— Морочишь мне голову! – думал Крейслер, глядя на Марианну недоверчиво. – Морочишь!

Марианна вскинула на Крейслера свои карие глаза, и он почувствовал, что его словно обожгло внутри. Все вновь смутилось, перемешалось, рассеялось в странное пространство иллюзорных замков, как бывало всегда, когда Марианна смотрела на него в упор.

Крейслер ощущал вселенскую несправедливость всем своим существом. Его особо раздражала агрессия и грубость, невоспитанность и нечуткость. Еще ему перестала нравится постоянная система контроля и охраны, почти средневековая, с выписыванием документов, паспортами, то и дело требуемыми, «кнутом и пряником» вместо полета, и запугиванием на каждодневном уровне общения.

Крейслер был слишком для этого свободен.

Марианна никогда не смешила его. В ней было столько красоты и очарования, столько внутреннего ощущения покоя, что он просто забывал совершенно обо всем, находясь в ее присутствии.

Марианна жила своей, никому не веданной жизнью, именно об этой жизни он все время хотел узнать, но словно не смел вторгаться в ее внутренние пределы, ощущая это как неправильное, что-то совсем неважное. Иногда он представлял себе, как приедет к ней в гости, как они будут пить чай или кофе в ее приветливой обстановке, как будет им легко и свободно говорить обо всем.

Марианна общалась с Крейслером посредством невероятной своей магии, которая не заключалась в частотности их встреч, но была продиктована и образована тем ощущением вечности и мистического раболепия, которое накатывалось на Крейслера едва он собирался о ней подумать.

Недавно Крейслеру удалось посмотреть несколько кинофильмов. Что-то вроде «Нью-Йорка» известного американского режиссера и «Острова» Лунгина, два выбора совершенно разноплановых идей и настроений. «Нью-Йорк» — о жизни юных подростков. «Остров» — о тяжелых метаниях Христианства и человечества a la «Андрей Рублев». Задумываясь над тем, какой фильм ему понравился больше, Крейслер с удивлением приходил к выводу о том, что мир разделяется всего на два лагеря. Тех, кто мечтает и живет удовольствиями собственной индивидуальности. И тех, кто пытается обрести духовный мир, зная его ценность. Этот ужас разъединения в момент понимания самого факта, оказал на Крейслера невероятное впечатление.

«Или так, или этак!» — с грустью думал он, так и не понимая до конца, к какому же лагерю он хотел бы примкнуть. К лагерю Нью-Йорка или лагерю Острова….

Марианна пронзала его своей островной натурой. Глубина ее понимания жизни было неподвластно описанию. Он каждый раз поражался, насколько новой она представала перед ним, совершенно не обращая внимания на детали жизни и каждодневные, сиюминутные коллизии.

Вот и на этот раз они сидели вместе в ресторане с окнами на гостиницу «Европа» и Исаакиевский собор, и, ожидая заказа, смотрели на крыши, ощущая, какая красота была за окном, словно это был и Петербург, и Париж, одновременно, во всей дымке легкого присутствия чего-то совершенно необыкновенного.

Крейслеру было неловко осознавать, что он так и не смог быть рядом с этой женщиной, так и не смог быть для нее опорой по-настоящему. И все же, когда он ехал к ней на встречу, он снова и снова осознавал, какой неотъемлемой частью его жизни она была.

Марианна была искрометна во всем. В глубине и полете своей мысли, в остроумии, и умении молчать. Когда она двигалась вперед, плавно покачиваясь, он испытывал внутри что-то сродни чувству, которое вызывает появление огромного красивого корабля, у которого не только мощная форма, но стремительная и красивая внешность пропорций, которая вызывает трепет и содрогание при соприкосновении.

У Марианны рос сын, которым она очень гордилась. Он часто уезжал заграницу, и работал там, попадая в какие-то перспективные планы организаций и правительств. Крейслеру это и нравилось, и не нравилось, одновременно освобождая невероятный запас внутренней энергии. Ему ужасно хотелось помогать сыну Марианны, видеть его. Но он понимал, что подобное участие требовало достаточного количества времени и деликатности, которых у него совершенно не было.

Марианна показывала ему фотографии Сережи, улыбаясь тому впечатлению, которое фотографии производили. Крейслер улыбался словно ребенок в ответ, осознавая, что не только не годится в папаши, но сам в чем-то похож на этого красивого перспективного юношу, столь залихватски поправляющего кепку.

«Господи, как я ее люблю», — снова думал Крейслер, наблюдая за тем, как Марианна отрезала кусочек мяса на своей роскошной тарелке, и как красиво запивала его белым вином.

— Марианна! Ты даже не представляешь себе, как замечательно, что мы снова вместе, — говорил Крейслер, упорно запрещая себе пить вино, и вновь осознавая, как ему хочется это сделать.

Марианна смотрела на него со спокойствием и негой, в ее взгляде было столько нежности и понимания, что Крейслер отбрасывал все свои мысли о неправильной жизни и недостижении поставленных целей.

«Ничего не достиг, раз не могу ей помочь!» — повторял он про себя, снова и снова отхлебывая холодящее вино, вспоминая ее звонки, их встречи, перелеты на Капри, работу в Вене, и все то, о чем Марианна ему совершенно не сообщала.

— Дорогая Марианна! За тебя! – снова сказала Крейслер, и весь просветлел, словно до его внутреннего мира дотронулся ангел-хранитель.

— Ты видела фильм «Остров»? – спросил он.

— Да. Я видела. Хороший фильм, — просто ответила Марианна.

В этом была вся она. В этих простых фразах. В понимании главного. В той плавной речи, которая лилась, словно струилась из нее, когда она молчала или говорила.

«Я напыщенный индюк и дурак!» — снова подумал про себя Крейслер, замолчав и попытавшись дотронуться до руки Марианны. Она слегка отстранилась, словно хотела сначала договорить, а говорить она словно не решалась.

— Ты ничего не знаешь обо мне, — сказала Марианна и снова загадочно улыбнулась.

Крейслер снова вспомнил все это время их знакомства. Вспоминал свои убогие попытки к их сближению. Вспоминал те невероятные усилия, которые он предпринимал для того, чтобы как -то соответствовать, как ему казалось, Марианне.

«Но разве это все важно? Разве это важно?» — снова и снова думал он, понимая, что единственное счастье, которое было ему уготовано, это создание всех этих бесконечных проектов и заданий, которые в его же глазах оправдывали его перед Марианной.

«Неужели она гордится мной? Такая женщина!» — снова и снова думал Крейслер, осознавая всю свою никчемность.

Он накинул на плечи Марианны норковое манто, и заметил, как ее плечи чуть подернулись, ослабли, словно повернулись в ее сторону. В Марианне было столь много неги и грации, что все внутри Крейслера напрягалось, даже когда он не смотрел в ее сторону.

Марианна вдруг взяла Крейслера за руку, и он весь содрогнулся внутри, словно напрягся. Все внутри его вдруг собралось в какой-то чудесный ком знания, словно он вот-вот готов был прозреть, и от своих ощущений, и от своих чувств.

— Расскажи мне немного, прошу тебя. Расскажи мне, пожалуйста, немного о себе, — сказала Крейслер, почувствовав, насколько нелеп был вопрос.

— О чем тебе рассказать? – спросила вдруг Марианна, и он почувствовал, что она удивилась и даже внутренне немного обрадовалась его вопросу.

— О чем хочешь. Просто немного расскажи…

Марианна посмотрела на него своим огромными карими глазами, и он снова почувствовал себя приговоренным и полным дураком, непонимающим ничего в этой жизни.

— Ты представляешь, — сказала вдруг Крейслер. – Я тут встретил одного писателя известного. Так я ему сказал, что очень странно, что он, этот писатель, так хорошо говорит, это потому, что я читаю и интересуюсь только своими произведениями.

Марианна улыбнулась. – Да?

— Да. Ты так меня избаловала. Создала столько всего. Господи, если бы я только мог что-то для тебя сделать….

Марианна вдруг наклонилась к Крейслеру и поцеловала его, а потом отодвинулась резко, и даже немного его оттолкнула.

Крейслер почувствовал неловкость, а потом вновь стал рассказывать что-то о себе, не давая повода вторгаться в пространство своей необыкновенной собеседницы.

***

Когда он ехал домой на такси, он чувствовал, что сейчас потеряет сознание. Присутствие Марианны сделало свое дело. Он был настолько опять вдохновлен, настолько перевернулось все внутри, настолько все, что он когда-то знал и помнил, снова встало под большое сомнение, что он мог только вновь и вновь вспоминать ее тепло и тишину, когда за окном шел дождь, барабаня по зеленой листве и наполняя весь сад влагой.

Нина Щербак