— За Победу — С тихим, сердечным надрывом произносит хозяин… И вешалка  рвётся со скрежетом из стены, под невольный хохот гостей и сокрушённое оханье хозяйки, роняя на пол одежду, да пачкая её побелкой. Впрочем, зацепившись последним гвоздём за штукатурку, вешалка удержала-таки и плащ-палатку деда,  и бабушкин дождевик.

…Где же теперь та ниша, где та вешалка под занавеской в коридоре, с которой возможно обрушится всему, чему угодно, кроме плащ-палатки деда и бабушкиного, на клетчатой подкладке, плаща…

Иоланта Сержантова