Критский сидел чуть поодаль и с любопытством смотрел на Машу, которая, в который раз, упорно пыталась привлечь его внимание, но ей, снова и снова, это сделать не удавалось.

Маша хотела рассказать ему все, но не решалась, думая, что он, в который раз, скажет, что она совсем его не знает.

— Критский, а помнишь, я тебе обещала, что никогда-никогда тебя не предам? Ты помнишь?

Он смотрел куда-то в сторону и грустно улыбался.

— Нет, ну ты помнишь?

— Я помню, — снова сказал Критский, и снова посмотрел куда-то в сторону. – Ты так говорила потому, что ты меня совсем не знала.

— Нет, я знала тебя, ты не понимаешь, — упорно настаивала Маша. – Я именно знала, какой ты. Я вообще все о тебе знала, как только тебя увидела.

Критский снова насупился, и пытался то отворачиваться, то снова заниматься чем-то своим.

— Я тебя узнала по походке, по улыбке, я вообще всегда знала, какой ты. Просто ты думаешь, что я наивная дурочка, и ничего не вижу.

Критский неловко пожал плечами и снова задумался, словно и не слышал ее слов.

— Критский, — снова с мольбой в голосе, стала говорить Маша.

Критский ушел своими мыслями снова куда-то далеко, словно в преисподнюю, и Ольге показалось, что она следует за ним по каким-то потаенным океанам чужих жизней и планов, по каким-то тайным рекам мироздания.

— Пойдем куда-нибудь, — предложила Маша, и Критский снова посмотрел на нее немного мучительно и отрешенно.

Расстроившись, она шла одна по ночному городу, изредка глядя на отставших от времени прохожих. Критский словно канул куда-то в свой мир, как справедливо кто-то заметил, и ей снова предстояли долгие часы его ожидания.

Маша со странной надеждой вспоминала, как они последний раз ездили в Москву, как было невероятно весело, как болтали в поезде, ночь напролет, как рассказывали друг другу что-то о прошлой жизни.

Критский гулял с ней до самого Кремля, они кружили по заснеженным улицам, и снимали что-то с холмов. Маше казалось, что она сейчас просто лопнет от счастья, лопнет, словно шарик, который подогрели изнутри и выпустили куда-то наружу.

— Критский! – снова повторяла она, с грустью вспоминая о том, как только что видела печаль в его глазах, словно он оживал лишь на мгновение.

Потом они поехали в какой-то невероятно теплый особняк, с невероятно красивыми статуями, и там пили белое вино и отдыхали, словно время остановилось. Ей особенно запомнился его веселый голос.

— А вот и узнала, а вот и узнала… — повторяла она, цепляясь за его плечи, словно он был какой-то шведской стенкой.

— Ну с чего ты взяла … – продолжал Критский, и Маше уже хотелось стукнуть его слегка по плечу и просто умолять, просить на коленях, чтобы он совсем ничего не говорил.

Москва для Маши была чем-то особенным. Ей всегда нравилась ее солнечность, ее просторы, сквозные дворы и Москва-река. Ей казалось, что даже в лютый мороз в Москве всегда было теплее, не говоря уже о том, что, действительно, между двумя платформами там всегда были рельсы, в отличие от грустного Петербурга, с его рельсами по обе стороны печальной платформы, по которой шли сгорбленные усталые жители русско-европейской столицы.

В ту поездку в Москву Маша вспоминала почему-то, как на даче они попали под очень сильный дождь и не дошли до озера, засев в придорожной канаве, которую закрывала листва дерева. Дождь лил как бывало только очень давно, в далеком детстве. Критский, словно ребенок, вдруг стал заботливо за ней ухаживать, сетовать на то, что пошли пешком, закрывать ее в свою кожаную куртку, и мучительно вдавливать в мокрое дерево, которое шумело перламутровой, зелено-желтой листвой, изгоняя все плохие мысли вон, и прочь. Она обвила его руками, и он с такой силой вдавил ее в дерево, что ей показалось, что у нее сейчас сломается позвоночник, и она станет с этим деревом единым целым.

Потом они долго вместе бежали до озера, под проливным дождем, который казался ей еще более теплым, чем в самом начале путешествия. От невероятного счастья она снова вспоминала самые яркие дни своей жизни. Вспоминала Лондон, вспоминала бесконечные долгие прогулки по реке Темзе, ночной Сохо, с кафе и ресторанами, долгие прогулки по пустынным улицам, и даже как забрела когда-то с совершенно незнакомым человеком в какую-то сомнительную съемную комнату, и войдя в нее, удивилась, как за ней, словно в каком-то странном или страшном заведении, хлопнула огромная железная дверь.

Больше всего в Лондоне Маша любила Крайлин, которая была сестрой главы семейства, где она проживала, и была безумно похожа на легендарную актрису Вивьен Ли.

Крайлин выдворила своего последнего ухажера, наотрез отказавшись ему готовить и ухаживать каким-либо образом, и только раздавала свои визитные карточки, полулежащей в ванной дивы, рассказывая, что ее квартира отделана под один розовый цвет, и занавески соответствуют платью, а платки цвету туалетной бумаги.

Приезд в Лондон Романа все сбил, словно Роман появлялся в самый неподходящий момент. Его приезд на станцию значил, что ей все пришлось бросить, выкинуть из головы, ехать его встречать, потом мчаться в гостиницу, общаться с вежливым портье, удостоверившись, что комната ледяная, нет одеял, завтрак вкусный, но дико дорогой, а сердце сейчас лопнет и треснет к чертовой матери. Забросив все дела, обязательства и планы, она мчалась на Пэддингтон Стейшн, ожидая, как он, красивый и расфранченный, выйдет из вагона, толкая перед собой огромный модный чемодан. Роман сердился на нее, обижался, выяснял отношения, и совершенно не отдавал себе отчет, что ей стоило находится в этом любимом, но таком непростом городе, так долго.

Лондон, впрочем, был для нее и сложным городом, и городом легким, который принял ее безоговорочно. Лондон обладал бешеной энергетикой, Лондон она знала, как свои десять пальцев. Каждый театр, каждую улицу знала очень хорошо. Знала, что Хей-маркет был, можно сказать, театром Оскара Уайльда, где был его дух, знала, где Ленин в Лондоне выпускал свою «Искру», знала, что в Еврейском районе нельзя было по субботам гасить свет, знала, что в Сити, сразу после шести часов, клерки высыпали на улицу, чтобы пить вино и пиво, и как они одевались, и как себя вели, вежливо расшаркиваясь друг перед другом, и пропуская вперед, словно их главной целью жизни было не задеть друг друга.

Она даже помнила, о чем говорили эти клерки. В общем-то легче всего ей было с людьми, с которыми можно быть просто поговорить….

Она обращалась к Критскому снова и снова с немым вопросом, понимая, что ни один человек в жизни не был ей так дорог, и ей снова и снова хотелось рассказать ему все-все о своей жизни, чтобы он послушал, и больше всего – чтобы он, наконец, рассказал ей что-то о себе, чего он никогда не делал, ни за что не делал, молча выслушивая все, о чем она упорно рассказала на протяжении стольких лет.

Он исчез в этот раз также быстро, как и появился, оставив еще более яркое ощущение о себе. Она помнила, как гладила его мокрые волосы, как радовалась его присутствию, помнила, каким одеколоном он пах, и как все его тело пульсировало от соприкосновения с ней. Она знала, что он тоже любил ее, только как-то совершенно по-своему. Фактически теряя сознание от соприкосновения с ним, не понимая, где она находилась и зачем, она все равно продолжала думать о нем с нескрываемым восхищением и уважением.

Апофеозом той их встречи было общее собрание в школе, куда они направились вместе. Маша никого не предупреждала, естественно, о том, что придет Критский. О нем знала уже вся школа (а ей иногда казалось, и вся страна), поэтому просто так сказать, что, во-первых, он в реальности есть, а, во-вторых, он как человек, простой смертный во плоти, дескать, возьмет и придет на собрание, не было никакой возможности.

Когда они дошли до школы, Маше почему-то показалось, что крыша школы рухнет, что все сразу узнают Критского, грянет гром среди ясного неба, все сразу бросятся его приветствовать, вспоминая ее рассказы, и думая, как хорошо, что он не пропал и не сгинул, как ей активно намекал все эти годы весь белый свет, со всех континентов. Он появился в живом обличье, да еще и в реальной школе, на родительском собрании.

На удивление, увидев высокую фигуру Критского, оглядев с ног до головы его черное пальто из дорогой шерсти, директор школы совершенно опешила, словно она и вправду читала рассказы Ольги, словно слышала о Критском раньше. Также отреагировали на Критского и все присутствующие, словно рядом с ней, с Машей, шел ангел во плоти, от которого радужно излучалась божественная энергия. Критский, которого все узнавали, не понимали только одного. Почему это он остался с ней, почему он все еще был здесь, почему он так и находится в поле ее зрения, и даже ходит на школьные собрания.

Гордость за Критского переполняла все ее сердце, ей казалось, что все на улице смотрят на нее, удивляясь ее успешному и радостному дню и такому замечательному концу-началу красивой и мало правдоподобной истории.

Критский будто и не сердился на нее, будто совсем перестал сомневаться, что она знала его уже достаточно хорошо, чтобы не придумывать ничего дополнительного, а только снова ждать, что он появится в своем новом обличии.

Явление Крейслера народу было неожиданным и для самой Маши. Столь неожиданным, что она даже опешила, когда он появился в ее жизни, словно свалился с неба прямо перед ней, этакий лощеный иностранец немецкого происхождения. Свалился в момент, когда она меньше всего этого ожидала.

— Надо же, — только и успела сказать Маша, даже на мгновение, не поверив в свою удачу.

Крейслер был совершенно иным, тоже непохожим ни на кого человеком, ярким и радужным, с какой-то странной долей романтики и наивности, о которой Маша совершенно забыла. Он так легко увлек ее в свой водоворот историй, так легко и обворожительно ухаживал, что за какую-то неделю Маша, столь усталая, столь поникшая и эмоционально перегруженная, вдруг превратилась в двадцатилетнюю девочку, хохочущую, смеющуюся и совершенно безошибочно угадывающую в веселом смешливом Крейслере истинное предназначение своей жизни.

— Откуда взялся, откуда взялся, — шептала про себя Маша, совершенно не веря в возможность своего возрождения, но, тем не менее, в глубине души все равно надеясь на что-то нормальное в своей жизни.

Боль от Критского никогда не проходила, и не останавливала ее в ее решениях. Она не могла его забыть, и об этом она хорошо знала. Она знала, что без него любой шаг, влево или вправо, означал точный провал, гибель для нее, и она должна была тянуть его за собой, даже если он этого не всегда хотел. Отпустив Критского, она, в который раз в своей жизни, с грустью подумала, что вот правильно говорят, что лучше рай в шалаше, чем синица в небе – или какие там есть еще варианты, и правильно говорят, что не верьте никому, даже себе. Все это она себе повторяла, пока Крейслер упорно и монотонно смеялся всем в лицо, всем своим видом показывая, насколько он больше знает о жизни чем она, Маша.

Глядя прямо перед собой, напрягая все мускулы от ходьбы, она шла себе вперед, осознавая, что Критский шел с ней где-то совсем рядом, незримо. Она чувствовала его присутствие, ощущая биение его пульса, и точно знала, что даже если все в этом мире остановится и прекратиться, она все равно будет любить его больше всех на свете, как данность и как факт, и ни один человек на земле не докажет ей, что она должна это делать как-то по-другому.

Нина Щербак