Илья Ильич Крюков, получивший свое имя-отчество в честь гончаровского персонажа, был начисто лишен его лени. Не роднили его с Обломовым и другие свойства. Крюков не был ни мечтателен, ни вял, ни апатичен. Его нельзя было назвать сгустком энергии, но у него была, что называется, сноровка к жизни. Практичный, немногословный, рукастый – все в доме мог починить-построить и всему знал место, он и по земле шагал, словно матрос по палубе – немного вразвалочку, крепко упирая кривоватые ноги в почву. И та словно распахивалась навстречу его шагам – было в них что-то надежное, устойчивое. «С таким хозяином, – скорее всего, думалось земле, – не пропадешь, не сгинешь, не сгоришь и не сгниешь ни за грош».

Единственное, что плохо: не в меру гневлив был Илья Ильич. Не дай Бог, какой непорядок в хозяйстве заметит зоркий не по годам глаз – быть беде! Летела наземь посуда, переворачивались столы и табуретки. Жена, привыкшая за долгие годы к таким сценам, переносила их кротко.

– Мой-то… опять куролесничает, – не без тайной гордости шептала она себе под нос, – есть еще сила, того гляди и меня побьет.

За последними словами следовала полуусмешка. Замахнуться на восьмидесятичетырехкилограммовую женщину с круглыми как жернова, и такими же чугунными руками мог только бессмертный. Или очень наивный человек. Крюков не был ни вторым, ни тем более первым.

Поостыв, Илья Ильич закуривал и вполне миролюбиво объяснял причины своего гнева тем, что он и покойный отец его родились 2 августа, «когда Илья-пророк в небе на колеснице разъезжает, молнии мечет и громы пускает». Жена молча возилась у плиты, иронично усмехаясь по поводу «пускания громов».

У супругов Крюковых была дочь, в которой оба родителя души не чаяли и тешили себя надеждами, что выучится дочка в городе на ветеринара (почему-то им обоим в голову одновременно пришла эта мечта – «на ветеринара»), вернется в поселок, будет работать, а потом и Бог пошлет хорошего человека, и будут они все жить в большом четырехкомнатном доме, вместе с молодой семьей и внуками и вместе будут собираться за круглым столом на большой веранде. И жизнь будет течь тихая, размеренная, как дыхание цветка и тишину будет нарушать только разноголосица внуков, да мерный ход стенных часов.

Эти старинные, с боем и медными гирьками, часы были первой любовью Ильи Ильича. Нет, конечно, он любил своих близких, жизнь бы отдал за них, не моргнув глазом, но вот трепетно и как-то по-детски любил три вещи – часы, фильм «Человек с ружьем» и песню «А зима будет большая». И каждая из любовей была протянута во времени.

Глубже всего залегала любовь к часам. Их Илья Ильич помнил с младенчества. Он мог поклясться в этом. С тех пор как его пищащим кульком внесла в эту комнату бабка и уложила в корзину из-под белья, что стояла на сундуке под часами, Илья Ильич вымерял жизнь по их ходу.

Дин-дон! Вот, внучек, тебе и постелька. Что таращишься? Еще ничего и не видишь! Сейчас мамка твоя отдохнет, и будем кормиться. Припасено у мамки молочко для тебя.

Дин-дон! Отойди от часов. Не дергай гири. Мало тебе от отца влетело вчера? Мой руки, сейчас сырники свои любимые есть будешь.

Дин-дон! Уроки все сделал? Ну, иди, погуляй. Только не допоздна!

Дин-дон! Останови часы, сынок. Бабки нашей не стало. Полагается часы остановить в час кончины. После похорон опять заведем.

Дин-дон! Ну, в добрый час! Совет да любовь молодым! Живите дружно. Деток вам побольше!

Дин-дон! С дочкой вас, папаша! Красавица! Тьфу-тьфу!

Дин-дон! Поздравляем! Вот у нас и первый в семье кандидат наук. Да еще сельскохозяйственных! Теперь что в хозяйстве своем или соседям подсказать – не кто-нибудь, а специалист посоветует!

Дин-дон. Останови часы. Матери не стало.

Дин-дон. Останови часы. Отец…

Дин-дон! К сожалению, ничего не смогли сделать. Жену вашу спасли, а вот ребенка нет. И больше, увы, детей не будет. Такая авария… Ну, не убивайтесь так. Жена жива, дочка есть, слава Богу. Будет расти вам на радость. Берегите друг друга.

Дин-дон! Папа-мама, я поступила! На ветеринарный!  В городе общежитие дают!

Дин-дон, дин-дон! Теперь только жить и надеяться. Дочка вернется, замуж выйдет, внуков дождемся. Дин-дон! Хорошо!

И звенели, ходили, нежно ухали  часы фирмы Заансе, отщелкивая жизнь, когда-то подаренную им голландским мастером 19-го века, и продолжающуюся теперь на темной стене деревянного дома совсем в другом времени и другой стране. Но был бы доволен голландский мастер хозяином своего детища – редко, какая мать так ухаживает за своим ребенком, как Илья Ильич за часами. Каждую неделю снимал со стены, бережно протирал, смазывал, полировал и возвращал на место. Часы отзывались особо мелодичным звоном, словно благодарили за заботу.

Фильм «Человек с ружьем» был второй любовью Ильи Ильича, и эта любовь залегала не столь глубоко как первая, но являлась ее продолжением. Все милое сердцу имеет общие корни, единую суть.

Он посмотрел его в кинотеатре, 22 апреля, когда их четвертый класс выстроили на линейку в школьном дворе и голос директора из репродуктора прозвучал особенно торжественно:

– Сегодня, в день рождения основателя нашего государства, нашего вождя Владимира Ильича Ленина все классы поочередно приглашаются в кинотеатр «Спутник» на сеансы фильма «Человек с ружьем». Уроки отменяются.

Последняя фраза потонула в восторженных воплях. В воздух, правда, полетели не чепчики, а шапки, шарфы и портфели, но громогласное «ур-ра» еще долго звенело в отмытых до синевы школьных окнах.

Его четвертый «А» класс повели на третий сеанс. И десятилетний Илюша так переживал за главного героя – солдата Шадрина, так расстроился, что тот упустил белого генерала, что забыл съесть свой завтрак. Бабушкины румяные пирожки с яйцом и луком, печенкой и картошкой ушли закадычным друзьям – Севке и Женьке. Они сидели по левую и праву сторону от Ильи, завороженно смотрели на экран и жевали. Илья так же механически доставал из пакета пирожки, держа их в обеих руках на отлете, мальчишки так же механически брали их, проглатывали один за другим, а Илья так и сидел с открытым ртом, не отводя глаз от экрана.

Это уже дома бабка, с удивлением наблюдая, как внук опустошает тарелки с супом и пирожками, осторожно поинтересовалась, что же тот ел в кинотеатре. И встретив изумленный взгляд Ильи, поняла, что в следующий раз надо пригласить Севку и Женьку в гости. На пирожки.

И потом, уже взрослый Илья питал необъяснимую слабость к этому фильму. Впрочем, как и к его продолжению – «Кремлевским курантам». Всякий раз странная, обмирающая нежность затопляла сердце, когда он слышал по телевизору первые такты бравурного зачина, кадр с приближающимся паровозом и  надпись «Человек с ружьем. Производство ленинградской ордена Ленина киностудии Ленфильм 1938 г.» Близкие знали, что в ближайшие полтора часа его лучше не беспокоить – он был растворен в беспокойных буднях первых революционных лет. А, может, и в собственной памяти: в ласковой прохладе апрельского утра, торжественной линейке и дарящем праздник голосе директора: «Все классы… приглашаются на сеансы фильма… Уроки отменяются».

Третья любовь была самой молодой, но тоже произрастала из первых. Бардами в шебутные 60-е увлекались кто ни попадя, и не всегда эти увлечения были искренними, скорее отдавалась дань моде: хрипеть Высоцким, рубить фразы Галичем, надрывно звенеть Полоскиным или шептать Окуджавой. И студент сельскохозяйственной Академии Илья Крюков тоже не избежал поветрия: хрипел, рубил, звенел, и шептал. Но все это как пена вскоре схлынуло с него. А вот песня Визбора «А зима будет большая» украдчиво нырнула на дно души, да так и осталась там. Была в ней какая-то деликатность, которую так ценил в людях и природе Илья, ценил еще с детства, неосознанно: вслушиваясь в мелодичный и деликатный звон часов, всматриваясь в неяркие и до боли родные небеса, податливую и до боли родную землю, вдыхая грустные запахи осенних трав, уже тронутых ноябрьским инеем.

Он мурлыкал ее, протапливая баню, или отщипывая лишние побеги у дынь, жаря картошку или правя очередную статью в сельскохозяйственный журнал. Мурлыкал, строгая, пиля, чиня что-то в доме. И песня эта удивительным образом срослась с ним, стала частью его, стала вечной, как вечной и постоянной была работа по дому, и в постоянстве этом было бессмертие, обещание нового дня.

«А зима будет большая/Только сумерки да снег». Ну и что?! Да, пусть только они. А главное слово, глагол – жизнь, движение, действие: будет! «Будет» — значит, будет новый день. И за большой зимой придет новая весна и новое лето. И не остановится вечное колесо бытия.

Вначале стала изменять вторая любовь. Она как-то съёжилась, скурвилась и постепенно откололась от новой жизни, в которой «Человеку с ружьем» больше не было места. Вернее, место «Человека с ружьем» заняли братки с волынами. Фильм про вождя мировой революции больше не показывали по телевизору, а время интернета с цифровым кино еще не настало для Ильи Ильича. Он все чаще переключал кнопки на пульте, но, устав от постоянных «поющих трусов» и мордобоя на экране, выключал «ящик», что-то бурчал себе под нос, выходил на крыльцо и долго курил, оглядывая сад. Жена молчала, знала, что в эти минуты его лучше не тревожить.

Она вообще была немногословной. Как сказал герой одного известного фильма «Богатыри – все молчуны». А женщина с редким именем Рената была высокой и крупной еще в девичестве. Из-за крутых, пышных бедер, напоминавших корма лодки, хорошо развитой груди и широких плеч Илья переименовал жену почему-то в «Регату», или ласково – «Регаточку». Его, тщедушного с юности, вообще влекло к крупным, спокойным и молчаливым женщинам. От таких веет надежностью и теплом.

За 22 года совместной жизни, его Регата никогда не покидала гавани. Но на 23-й год темные волны Стикса легко ударились в корму, потом еще и еще. И оказалось, что лодка не так уж надежно привязана к земному берегу: она покачнулась, зачерпнула темной воды и стала отплывать в мглистую утреннюю тьму, оставляя далеко позади белесые силуэты врачей, угрюмое и растерянное лицо мужа, заплаканное – дочери и дом с часами Заансе.

Дин-дон-дон. Останови часы, Илюша… И спой про большую зиму. Я хочу еще раз услышать, что она будет. Спой. Не можешь? Ну, что ж…

Жест. Последний. Поднятая в воздух сухая ладонь: живите мирно, живите дружно.

Слово. Последнее, прощальное:

– Люблю.

Плыви, Регата…

Замолкла третья любовь. Не пелось больше про большую зиму.

И первая любовь замерла. Дин-дон- донн… Ох, разгневался бы голландский мастер: никто больше не подходил к его детищу, не снимал со стены, не протирал, не смазывал маслом. И заводить никто не хотел. Обиженно застыли стрелки: большая на римской цифре 10, маленькая почти на цифре 7.

Илья Ильич пользовался теперь настольным пластмассовым будильником и старыми наручными часами. Они бессовестно врали, постоянно опаздывали, но Илье Ильичу некуда было спешить. Обмерить шагами в тысячный раз четыре комнаты, сварить картошки на обед, перекинуться несколькими словами с соседом у забора, что-то подправить во дворе, полистать газеты вечером – много времени не займет. Его и так стало слишком много, времени.

Да, вот, дочку надо дождаться. Последний курс у нее, на красный диплом идет, умница. Сейчас ноябрь, значит надо дождаться лета. Госы у дочери, время будет жаркое, ответственное…

И снова острой спицей мысль: «Жаль, мать не увидит диплома».

Думы вязкие, липкие. Ну, их. Спать пора.

Луна серо светила в окно. Он кинул привычный взгляд на стену. Часы молчали. Перевел глаза на будильник. Без пяти девять вечера.

«Спокойной ночи, малыши. И стариши», – усмехнулся он сам себе, укладываясь. «А зима будет большая», — всплыл со дна души знакомый мотив. Безразлично всплыл, мертво. Илья Ильич засыпал.

«Шрёшшт», – этот звук он узнал бы даже в самом глубоком сне. Так глухо скрипит калитка в сад. Он прислушался. Так и есть. Кто-то, шурша листьями, шел от калитки к дому. Он замер. В дверь постучались.

– Папа, это я, открой.

Зоя стояла на пороге. Маленькое детское личико, худые плечи, тонкие руки – в него пошла. Светлые волосы выбиваются из-под фиолетовой шапки, ладони на выпирающем животе, глаза – материнские, серые. Бездонные глаза будущей родительницы.

Он понял. И посторонился, уступая дорогу.

– Я отпуск академический взяла, – шепнула дочь и шмыгнула носом. – Прости. Так получилось. Я работать могу, ты не думай. Через год восстановлюсь. Папа, ну, что ты молчишь? Скажи что-нибудь. — Голос перешел во взрыд. – Папа, ну, прости, он, он был, мы расстались, я не хочу о нем ничего слышать, он не хотел ребенка, папа, я не успела, срок, сказали большой уже. Папа-а-а!

Он смотрел задумчиво. Девочка моя, девушка, женщина. Маленькая, смешная с двумя косичками, худенький очкарик, упорная, корпит над учебниками, старается, радуется каждой отличной отметке, радостная студентка. И теперь уже – будущая мать.

– Кто? – вопрос застрял в пересохшем горле. Он сглотнул слюну.

Огромные испуганные глаза остановились на нем.

– Папа, не надо ничего делать. Я его видеть не хочу и слышать. Если ты не пустишь, я пойму, к подружке уйду, я…

– У тебя кто? – крючковатый палец уперся в живот дочери, а губы дрогнули в улыбке. – И когда?

– М-ммальчик, сказали, – захлебывающимся шепотом ответила Зоя. – К марту. Папа!..

– Мартовский заяц, значит? А я – дед Мазай?! Ну, хорошо. Так и будем стоять на пороге? Застудиться решила и меня застудить? Проходи, сейчас чайник нагрею. Есть хочешь?

– Да! Очень!

– Доставай все, что есть в холодильнике. На стол. Живо!

Через сорок минут Зоя уже крепко спала в своей комнате. Илья Ильич задвинул занавески, чтобы луна не светила ей в лицо. Стараясь не шуметь, убрал со стола остатки ужина, аккуратно положил очки на стол и остановился, словно вспоминая что-то.

«А зима будет боольшая, только сумерки и снееег», – запрыгало-зазвенело в душе.

Потом снова нацепил очки на нос, поднялся на табурет, и, не снимая часы, осторожно подкрутил стрелки. Часы обиженно вздохнули, хрюкнули и завелись. «Завтра почищу», – подумал он.

Уже в кровати Илья Ильич услышал мелодичное «Дин-дон. Дин-дон», возвестившее два часа ночи, и окончательно провалился в сон.

А высоко в небе, на роге мертвенно-бледной луны сидел, свесив ноги в деревянных башмаках-кломпах, голландский мастер и грозя ей сухоньким кулачком, быстро говорил:

– Ничего у вас не выйдет, уважаемая! Еще не было такого, чтобы часы Заансе, часы, которые собрал я, собрал для жизни, остановились бы навсегда! На время могут, во времени ни Бог, ни я, ни вы не властны. А вот навсегда – никогда! Слышите! Никогда!!

Луна растерянно улыбалась, обнажая белые десны.  И всем своим видом показывала, что, мол, никогда – так никогда, что вы кипятитесь, уважаемый?

Но голландский мастер расходился не на шутку. Он грозил луне уже двумя кулачками, что-то гневно выговаривал ей, и лицо его было алым как солнце нового дня. Оно только начинало восходить на горизонте, но уже обещало доброе утро.

Ляман Багирова