Автор конкурса: писательница София Агачер

Организаторы конкурса: София Агачер и детское издание «Классный журнал».

Положение о конкурсе можно прочитать на taplink.cc/sofiaagacher и agacher.com

Андрей Семке

Чтобы помнили

Перебирая мелочь в кармане и теребя помятые сторублёвые бумажки, пожилой человек, сгорбившийся от тягот жизни, выбирал цветы. Ему нужны были ярко-красные, прозрачно алые…

Старый, убитый морщинами и сединой человек плакал на братской могиле. Его слёзы падали градом на мраморную плиту.

– Здесь лежат мои спасители, – дрожащими руками, стоя на коленях, дедушка раскладывал цветы, а слёзы ливнем стекали по щетинистым небритым щекам. – Спасибо вам… Голос будто осекался, переходя на стон из самых глубин лёгких…

Фашисты пришли в их деревню как хозяева жизни, как высшая сила, имеющая власть над законом, жизнью, не боясь правосудия и возмездия. Фрицы не гнушались добром и провизией. Издевались над людьми, некоторых пытали, непокорных расстреливали на месте. Старшему группы что-то не понравилось в поведении односельчан, и тогда он отдал приказ своим подчинённым, и они собрали вечером всех детей и жителей села на центральной площади. Деревенские, которые не успели по разным причинам покинуть насиженные места или уйти в лес, не осознавали, что их ждёт. Война только началась, и слухи о сожженных деревнях, истреблённых и закопанных в общую могилу людях, ещё не дошли до каждого советского гражданина. Поэтому, когда поступил приказ забрать у матерей детей, никто и не мог даже подумать, что будут с ними делать.

Из толпы вывели всех малышей, их была ровно дюжина, и поставили к стенке, чтобы расстрелять…

Но случилось необъяснимое. Несколько мужчин из той деревни, не сговариваясь, вышли из общей массы и встали перед детьми, закрыв их своими телами.

Прозвучала оглушительная команда, а потом тупой звенящий выстрел. Мужчины замертво упали на землю. Дети остались живы. Но спустя несколько минут офицер вновь приказал навести на них оружие. Но из толпы снова вышло несколько мужчин и стариков, закрывая своими телами детей.

Прозвучала команда и выстрел. Фашистов это начало веселить, так продолжалось до тех пор, пока все мужчины не были расстреляны…

Не осталось ни одного. И вот опять прицелы наведены на детей, но теперь вперёд вышли женщины, которых было не так уж и много, они стали перед малышами, дружно сцепив руки, фашисты посмеялись, еще раз прицелились, но уже в женщин. Спустя мгновение раздался крик: «Огонь!» И все фашисты, как один, упали замертво на землю.

Оказалось, что мужчины из деревни послали одного парня за помощью, сказали, что у него немного времени, а сельчане задержат немцев и спасут детей.

Они сохранили жизни малышей ценой своих. В эти тянущиеся минуты они мужественно становились перед детьми и понимали, что так нужно, что они настоящие мужчины и что это их последний день, последние мгновенья жизни. Глухой выстрел смеющихся фашистов и внеземная вселенская тишина…

Дедушка был одним из тех детей, которых своими телами прикрывали настоящие мужчины.

Об авторе

Сёмке Андрей Иванович родился 23.07.1971 года. Заслуженный учитель Кубани, Учитель года России, трижды лауреат премии «Януша Корчака», победитель Всероссийского конкурса учителей математики и физики «Учитель исследователь», кандидат педагогических наук. В МОУ СОШ № 11 г. Ейска работает с 1997 года, общий трудовой и педагогический стаж 30 лет. В настоящее время занимает должность учителя физики.

Максим Острецов

Пучок травы

Холод. Начало апреля 1942-го года. Немцы во второй раз с начала войны пытаются взять Москву. Опять в столице объявлено осадное положение. Падает колючий снег, хотя уже и наступила весна. Вокруг всё мёртво, голо, как на безжизненной планете. Из земли кое-где торчат ржавые железки причудливой формы, как – будто их закручивали в станках чтобы специально сделать непригодными для дальнейшего использования.

Боря со своей мамой Нюрой идут, еле волоча ноги, по мёрзлой голой земле, озираясь по сторонам, выискивая хоть что-нибудь съедобное. Продукты, которые они получили по карточкам в марте уже закончились.

Вдруг Боря сворачивает в сторону, садиться на корточки и начинает разбирать небольшие комья замёрзшей земли. Долго и тщательно осматривает каждый комочек и откладывает его в сторону. Но ничего полезного не находит. Чувство голода притупилось, силы покидают тщедушное тельце девятилетнего московского паренька. А его мама даже не смогла вместе с сыном копаться в земле, она подумала, что если присядет рядом с ним, то потом не сможет встать.

Боря разочарован, тяжело поднялся (затекли ноги), и пошёл к маме. Поддерживая друг друга они пытаются идти вместе, мама идёт очень медленно, волоча ноги. Боря ведёт маму за собой, но у Нюры подкашиваются ноги, она падает на колени, затем валится на бок на землю. У Нюры закрываются слезящиеся глаза. Боря встаёт на колени, пытается привести маму в чувства. Теребит её, греет руки Нюры своим дыханием, сам чуть не плачет. Но мама лежит, как большая восковая кукла с растрёпанными на ветру волосами, и не движется. Тогда Боря быстро встаёт, оглядывается по сторонам. Ничего съестного не заметив, бредёт наугад куда – то в сторону, и вдруг за невысоким бугорком показалась маленькая реденькая травка, словно только что выросла. Боря наклонился, сорвал с земли маленький пучок бледно-салатной поросли и побежал к маме. Нюра лежала в том же положении и не двигалась, как будто заснула. Он поднёс к лицу мамы травку и стал осторожно теребить её за плечо. Нюра не двигалась, но потом глубоко вздохнула и приоткрыла глаза.

– Мама покушай. Покушай, пожалуйста, больше ничего я не нашёл, только вот это.

Нюра слегка приоткрыла рот, и сын стал осторожно засовывать траву между её губ. Мама стала медленно жевать, затем глотать сок травы со слюной. Зелени было мало, и она быстро всё съела, улыбнулась и слегка кивнула Боре головой в знак благодарности, опёрлась на его руку и попыталась встать. Но это у неё не получилось. Тогда сын помог Нюре подняться на ноги и поддерживая её они медленно пошли домой. В маленькой и холодной комнате пустой коммунальной квартиры Боря уложил Нюру в одежде на кровать, накрыл её одеялом и стал разжигать печку. Мама почти сразу заснула, Боря, сидя на шаткой табуреточке перед открытой печной топкой, подбрасывал в неё щепки и не моргая смотрел на огонь.

Прошло несколько дней, на улице заметно потеплело. Нюра и Боря отоварили часть апрельских карточек, сразу стало сытно и даже немного весело.

Пришло письмо из села куда Нюра в начале войны отвезла к родственникам своих младших детей трёхлетнюю Ирочку и пятилетнего Игорька. Слава Богу, их село в Рязанской области не отдали немцам, отстояли. Продуктов, которыми запаслись родственники, хватило им и детям Нюры. Из военкомата сведений о муже Нюры и отце Бориса, Игоря и Иры, кроме справки где их извещали о том, что их отец пропал без вести в ноябре сорок первого, не было.

Боря с мамой опять бродят по окраинам посёлка в поисках дров и чего-нибудь съестного.

– Мам, смотри! Вылезла молодая крапива, можно щи сварить!

– Да её совсем мало, не хватит даже и на маленькую мисочку.

– Но хоть немного то наберём.

Боря и Нюра молча и очень бережно срывают все невысокие, слабо жалящие пальцы, стебельки зеленовато — фиолетовой крапивы и осторожно засовывают её в карман телогрейки Нюры.

– Борька, а я ведь тогда чуть не умерла. Сил не было совсем. Помнишь, когда я упала на пустыре. Если бы не твоя травка остались бы вы круглыми сиротами.

Нюра начала тихо плакать.

– Мам, ну тогда же обошлось, не плачь, не надо. Вон, смотри, кажется сныть выросла. Вот здорово, на щи сегодня точно хватит!

– Слава Тебе Господи. Наконец то, немного потеплело, вылезла из земли сныть и крапива. Сынок, теперь мы не умрём с голоду!

Об авторе

Острецов Максим Борисович родился я в Москве в 1956 году. Во время перестройки поменял много мест работы: около семи лет работал в Московском Областном доме Искусств (ныне Московский Губернский Театр под управлением С. В. Безрукова). Основная специальность в доме Искусств – инженер по оборудованию сцены. Частенько, во время новогодних каникул, выполнял обязанности помощника режиссёра… В это же время (середина 90-х) начал писать: шутливые рассказы, пьесы для домашнего театра, стихи, статьи… Автор пьес: «Юлька – Зажигалка» и «Из жизни пингвинов».

Марк Брызгалов

Деда Костя

Бывают дни, когда первые ароматы весны, скользнув с распускающихся веток деревьев, нежно туманят и кружат голову и начинает сладко сосать под ложечкой в предвкушении неминуемого лета. Первые тюльпаны, появившиеся после зимней спячки, своим пестрым нарядом радуют глаз и наполняют сердце умиротворением. Усталая душа человеческая, после долгих месяцев лютой сибирской зимы – ждет праздника.

Для него это был настоящий праздник. Не просто праздник, а ПРАЗДНИК! На всю жизнь врезалось в память, как в чистой, идеально наглаженной рубашке и брюках деда Костя появлялся на крылечке. Лейблов модных я на нем не видел, но уже тогда уяснил, что достоинство настоящего человека не зависит от стоимости его гардероба. Даже не догадывался тогда, сколько еще потом в жизни повстречается дешевок в дорогих костюмах и светлых душ в дешевом тряпье.

Весь вид его показывал, как заждалась душа этого дня – 9 Мая. Я вот все думаю: он и войну прошел и всякого в этой жизни повидал, но не очерствел к чужому горю, не сгнило его сердце к добрым делам. Сейчас стало модно кивать на обстоятельства, пенять на судьбу, мол, не мы такие – жизнь такая. Обстоятельства всегда разные, и антураж отличается во времени, но как поступить  – решаешь ты сам.

Он присаживался на чистеньком, пахнувшем свежей краской крылечке, немного для порядка приняв на грудь. К слову сказать, пьяным я его за всю жизнь ни разу не видел. Рассказывал про войну. Интересно, но как – то не обычно, не как в книжках написано.

От наград на кителе не было свободного места. Красиво поблескивала даже французская, но больше всего он ценил не ордена, а простую «Медаль за отвагу», полученную в 41 году.

Как-то спросил про орден Красной звезды.

– Деда Костя да ты – герой – говорю, разглядывая ряды медалей и орденов на кителе.

– Да какой герой, отвечает, просто повезло. Везение – вещь важная, а на войне особенно. Деда Костя привычным движением достал из кармана пачку Беломора и спички, с явным намерением закурить.

– Расскажи, интересно ведь! – не унимался я. Вот например, про орден Красной звезды.

– Ладно – отвечает деда Костя, затягиваясь папиросой Беломор, слушай. Дело было так…

Летом 42 года засели фрицы на высоте и никак не могли мы их выбить. Шибко хорошо они подготовились, окопались, очень грамотно используя природный ландшафт. Запаслись провизией, боеприпасами.

Огонь такой открывали, что и головы поднять нельзя. А высоту брать надо. Командиры пытались солдат в атаку поднять, но вражеские снайпера работали отменно и атаки не успев начаться, захлебывались. Вот упал сраженный пулей политрук. И оказалось, что по званию я самый старший получаюсь.

И сам от себя не ожидал, поднимаюсь во весь рост и с криком: За Родину! Пробегаю буквально несколько шагов. А дальше ничего не помню. Очнулся в погребе разрушенного дома. Видимо разрывом снаряда дом уничтожило, а я, свалившись в погреб, крепко ударился головой о балку и потерял сознание.

Пока приходил в себя, наши высоту уже взяли. С потерями большими, но взяли. Вот так, а ты говоришь, герой- герой! Никакой я не герой. Повезло просто. Вот и представили к ордену.

Сколько времени прошло с этого памятного разговора, но до сих пор поражаюсь скромности этого человека. Попробуй встать во весь рост под ураганным свинцовым огнем, пойти в объятия самой смерти.

Летят дни, месяцы и годы, а всегда вспоминаю деда самыми теплыми и добрыми словами, что ношу у сердца. Светлый наш человек! Вот такие вот смелые, скромные и светлые люди и привели нашу Родину к Великой Победе! Им мы обязаны праздником 9 Мая!

Об авторе

Брызгалов Марк Анатольевич родился 5 июня 1976 года, проживает в г. Кемерово

Александр Захватов

Сашенька

Сашенька сидела на кухне на небольшой деревянной табуретке и смотрела на маленькую луковицу, которая росла в стакане с водой. Мама с утра ушла за хлебом и почему-то не возвращалась. Сашенька встала с табуретки и подошла к замёрзшему окну: на заснеженной улице, еле передвигая ноги, шёл дедушка, толкая перед собой санки, на у которых лежало тело старой женщины. Сашенька залезла на подоконник и открыла окно, ледяной ветер ударил девочке в лицо.

— Дедушка! Дедушка! — изо всех сил закрывая лицо руками, закричала Сашенька. — Вы не видели мою маму?!

Старец повернул голову, замотанную женским пуховым платком, и беззвучно открыл рот.

— Что вы сказали?! — убрав замёрзшие руки от лица, крикнула Сашенька.

Но дедушка уже не слышал девочку, смахнув моментально замёрзшую слезу, он отвернулся и, из последних сил толкая перед собой санки, продолжил свой нелёгкий путь. Сашенька закрыла окно, села на табуретку и опять посмотрела на луковицу. Она и сама не заметила, как её маленькая рука вытащила луковицу из стакана с водой и положила в рот. Луковица была настолько мала, что девочка от голода проглотила её целиком.

— Ой! Кажется, я съела нашу с мамой последнюю еду, — расстроенно произнесла девочка, посмотрев на пустой гранёный стакан.

Входная дверь в квартиру скрипнула, и на кухню, еле передвигая ноги, вошла Сашенькина мама. Она положила на стол маленький кусочек чёрного хлеба и рухнула на пол без сил.

— Мама! Мама! Не спи! Нельзя спать, сейчас будут бомбить, — присев на корточки, сказала Сашенька.

Мама не отвечала, закрыв глаза, она лежала на замёрзшем полу маленькой кухни. Сашеньке от страха хотелось заплакать, но слёз в её голубых глазах не было. Девочка взяла со стола кусочек чёрного хлеба и сунула маме в рот. Ничего не произошло, мама лежала, не двигаясь.

Каким-то страшным воем завыла сирена, предупреждая о приближении немецких самолётов. Сашенька закрыла лицо руками.

«Мне не страшно, мне не страшно», — говорила она. В этот момент немецкая бомба, пробив в коридоре квартиры большую дыру, разорвалась где-то внизу. Стены старого дома затряслись, но устояли.

— Ну, всё, хватит бояться, — сказала Сашенька, взяла пустое мусорное ведро и пошла к двери.

Путь ей перегородила большая дыра, которую пробил немецкий снаряд. Аккуратно держась за чудом уцелевшую вешалку в прихожей, девочка вышла из квартиры и спустилась на улицу. Прямо перед домом стояла ёлка, но иголок на ней почти не осталось. Только где-то на самом верху в лучах яркого солнца блестела маленькая зелёная веточка. Девочка поставила ведро на снег и, обняв дерево руками, полезла наверх. Замёрзшие руки не слушались. Как Сашенька ни старалась, ничего не получалось.

«Надо сварить маме отвар», — говорила Сашенька и снова лезла на дерево. Страшный взрыв прогремел совсем рядом, дерево покачнулось и упало, придавив девочке руку. Сашенька от боли потеряла сознание.

— Пора просыпаться! — услышала Сашенька голос где-то совсем рядом и открыла глаза. Рядом с белоснежной кроватью, на которой она лежала, стояли женщина в белом халате и тот странный дедушка, которому она кричала в окно.

— А где моя мама? — тихо спросила Сашенька.

— Не волнуйся, дочка, — со слезами на глазах ответила доктор, — она жива, её по дороге жизни отправили на Большую землю.

— Спасибо, — улыбнувшись в первый раз за три месяца страшной зимы, сказала Сашенька и посмотрела в окно. За стеклом, играя яркими лучами, блестело тёплое весеннее солнышко, а на подоконнике в гранёном стакане росла маленькая зелёная луковица.

Об авторе

Александр Захватов родился в 1967 году, живёт и работает в Москве. Член Союза писателей России. Автор многочисленных книг рассказов и сказок. Лауреат конкурса «Мы и наши маленькие волшебники» 2019 года.

Ирина Дружаева

Сладкий секрет

— Не могу так больше! Что за наказание! — шептал и всхлипывал Костя, стоя в маленькой кухоньке.

Размазывая по щекам слёзы, он смотрел вверх на берестяное лукошко над окном. Оно стояло на полке, положенной одним концом на посудный шкаф, а другим — на выступ печи.

Матушка со старшим братом и сестрой с рассветом ушли в луга — сенокос в разгаре. А Костю оставили дома — хозяйничать и водиться с маленькой сестрёнкой Люсей.

Люська ещё сладко спала, а Костя страдал и метался по избе.

Мучения эти начались две недели назад, когда деревенская почтальонка тётя Люба принесла в дом долгожданное письмо от отца.

Корявые буквы отцовского почерка разбирали, читали и перечитывали всей семьёй вместе с соседками и ребятишками со всей улицы.

Письма с фронта приходили нечасто. Каждое становилось событием для жителей деревни, истосковавшихся по родным и близким за годы войны.

Почтальон ушла, а матушка ещё долго стояла у икон, молилась и кланялась.

После пережитого волнения дети притихли, слушая тихие слова молитвы.

Наконец, Анна Ивановна поднялась с колен:

— По такому случаю, устроим мы праздник! Сейчас лепёшек напечём, иван-чаю заварим. И сахарок достанем!

— Ура! — сластёна Костя закричал громче всех.

Мука и картошка в этом году кончились ещё в апреле. Так что пришлось эти месяцы нелегко всей семье. Корова Зорька, сама вечно голодная без прикорма, молока давала мало. Питались похлёбкой из картошки, лепёшками с отрубями. А с весны ели всю зелень, которую находили, от липовых почек до щавеля и пестов.

Потому так обрадовались дети словам Анны Ивановны про праздник.

Матушка принялась хлопотать на кухоньке со старшей дочкой Фисой. А братья Витя и Костя согрели самовар. Вскоре в избе запахло лепёшками. Матушка поставила их на стол и заварила кипятком сушёный иван-чай. А потом вернулась в кухню. Костя и сам не знал, почему пошёл следом за ней.

Он увидел, как, встав на табурет, мать достаёт с полки лукошко.

Анна Ивановна вышла в горницу к столу, в руках у неё был колотый сахар. Она неторопливо и долго делила сладкие кусочки меж детьми, отщипывая щипчиками.

И вспоминала довоенное счастливое время, утирая слёзы.

— Ничего, детушки! Будет же конец войне этой проклятущей…

Начался сенокос. Семья с рассветом уходила в луга, оставив мальчишку в няньках. Секрет лукошка в кухне не давал ему покоя.

На третий день Костя не выдержал и попытался добраться до корзинки. Доска была толстая, но узкая. Ползти по ней было страшно. Но мальчик дополз до лукошка, пошарил в нём и вытащил завязанный холщовый мешок. Косте пришлось пятиться обратно на печь. Сахар в мешке был наколот кусками разной величины. Целое сокровище в руках.

— Мама! Прости. Я чуть-чуть возьму. Кусочек…- шептал Костя, выбирая лакомство. Вновь ползти на узкую доску было страшно, но — надо, чтоб вернуть на место лукошко. Костя сосал сахар и плакал. Ведь сахар он ел один…

Следующее утро началось для Кости с новых мучений.

— Не буду! Не полезу! — метался он по избе. Но лукошко притягивало его, как магнит железо…

— Ещё разочек. Не заметит мама…- приговаривал Костя, проделывая снова свой цирковой номер.

Так прошла неделя. Не в силах совладать со своей слабостью, Костя каждое утро начинал с рискованного трюка, хоть и мучили стыд и страх.

— Всё, больше не могу!

Он выбежал во двор. На глаза попался кусочек мела.

— Мама пойдёт Зорьку загонять, доить… — подумал он.

На деревянной двери хлева крупными печатными буквами Костя написал:

— Мама убири сахар.

Костя проучился один год, писать умел, хоть и с ошибками. Надпись получилась корявая, зато во всю дверь.

— Вот и всё. Пусть, наконец, накажет. И сахар уберёт. А то другим ничего не останется…

Вечером вернулось с пастбища стадо.

Загоняя корову, Анна Ивановна развернулась лицом к двери и застыла, увидев меловые каракули. Она стёрла тряпкой надпись, потом села на тёплую завалинку и улыбнулась. А по щекам текли слёзы.

— Вот, шельмец! Углядел-таки, где сладко! Ох, грамотей ты мой! И тут с ошибкой. Ну, сластёна… Убирать-то есть ли чего?

Женщина смахнула слёзы и пошла в дом.

Остатки сахара Анна Ивановна перепрятала, выдавая по кусочку в праздники.

А вот ругать сына не стала. Она чувствовала, что он и так настрадался от своей слабости.

А Костя всё понял и был ей очень благодарен, что сохранила в секрете его проступок. Эта маленькая тайна ещё больше сблизила его с матушкой.

А что такое муки совести — он запомнил на всю оставшуюся жизнь на таком «сладком» примере.

Об авторе

Ирина Дружаева живёт и работает в городе Городец Нижегородской облсти. Член Союза писателей России, член Творческого объединения детских авторов (ТО ДАР) Лауреат Международного конкурса детской и юношеской литературы имени Алексея Толстого, лауреат  конкурса сценариев Московского Международного кинофестиваля «Лучезарный Ангел», лауреат литературной премии «Золотое перо Руси» (2012, 2014), лауреат Приволжской литературной премии «NEWBOOK — Волга-2015», лауреат Премии Нижнего Новгорода -2017, лауреат Международной Южно-Уральской литературной Премии 2017, лауреат Премии Нижегородской области «Болдинская осень» -2018, лауреат конкурса « Серая шейка» 2019, дипломант Международной литературной премии им. П.П.Ершова — 2019 Публиковалась в журнала «Север», «Бельские просторы», «Невский альманах», «Мир животных» (Минск), «Метаморфозы» (Минск), «Воскресение» (Минск»), «Кукумбер», «Шуша» (Казахстан), «Сибирячок», «Дошкольная Уфа», «Шишкин лес», «Весёлые картинки», «Проспект», «Радуга», «Костёр», «Мурзилка».

Альфия Усманова

Горсть урюка

Я первый раз на вокзале. Здесь тесно, шумно и пахнет как-то по-особенному. На перроне лабиринты людей, все толкаются, суетятся, а мне главное не выпустить руку мамы, твёрдо ведущую меня куда-то вперёд.

Мы идём вдоль огромного железного чудища на колёсах, которое называется поезд. Большой он, и как много вагонов. Я пока даже сосчитать не могу. У этих вагонов очень смешное название – «теплушки». Наверное, потому что внутри там тепло. «Главное не потеряться», — вертится в голове у меня одна и та же мысль. Мамины ноги быстро шагают по перрону, почти бегут, но в окружающем гуле многочисленной толпы совсем не слышно, как стучат ее новенькие туфельки. Они такие красивые, из серой кожи, на изящных каблучках-рюмочках. Когда я вырасту, у меня тоже будут туфли на каблуках!

На руках у мамы Ришатик. Он такой хорошенький, как настоящая куколка, только шевелится. Совсем ещё недавно он был у мамы в животике, а теперь мы его вместе пеленаем и кормим.

Мама говорит, идёт война. Наш папа сначала уехал в Фергану учиться стрелять, а теперь поедет далеко-далеко сражаться с фашистами. Фашисты – это такие плохие люди, которые хотят захватить нашу землю, но папа сильный, он нас защитит, а мы с мамой приехали его проводить.

Папа ещё не видел Ришатика. Думаю, он обрадуется. Мы все очень любим братика, но только мне мама разрешает его кормить, потому что я большая. Мне почти 5 лет.

Пока мама на работе, я остаюсь за старшую, смотрю за сестричками и Ришатиком. Я очень люблю его кормить. Сначала мне надо пожевать хлеб, чтобы он стал мокрым и мягким, потом положить его в марлечку и дать братику. Он его сосёт так славно, с причмокиванием, а потом засыпает.

– Пойдём скорее! – тянет меня вперёд сильная рука. Я прибавляю шагу, насколько это возможно, чтобы не влететь в кого-нибудь по пути.

– Товарищ начальник! Я мужа не могу найти, поезд уже скоро отправляется. Как же свидеться-то? Сына хоть ему показать. Не видел его ещё.

– Фамилия, имя? – уточняет начальник станции.

– Субханкулов Хабибулла.

– Сейчас разберёмся, гражданочка.

И тут весь гомон и окружающий нас гул огромной, прощающейся, обнимающейся толпы перекрывает раскатистый голос громкоговорителя.

– Субханкулов Хабибулла! Субханкулов Хабибулла! Вас ожидает жена с детьми возле входа в здание вокзала…

Волевой голос начальника станции повторяет это сообщение несколько раз.

– Ну, всё, гражданочка, ждите. Подойдёт ваш Субханкулов.

– Спасибо, – еле слышно произносит мама, и ее глаза как-то особенно блестят.

Мы всматриваемся в толпу. Все военные такие одинаковые, зелёные, как кузнечики, которых мы ловили с сестрёнками у нас во дворе. Весь вокзал похож на разлившуюся зелёную краску, которая смешалась с каплями красного, белого, синего и множеством других цветов!

Вдруг из этой зелёно-многоцветной толпы выныривает улыбка. Улыбка и глаза такие родные, добрые, неповторимые!

– Папа-а-а! – кричу я во всё горло, но шум вокзала съедает мои слова. Я отпускаю мамину руку и со всех ног бегу к улыбке и добрым глазам.

– Гаухар! Кызым (доченька с татарского), – папа подхватывает меня на руки, словно пушинку, и прижимает к себе. От него пахнет табаком и ещё чем-то сладким.

– Папа, у нас Ришатик родился! Мы его так любим. Пойдём, мама тебе покажет.

Она уже тут, рядом с нами. Папа обнимает ее вместе с малышом на руках, а затем берет его и, кажется, не может налюбоваться.

– Улым? (сынок с татарского) – сомневающимся голосом обращается он к сыну.

– Да, да, сын! – успокаивает мама.

– Долгожданный! – довольно произносит папа, снова обхватывает маму за талию и целует в платок на голове. – Береги детей, Кафия! И себя береги! Пиши обязательно. Как доеду до места, сразу вам отправлю письмо.

– Хорошо, хорошо, жаным (душа моя). Ты, главное, возвращайся! – и её глаза снова сильно блестят.

– Героев стране хватит, а вот отец у моих детей один. И ещё она протягивает ему плоский тряпичный свёрток. – Вот это пусть всегда будет с тобой! Это дога (молитва), сама писала. Она защитит от всего, главное не потеряй, – умоляюще просит она.

– Спасибо! – папа кладет молитву в нагрудный карман и одним разом обнимает нас всех. В эту минуту мне кажется, что гул вокзала вдруг замолкает и слышно только, как громко и быстро стучат сердца родителей.

– По вагонам! – раскатистый холодный голос громкоговорителя нарушает мою придуманную тишину.

– По вагонам! – вновь раздаётся над перроном.

Все суетятся, гул превращается в вой, плач, причитания.

– Пора! – папа оборачивается на поезд в поисках своего вагона. – Ну, всё. Напишу, и вы пишите. Люблю вас! – он собирается уже убегать, как вдруг останавливается.

– Гаухар, это тебе! – папа вынимает из кармана и раскрывает передо мной свою огромную тёплую ладонь. На ней горсть урюка, крупного и, кажется, очень сладкого. Вот это лакомство!

Первые потери

Урюк, оставленный папой, действительно очень сладкий, согревает язык, нёбо и горло. Остатки я бережно сложила в карман, чтобы Рита и Римма тоже получили гостинец.

Вокруг на вокзале все плачут, колёса стучат по рельсам, и где-то в брюхе громадного железного чудища, в теплушке, мой папа уже едет навстречу неизвестности…

Ришатик заплакал. Наверное, хочет есть. Вот был бы он немного постарше, я бы дала ему урюка, но пока нельзя. И хлеба с марлечкой нет под рукой. Мама тянет меня к выходу. Кругом люди. Женщины, дети, старики. Сколько же нас тут? Когда-нибудь я сумею сосчитать.

Кажется, я задыхаюсь в этой нескончаемой толпе, как будто упала в реку Сырдарью и не могу вынырнуть. Наконец мы выходим на улицу, и я вдыхаю тёплый свежий воздух. Уже темно, и над головой синеет бескрайнее небо. Оно кажется бесконечным, особенно сейчас, когда нет ни одного облачка, и тихо мерцают звезды.

Урюк на языке растаял бесследно, и теперь сильно хочется есть. До дома далеко, надо ехать на автобусе, но к остановке не подобраться. И здесь толпа. Все волнуются, перешёптываются.

– Что случилось? – спрашивает мама стоящую рядом темноволосую женщину.

– Автобусов нет. Уже поздно, рейсы закончились. Все думали, что будут дополнительные, но их нет.

– Что же делать? – в растерянности спрашивает мама, но как будто не женщину, а уже саму себя.

Ришатик, кажется, уже готов вырваться из маминых рук, его тоненький голосок так громко требует еды, что моим ушам становится больно. Мы оглядываемся вокруг. Все скамейки на привокзальной площади заняты. Мама находит свободное место на бордюре, и мы садимся туда. Ришатик наконец успокаивается, лежит тихонько, кряхтит и пьёт мамино молочко.

– Гаухар, кызым (доченька)! Возьми в сумке хлеба, поешь тоже.

Как хорошо, что мама взяла с собой хлеб. Я сижу на тёплом бордюре, жую и любуюсь мамиными туфлями. Какие они красивые, на каблучках!

Я быстро наелась. Только, кажется, от этого мои ноги и всё тело стали вдруг тяжелые. Хочется спать. Мамины колени такие мягкие, лучше всякой подушки.

– Кызым, кызым, – слышу я сквозь навалившийся сон, – ложись вот сюда. На ощупь укладываюсь рядом с тёплым плечом мамы. Под головой как будто настоящая подушка. Ах, это же мамина сумка. Хорошо…

Утро. Чувствую, как солнце печёт голову и щёки. Открываю глаза. Наверху голубое небо с прожилками белых облаков. Солнце слепит, и я щурюсь. Оказывается, вся привокзальная площадь покрыта брезентом, множество людей ночевали прямо здесь, под открытым небом.

– Как хорошо, что хозяева чайханы дали брезент, – слышится рядом обрывок разговора.

– Да, какие хорошие люди, – думаю я.

– Гаухар, кызым! Вставай, пойдём скорее…

Я слушаюсь, и мама поспешным шагом вновь ведёт меня за собой.

Недалеко от привокзальной площади базар. Чего здесь только нет! Самовары, чайники, сервизы, платья, платки. Настоящая барахолка. Сюда может прийти любой, продать ненужное, и купить что-то другое.

Мы идём вдоль торговых рядов. Одна бабушка продаёт семечки, они лежат в тканевом мешочке, а на нём стаканы разного размера. А рядом лежит раскрытая книжка. Такая яркая, с картинками. Мимо проходит таджичка в полосатом цветастом платье. Чёрные брови ее соединены усьмой в изящную единую линию, глаза подведены, длинные волосы свисают с двух сторон толстыми косами. Она держит малыша постарше Ришатика. Ладони её ярко-оранжевые, как будто грязные, но мама говорит, что таджички специально красят их хной, потому что считают это красивым.

Таджичка показывает пальцем на средний стакан семечек. Бабушка медленно отрывает страницу цветной книги, сворачивает из неё кулёк и высыпает туда семечки. Жалко. Такие картинки красивые. Я бы почитала книжку, только ещё не умею. Когда вырасту, у меня будет много книг.

Интересно, что мама хочет купить? Она смотрит по сторонам, подходит к каждому прилавку, но, кажется, не находит того, что нужно. Мы гуляем здесь целую вечность. Ришатик начинает плакать, мама пытается его успокоить, но не получается. Видимо, он опять хочет есть, да и я тоже… Вдруг мама тоже начинает плакать. Тихо, беззвучно. Только подбородок дрожит, и слезы катятся по щекам. Мы выходим с базара, снова садимся на бордюр. Мама кормит Ришатика, я жую остатки хлеба, хотя в горле стоит ком. Тоже хочется плакать. Я опускаю глаза и вижу мамины босые ноги… Только теперь я понимаю, что мы искали на базаре – мамины новые серые туфли на каблучке. Но их нигде нет.

Об авторе

Альфия Усманова — переводчик, магистр лингвистики, сертифицированный бизнес-тренер, предприниматель, мать двоих детей. Родилась 7 февраля 1989 года в Средней Азии, в городе Ленинабад Таджикской ССР. В возрасте четырёх лет переехала с родителями в Татарстан и на данный момент проживает в городе Казань. Пишет о своей бабушке, которая родилась 20 марта 1937 года в селе Белогородка Оренбургской области. В рассказах от первого лица описывается её детство во время Великой Отечественной войны и предыстория семьи до её появления на свет.

Ольга Яцунова

Молитва о маме

…Не прошло и двух лет после снятия блокады, ещё не отменили продуктовые карточки: голод. Мама, как и я, с «алиментарной дистрофией» — крайней степенью истощения, — ещё не вернулась из института. А уже полночь! К тому, что не вижу её сутками, я привыкла: инженер-лейтенант Службы Пути, она всю войну была на военном положении.

В старейшем институте России – инженеров железнодорожного транспорта, куда маму направили от работы из Вологды, она была единственной женщиной с ребёнком на курсе. Это были знаменитые «инженерные курсы». За три года только что прибывшие с фронта разведчики и танкисты должны были пройти программу пяти лет. Бравые – вся грудь в орденах и медалях – они вызывали восхищение и уважение профессоров и студентов. Они почти не выходили из института: экономили силы: голодно. Но маму ждала в общежитии дочка – я. И ей приходилось иногда за полночь пешком переходить опасный мостик через Пряжку, потом по безлюдной набережной и переулку бежать к проходной общежития. Я не боялась оставаться вечером совершенно одна на нашем пятом этаже, я переживала за маму.

В тот вечер уже и суп из двух картошин, заправленный жареной луковицей, был готов и укрыт старым пальто до прихода мамы, и уроки давно сделаны, а её всё нет и нет. Я прикорнула на своём плетёном сундучке и, наконец, уморившись, заснула…

Подскочила от ощущения неотвратимого несчастья: мама умерла. Помню это безмолвное внутреннее сиротство: нет, нет моей мамы! Вдруг словно шепнули мне в ухо: молись! Плач души не имеет слов. Я ткнулась лицом в угол и на коленях стала мысленно жалобно упрашивать, умолять, уговаривать оставить живой мою маму. Ни одного молитвенного слова, кроме «Господи!» и маминого «Царица Небесная!» я не знала, но мне казалось, что пока я прошу и плачу – есть надежда. Долго и горько всхлипывала и молилась моя душа…

Вдруг – застучали каблучки по лестнице – мама! Юркнула снова на сундучок и притворилась спящей.

Никогда об этом я даже маме не рассказывала, словно это была тайна между мною и Тем, Кто услышал меня.

В ту ночь жизнь моей мамы действительно висела на волоске.

Граница времени

Этот день в любой жизни человека моего поколения, даже если она еле теплится в немощном теле, — единственный, потому что его бережно хранит память от раннего утра до ночного салюта. Это 9 мая 1945 года – День Победы.

Я хочу подарить его вам… глазами и сердцем очевидца, семилетней девочки, увидьте его пожалуйста, я не хочу с ним расставаться никогда…

Было сумрачно в большой комнате, где спали мы с тётей Лидой. «Почему я проснулась?» — спросонья не могла сообразить, потому что спала всегда крепко. Слышу – позывные по радио: «Ши-ро-ка… стра-на… моя… род-ная…» И – пауза. Послышалось? Ведь на часах – около четырёх, ранища! Вскоре снова: «Ши-ро-ка…» Значит, точно – «Важное сообщение». Но почему, неужели опять воздушная тревога?! Еле дождалась знакомого голоса диктора Юрия Левитана. Это действительно важное сообщение – о какой-то капитуляции, о том, что где-то что-то подписали… И наконец, понятное:

— Победа, товарищи! – привычно грозный голос Левитана уже не узнать, он ликующе рвётся из чёрной круглой тарелки, висящей у двери, рядом с моей кроватью. И опять – тишина.

«Победа, победа!» — размышляла я, лёжа в постели: значит «наши доблестные войска столкнули в пропасть фашистскую гадину!» Я до мелочей запомнила большой плакат в общежитии медицинского техникума – на нём наши солдаты штыками сталкивают в ров огромного многоголового змея, жуткого и противного. «Вот, наконец, закололи, столкнули, победили!»

Я понимаю ваше просвещённое недоумение, мои дорогие. Вы же видите кинофильмы о войне, читаете книги о подвигах героев, смотрите передачи по телевизору… А тогда, в сорок пятом, кино нам не показывали, книги ещё не были написаны, телеки вообще не были ещё изобретены…

Нет, ваша бабушка не была совсем уж неграмотной девочкой. С середины войны, с

пяти лет я писала печатными буквами письма на фронт папе и читала его коротенькие ответы, написанные между боями, фронтовые треугольнички. Но за всю войну я не видела ни одного живого немца, мы с мамой чудом вырвались из-под Ленинграда. По радио я слышала, как сжигали дома с запертыми в них людьми, как вырывали младенцев из рук матерей, мучили стариков, — разве могли это делать люди?! Образ врага в моём воображении рисовался со слов: «Загоним врага в его звериное логово», «уничтожим фашистскую нечисть»…! Когда через три месяца после Победы мама увезла меня в Вологду, я мчалась из школы мимо военнопленных, зажав рот обеими руками, чтобы меня не вырвало от отвращения. Видите – у детей зверства врага вызывали ужас, у взрослых – ненависть. И я хорошо помню потрясение от внезапного открытия. К нам в квартиру постучался военный в шинели и что-то просил, показывая руками: «Золь, золь!» Взрослые поняли – он просит соли. Значит, это люди, они тоже едят? Они – как мы?!

…За окном стало светлее, стрелки часов приближались к пяти, а я всё не осмеливалась разбудить тётушку… Она проснулась от звона стекла – во все огромные окна бешено молотили девичьи кулачки:

– Лидия Ивановна-а! По-бе-да! Скорее выходите!

Терраса, обрамлявшая фасад, увешана и облеплена девчонками, завтрашними медсестричками. Они тоже плачут и смеются одновременно, размахивая красными платками, шарфами, лоскутками. Вся широкая мостовая, соединяющая наше крыльцо с общежитием, заполнена молодёжью, размахивающей флагами, портретами вождя. Впереди всех со знаменем в руках – моя «няня» — завхоз училища Татьяна Малофеевна. Маленькая ростом, как все здешние аборигены (лопари, коми…), она ходила, широко расставив в стороны коротенькие руки, переваливаясь «уточкой». По походке я её всегда узнавала, когда она шла по мостовой проводить со мной долгие зимние вечера: топить печи, запекать в них мелкую, как горох, картошку, а потом часами чистить её, рассказывая истории из своей жизни. Мы любили друг друга. Царствие ей Небесное – она давно уже умерла. А тогда она одна отвечала за всё, чем жили десятки девочек, вчерашних школьниц, завтрашних санитарок и медсестёр, которые добровольно поедут на фронт спасать раненных наших солдат. Размышляя о том дне, я сейчас только поняла двойную радость моих взрослых подружек: Победа – это не только значит, что враг побеждён, это значит – им не придётся воевать, ползать по окровавленному полю боя между живыми и мёртвыми, отыскивая раненных, взваливать их на слабые свои плечи или тащить на плащпалатках в медсанбат… Их уже не ранят и не оставят на всю жизньл калеками эти побеждённые враги. Потому что ВОЕННОЕ время кончилось! Потому что опять наступило МИРНОЕ время! В День Победы, 9 мая 1945 года прошла граница между этими двумя такими разными временами. Одно – носитель смерти, ужаса и ненависти, несправедливости одних и «ярости благородной» — других. Второе – время надежды, возрождения, расцвета и любви, заживления ран и горечи, время обновления, — мира. К этому трудно было сразу привыкнуть, осознать, поэтому все и плакали, и смеялись одновременно.

… Тётя Лида надела свой парадный довоенный наряд, а я свою новую американскую юбочку. Когда давали за доблестный труд подарки от «второго фронта», — тётя выбрала не для себя – для меня, я ведь выросла из всего за войну. Мы вышли на крыльцо. Меня схватили на руки, стали подкидывать как мячик, и я долго «летала» над смеющимися лицами. А тётю Лиду облепили и зацеловали девчонки, не боясь уже её строгости, и бережно подхватив под руки, повели впереди колонны к зданию Маймаксанского медицинского техникума и больницы. Все старались попасть в такт её ковыляющей походки…

Уходила от нас война. Летом вернулся с фронта мой отец, и меня увезли в Вологду.

Но то утро сорок пятого так и стоит всю жизнь перед глазами: позывные Москвы – рыдания тёти у моей постели – стук во все окна и – я, «летающий мячик» над головами счастливых «сестричек».

Кукла

Не слышно вашего неутомимого щебета, мои ласточки, ни в доме, ни в саду… Зато глаза мои постоянно останавливаются на ваших игрушках, книжках, красках, мозаиках. Помните огромный разноцветный короб, полный ваших мишек-мышек, всяких зверюшек и кубиков? А уж кукол-то! Одежка, посудка, всякая всячина… «Богато, ой, богато живет сестрица наша!» — говорили завистливые купеческие дочки, вспомнили в какой сказке? А я смотрю на все ваше оставленное богатство не с завистью. С запоздалым сожалением и любовью вспоминаю мою единственную детскую игрушку, о которой я теперь хочу рассказать вам.

До самого начала войны – почти до четырех лет я жила с родителями на станции Хвойная, куда нас перебросили из глухого карельского поселка Масельгская, где я родилась. Папа мой, ваш прадедушка Саша, был очень молод, но руководил строительством новых населенных пунктов вдоль Беломоро-Балтийского канала, рядом с которым проходила железная дорога. Тогда на нашей станции были только полосатые столбики, будка с семафором да строящиеся магазин, баня, контора и все, что полагается для начала жизни и работы, а главное – барак для семей строителей. Мама, тоже по образованию строитель, рвалась на работу, да не могла найти няню для меня в этой глуши. Окна маленькой нашей квартирки выходили прямо в лес. Детей в Хвойной было «раз-два и обчелся», да и то я так думаю, потому что запомнила, как мне засветили шишкой в нос: рев, кровь и звон стекла от прямого попадания в окно тамбура нашего барака.

А все это я так долго и подробно объясняю, чтобы вы сообразили, — ну откуда в такой глуши возьмутся игрушки? Конечно, папа наверно привозил мне что-нибудь из Ленинграда, куда ездил в командировки. Но это были нарядные платья, часто одинаковые по фасону, зато разных цветов, — он забывал, что такая вышивка, кармашки, оборочки уже были, но как все папы, он любил наряжать дочку, то есть – да, да – меня, вашу бабушку! Поэтому платья, пушистую шубу с капором и шеренгу разноцветных, стоптанных на одну ногу туфелек у двери я помню, а вот игрушки – ни одной! И об их существовании я очень долго не подозревала, — ведь потом была война. Но вы не думайте, что я не умела играть. Мама – Леля, молодая, весёлая, всё время пела, шутила, играла со мной в прятки, жмурки, а папа катал на велосипеде и учил играть в городки. Но больше всего мне запомнились игры с няней Шурой – мама наконец-то нашла деревенскую шестнадцатилетнюю девушку, ставшую мне скорее старшей сестрой, чем  няней. Это она (я вам рассказывала раньше) наливала в корыто воды, сажала меня в него, и мы пели, показывая руками: «делай так, делай так, и вот так!» Вы, конечно, вспомнили эту песню, ведь я каждого из вас, начиная с Вани, учила быть «отважными волками морскими», особенно когда купались в ванне, в бане или ложились спать – на кровати:

Ходят волны кругом ВОТ ТАКИЕ,

Вот ТАКИЕ, большие, как дом!

Мы, отважные волки морские,

Смело в бурное море плывем.

Паруса мы натянем ВОТ ТАК!

Якоря мы поднимем ВОТ ТАК!

Веселее, моряк,

Веселее, моряк,

Делай ТАК, делай ТАК,

И – вот ТАК!

Вспомнили? Не забудьте, пока подрастаете, слова и движения руками, чтобы потом, когда у вас появятся детки (мои правнуки), научить их этой весёлой песенке:

Поплывём мы в далёкие страны,

Где блестящие звёзды видны,

Где на ветках сидят обезьяны

И гуляют морские слоны.

Потом тот же припев и – руки вверх, в стороны, а дальше можно фантазировать, потому что я уже забыла, как мы с Шурой жестикулировали. Но вот какая надежная всё-таки вещь – наша детская память, — ведь я же с четырех лет помню эти слова, но главное – тот задор, с которым мы её вопили, поднимая брызги и «волны»:

Если в море мы будем купаться,

И акулы на нас нападут,

Мы не будем дрожать и пугаться,

Перебьём всех акул в пять минут!

Наши ружья поставим ВОТ ТАК,

Якоря мы поднимем ВОТ ТАК,

Веселее, моряк,

Веселее, моряк,

Делай ТАК, делай ТАК,

И – ВОТ ТАК!

И думаете, друзья мои, почему я записала для вас (и моих правнуков) эту песенку? А потому, что я больше её ни от кого никогда не слышала и в песенниках ни в каких не встречала. А мне хочется, чтобы память о наших с вами играх сохранилась в ваших сердцах и в вашей памяти. Идёт?!

А потом началась война, и папа сразу ушёл на фронт. Нашу станцию бомбили день и ночь, я помню, как сонную меня мама с Шурой одевали в ту самую очень пушистую коричневую шубу с шаровидным лохматым (что это был за зверь, до сих пор не знаю) капором. Я стояла на столе – почему-то они ставили меня на стол! – и ревела, мне не хотелось идти в землянку и слушать завывание сирены и разрывы бомб. Немцы быстро двигались к Ленинграду и пока его полностью не окружили, нас с мамой эвакуировали в Вологду. А няня Шура скорее всего ушла на фронт, как большинство молодых девушек, и если жива – тоже вспоминает весёлые игры с Ляличкой.

«Все для фронта», — висели плакаты, и в тылу мы начали голодать, ведь никто не ожидал этой войны и припасов не делал. Тогда мама отвезла меня из Вологды к своей старшей сестре в Архангельск. Тётя Лида уже закончила медицинский институт и работала главным врачом больницы, родильного дома да ещё завучем медицинского техникума в пригороде Архангельска – Маймаксе. Несмотря на то, что тёте моей было только 30 лет, а маме 25, обе они, как и все женщины тыла, выполняли ответственную  работу сверх своих сил. Тётя Лида получала литерный, то есть усиленный паёк: немного масла, сахару и муки. Врачам не давали умереть с голоду: они обучали медсестер, вчерашних выпускниц школ, которых сразу отправляли на фронт. А в больницу и роддом привозили со всей округи – здоровые врачи ушли на фронт. Тётушку мою не взяли: она была инвалидом с детства, у неё ножка была на 12 см короче другой (детский церебральный паралич после болезни, которую она перенесла в 1,5 годика), и она сильно хромала, носила специальные ботинки, и вообще была мужественным человеком и очень знающим, талантливым врачом

А незадолго до моего приезда случилось страшное несчастье: в водоёме для сбрасывания с крыш фугасных, зажигательных бомб утонул её маленький сын Алик. Он был моим двоюродным братом, беленький полненький карапузик. У него тоже не было игрушек, ведь ему не исполнилось ещё и трёх лет, ему не успели до войны купить их. И он любил играть с детским противогазом, всегда носил его за спиной «на случай газовой атаки» и наверно гордился своей военной экипировкой. Нянь в то время уже не было. А тётя Лида с темна дотемна была то в техникуме, то в больнице. Присматривала за Аликом, а потом за мной завхоз общежития для медсестер – Татьяна Малофеевна, пожилая женщина из местных аборигенов – одной из северных народностей. Она говорила своеобразно, малопонятно и была немногословна. Видимо, не углядела, как Алик подошёл к яме, куда ему накрепко запрещалось мамой ходить… Его нашли по противогазу, плавающему в студеной воде.

Вот почему мне было приказано не выходить из дома одной. Но иногда я чёрным ходом выбиралась в лес, который рос прямо у крыльца за домом, и собирала мои любимые цветы и резные листья папоротника. Иногда попадались ягоды морошки. Запах того болотистого леса, хвои елей, можжевельника и разнообразного мха я до сих пор ощущаю иногда и в наших лесах.

А вот любимых цветочков – «звёздочек» — здесь почти нет. Как-то однажды шестилетний Ваня принес мне в Настасьино один цветок – маленькую беленькую звёздочку на тонюсенькой ножке, с красной капелькой посередине. Вот это был он, мой цветок. Такой беззащитный и хрупкий, как мы, дети войны, как Алик и я…

Ну вот и пришло время рассказать о моей единственной любимой игрушке.

Тётя Лида, как и все люди в те военные годы,  почти не бывала дома, только ночевать приходила, ни выходных, ни праздников не было, все работали сверх сил. И каким образом мы  с нею оказались в гостях у соседской старушки, я не помню. Возможно, она заболела, и тётя пришла её лечить, взяв меня с собою. Я чинно села на стул: нас воспитывали в большой строгости и ходить по комнате или разговаривать, пока тебя не спросят, не полагалось. Но рассматривать обстановку, наблюдать – не возбранялось же! И я – обомлела! Напротив меня на кровати сидело совершенно живое маленькое существо. Красивее я ничего в жизни не видела. Глаза голубые, розовый ротик, настоящие коричневые локоны до плеч! А на плечах-то, ах! Какое роскошное платье, какие кружева, оборочки, рюшечки, — все  — совершенство, все – глаз не оторвать! Я их и не отрывала. Я не могла наглядеться на эту чудную игрушку (может, я и слова такого не знала даже), я верила, что это что-то живое и в то же время – не настоящее. Никто тогда для меня в комнате уже не существовал…

Ну конечно, и тётя, и хозяйка квартиры заметили моё потрясение. Тётя Лида, человек строгий и волевой, привыкла к ударам судьбы и ужасам войны, ведь в тыловую больницу привозили раненых с фронта, но она была, как все Лимины, впечатлительна и великодушна. Она всё поняла. Как увести меня? Как оторвать от этой первой в жизни игрушки?..

Я запомнила только одно, что хозяйка, несмотря на дорогую память о прошлом, все же рассталась со своим сокровищем. И ещё помню, что тётя заплатила за куклу неслыханные деньги – сто рублей.

К сожалению, мои дорогие, я не помню, как я назвала свою красавицу, но всю войну я её берегла и не расставалась с нею, пока… Пока не выросла, не переехала в Вологду после войны, пока у меня не появились другие игрушки и пока не надумала её переодеть в одежду, сшитую собственными руками. Расчесать её настоящие (ведь это была ещё дореволюционная кукла богатых барышень!) волосы… Ну, а что было дальше, вы сами догадываетесь: её постигла судьба ваших «Варенек», «Лизочек» и других фарфоровых и «настоящих» модниц в дорогих платьях.

Но память о ней, единственной, сторублевой, непревзойденной (я даже среди ваших такой не видала) красавице, осталась на всю жизнь. Как и сожаление о моей жестокости, небрежности и невнимании к щедрости моей любимой тёти. Как бы я сейчас берегла эту куклу… Я бы показывала её вам, а переодевать, расчёсывать не разрешила. Тогда это был бы не рассказ, а живая память о ней.

Цветные стеклышки

В войну мы не росли. И даже несколько лет после неё. Почему, — спросите? От голода. И на улице почти не бывали: «воздушные тревоги», бомбёжки – опасно. Так что никаких витаминов, — ни «А», ни «С», ни солнышка, — вот маленькими ростом долго и оставались. И я, и дедушка ваш Владимир. А что красивого мы видели вокруг? Развалины, окна с чёрными шторами (затемнение от налётов врага), на улицах противотанковые «ежи». И всё-таки мы были дети, как вы, и игры придумывали сами, кому какая фантазия придёт в голову. Об одной такой моей «фантазии» я вам сегодня и расскажу.

Кончилась война. В тот победный 1945-й год я пошла в школу. Вернее даже сказать – в школы, потому что иногда за год я меняла их по несколько раз. Первую четверть первого класса училась в Архангельске у тёти Лиды, а потом пошло-поехало: Вологда, Елец, Ленинград, Петрозаводск, Подмосковье, снова Архангельск, снова Вологда… И только последние два года я училась в Нижнем Новгороде. Я посчитала – девять школ за десять лет, — представляете, сколько учителей меня учили, и сколько раз мне приходилось привыкать к новым одноклассникам? Но это было не главное. Самыми трудными (но и самыми счастливыми! – потом расскажу – почему) годами были два года в послеблокадном Ленинграде: третий и четвёртый класс. Мне 10 и 11 лет.

Вся моя внешкольная жизнь – в очередях, еды в городе не хватало, и надо было вовремя отоваривать продуктовые карточки. Я вот написала эти слова и удивилась: вы же их не знаете, этих слов, знакомых в войну каждому младенцу. «ОТОВАРИТЬ» — значит вместо талончика, оторванного от «КАРТОЧКИ», на которой проставлены числа месяца, получить порцию хлеба, крупы, постного масла. У нас, детей, были свои – детские, иждивенческие карточки. Мы, дети, были иждивенцами, потому что не работали, а находились НА ИЖДИВЕНИИ родителей, как и неработающие старики. Карточки нельзя было потерять, и надо было беречь, чтобы в очереди их не вытащили, не украли, не вырвали из рук… Отнесу портфель – и в очередь.

— Кто последний? – спрошу у такой же худой, как я, тетеньки-блокадницы (новые-то люди тогда в Ленинград не ехали).

— Я, доченька, становись за мной, да не отходи никуда, а то потом не пустят, скажут, что не стояла. Да карточки-то береги! – ленинградцы тогда очень любили друг друга, особенно детей – слава Богу, — выжили!

И стою я, «от горшка два вершка» с сеткой до полу, потому что сумок в войну не шили – вся материя и кожа шли на обмундирование (то есть на одежду воинам).

Ребятки мои! Вы извините, что я никак не доберусь до сути, вы же представить сейчас не можете, что такое война, а я хочу, чтобы вы ценили своё замечательное мирное время, в которое вы живёте. Поэтому «показываю» вам войну.

Стою это я, стою… Уже и вчерашнее правило по русскому, и по арифметике вспомнила и отбарабанила (в памяти, естественно!), и новые английские слова повторила (война войной, а английскому нас с третьего класса учили). В очереди все уроки я учила, потому что времени на занятия дома уже не оставалось, надо было примус разжигать, суп варить, ведь мама только к ночи из института приедет. Ей на родительские собрания некогда ходить, так что я учиться должна только на пятёрки: нельзя огорчать и отвлекать маму. «Сделав» таким образом все уроки, стала искать себе новое занятие. А солнышко припекает, речка Пряжка сияет за углом булочной, вдоль стены которой мы длинным хвостом выстроились. Светится вода, а что ещё так сияет? Прищурюсь – ещё больше сверкает синим, оранжевым, зелёным цветом, словно драгоценные камни рассыпаны по земле. Выскочила из очереди, подбежала… Это стёклышки мелкие завалились между камнями брусчатки. Асфальта на дорогах тогда не было, камень к камушку тщательно подбирали и укладывали полукругами или рядами специально обученные каменщики. Вот между этими камнями за двести лет существования Санкт-Петербурга и завалились сотни «брильянтов», «сапфиров» и «изумрудов». Собрала самые красивые, зажала в ладошке и вернулась в очередь. Нет ли ещё где сокровищ? Очередь движется, а я подбираю хрусталики розовой вазы или какой-нибудь сахарницы небесного цвета. Интересно ведь придумывать, чем был этот кусочек «янтаря», пока не оказался здесь, на улице. А улица эта знаменитая, раньше звалась Офицерской, теперь – Декабристов. И напротив нашей булочной – дом поэта Александра Блока, который писал: «Дом, улица, фонарь, аптека…» Но тогда я стихов Блока ещё не читала, знаменитых этих строк о нашей улице не знала, но именно здесь открыла свою «золотую», вернее – брильянтовую «жилу». Это был источник радости, красоты и неограниченных возможностей – ведь стекляшек – только наклонись. Пересыпаешь их с руки на руку на солнышке – ух, как сверкают!

Несу однажды сетку с картошкой, стёклышки собираю. Вдруг сетка стала как пушинка, — это дядя Коля Буряк, мамин однокурсник, её подхватил и понёс в общежитие. Дядю Колю (а по-ихнему, по-студенчески – Кольку Буряка) знали как главного кормильца в маминой группе. Вчерашний разведчик, молодой, но – вся грудь в орденах, — он мог раздобыть, выменять, выпросить что-нибудь съестное, для этого его посылали в «командировку» то к себе на Украину, то в Крым, не зря же Буряк – по-украински – свёкла. Он был весельчак и любимец группы, о нём ходили легенды, о которых я вам потом как-нибудь расскажу. А пока – он сам маме рассказывал шёпотом, думая, что я не слышу.

— Иду я вдоль Пряжки, глядь, — впереди наша Лялька сетку с картошкой почти по земле волокёт, а сама как курочка всё клюёт что-то, наклоняется и снова идёт. Как Ванька-Встанька. Спрашиваю: «Лялька, ты что это делаешь?» А она с загадочным видом: «Собираю брильянты, дядя Коля!» Открыла спичечный коробок, а там разноцветные осколки – стекляшки. Ленка, я в госпитале не плакал, а тут слёзы навернулись. Всё у наших ребят война отняла, только не умение радоваться даже такой мелочи…»

Конечно, я знала, что всё моё богатство ненастоящее, но ведь как красиво, как переливается. И вот однажды мама принесла мне тонкую длинную трубочку, оклеенную разноцветной бумагой. Трубочка закрыта с одного конца матовым стёклышком, с другого – был небольшой «глазок», прозрачный. Догадались, что это? А я тогда – нет. Потому что видела впервые. Мама поднесла «глазок» к моим глазам и начала трубочку вертеть… Я долго не могла оторваться от узоров, я «ткала ковры» поворотом то вправо, то влево, — они не повторялись. Это чудо можно было создавать самой.

С тех пор калейдоскоп стал моей любимой игрушкой. С ним связана смешная история в институте. Вот как это было.

Летом после защиты диплома мы отдыхали в спортивном лагере на берегу Горьковского моря. Вечерами – викторины, танцы, кино и так далее. Однажды устроили большой межвузовский поэтический турнир. Приехали ребята из других институтов – они тоже разместились вдоль берега. Состязались будущие врачи, педагоги, музыканты, художники, и физики, и лирики – на лучшие стихи. В жюри сидели маститые нижегородские «классики». В результате у меня первое место и звание чемпиона, меня ждёт «высокая награда». Много замечательных книг, роскошных кукол, мишек, шоколада, коробок конфет и даже «Шампанского» бутылка на огромном столе разложено было. Председатель жюри говорит:

— Ты победила, выбирай первая то, что тебе понравится, — любое.

Я походила вокруг стола, поискала, что бы взять на память? Выбрала. Показываю, мол, беру вот это.

Зал молчит. Потом раздался хохот:

— Ну ты даёшь, Яцунова, ну лучшего ты тут не нашла! Хоть бы бутылку «Шампанского» за твою победу выпили!

Они смеялись над моим калейдоскопом, который и впрямь выглядел невзрачно на фоне ярких игрушек.

А когда росли мои доченьки, ваши мамы, эту игрушку стали делать понарядней, были уже и большие, и маленькие, и пластмассовые, разноцветные. Конечно, девочки их неизменно вскрывали: что там внутри, как получаются узоры? Я их не ругала, ведь я и сама распотрошила тот первый мой – мамин калейдоскоп.

Теперь вы знаете, почему над моей кроватью на стенке висит вместе с колокольчиками и всякими звенелками крошечный жёлтый цилиндрик с узорами. Посмотришь в него на свет, и снова жизнь такая разнообразная, непредсказуемая и заманчивая, как эта изменяющаяся картинка. И последнее.

Как-то однажды, уже взрослая, вертела в руках эту игрушку и вспоминала – где же ещё я видела такую россыпь цветных стёклышек? И вспомнила. В самом раннем детстве, до войны, на станции Хвойная, любила я подниматься на железнодорожную насыпь. Вдоль неё стояли полосатые (чёрные с белыми полосками) столбики, а под ними – кружки, засыпанные мелкими разноцветными камнями и осколками стекла. На солнце эти кружки на земле и были как коврики калейдоскопа. Теперь я их «узнала».

Наверно у каждого взрослого есть хоть один «свой» цветок, запах, игрушка – память детства. Наверно, чтобы помнить до старости и сохранить как верных спутников жизни. А возможно даже – чтобы унести с благодарностью Туда, где все ещё лучше и прекрасней, чем на Земле?..

Об авторе

Ольга Александровна Яцунова родилась в Карелии, под Медвежегорском, где её родители строили посёлки вдоль железной дороги Ленинград-Мурманск. Война застала на станции Хвойная, под Ленинградом: Ольге было около четырёх лет, ее маме 23, папе 26. Отец Ольги, Яцунов Александр Николаевич, с первых дней и до окончания воевал на Волховском, Карельском и Ленинградском фронтах рядовым, сапером, снайпером, разведчиком, комбатом. Мама, — Елена Ивановна Лимина, успела эвакуироваться с Ольгой в Вологду, где всю войну была на военном положении, работая в Управлении Северной ж.д. Сразу после войны её командировали в Ленинград на трёхгодичные инженерные курсы. До окончания войны Ольга жила у тёти, маминой сестры. Научилась с 4-х лет писать письма отцу и читать его солдатские треугольнички. Эта привычка писать сохранилась на всю жизнь: школьные стенгазеты, институтская многотиражка, областные и центральные газеты («Советская Россия», «Известия»), внештатным автором которых ей довелось быть. Мешки читательских писем с откликами побудили написать книгу «Не такая, как все?» Это материнская исповедь. Замужем Ольга Александровна 56 лет. Работала инженером-строителем с мужем в Магадане, на Чукотке, в Якутии, Ольга Яцунова живет в настоящее время в Ивановской области в пос. Тимирязево, сейчас живёт в посёлке Тимирязево Ивановской области. Две дочери, семь внуков и внучек, есть уже правнуки. Вот для них Ольга и пишет. Дети должны знать свою родословную и чтить предков. Ольги Александровны не стало в 2023 году.

Ольга Леонова

Дедушка

В семье Бочаровых есть традиция в преддверии праздника Дня Победы доставать из шкафа семейный альбом и, собрав всю семью за столом, рассматривать фотографии и рассказывать о наших предках интересные и достойные истории из их жизни.

Когда началась война, деду по маминой линии, Борису Фиштейну было всего семь лет.

Отец Бориса, Моисей Борисович, как и у всех мальчишек того времени, был на фронте. Мать его, Анна Михайловна, образованная женщина, знающая несколько иностранных языков, была эвакуирована вместе с малолетним сыном Борей. Она работала в госпитале с утра и до позднего вечера, а юный Борис оставался на домашнем хозяйстве.

Как- то дедушка поведал своей внучке, моей маме, такие истории:

Каждый день ходил я к матери на работу в госпиталь, преодолевая около пяти километров. Мать интересовалась, как дела, а потом через окно давала тарелку борща или дымящуюся кашу.

Мама, вытирая слёзы, улыбалась, глядя, как я быстро съедаю всё до последней крошки.

Самым сложным испытанием для меня была не длинная дорога домой, а ожидание возвращения матери.

Только потом, спустя годы, я понял, что мама отдавала мне свой обед — свою порцию, предназначенную ей, работнику госпиталя.

Иногда мы с матерью попадали под бомбёжку. Как же было страшно: взрывы, грохот, дым… Мама всегда старалась меня укрыть своим телом или плащом, и каждый раз произносила: «Боренька!!!» и крепко обнимала меня, а я прижимался к ней.

Фотография

Однажды мы всей большой дружной семьёй собрались на день рождения дедушки Бориса Моисеевича. Стол накрыт, гости расселись, а дедушки всё нет.

Я заглянула в комнату, он сидел на диване и рассматривал фотографию, на которой было много женщин, мужчин и детей в нарядных одеждах.

– Дедушка, а это кто на фотографии?

– Я, – ответил дедушка, — это мой день рождения. На фото мне семь лет.

– А это кто? – не унималась я.

– А это вся моя родня…

В день моего рождения началась эвакуация, и пришлось поторопиться на корабль. Все родственники уже устроились с вещами на корабле, а я заупрямился и не хотел покидать свой любимый город, плакал, кричал, а потом вихрем помчался по трапу на берег. Мать побежала за мной. Сначала она просила меня вернуться, умоляла, потом кричала, но я ничего не хотел слышать. Тогда мать решила утащить меня силой на корабль, но я так крепко ухватился за ограждение, что она, взрослая сильная женщина, не смогла меня отцепить. Корабль с роднёй ушёл без нас, но далеко в море уйти не успел, был обстрелян с воздуха и уничтожен. Все погибли у нас на глазах…

Дедушка украдкой смахнул набежавшие на глаза горькие слезы.

Теперь мне стало понятно, почему дедушка Борис не любит и старается не отмечать свой день рождения.

Об авторе

Ольга Леонова – автор рассказов «Дедушка» и «Фотография», основанных на реальных событиях, рассказанных ей внучкой ветерана Великой Отечественной войны Бориса Моисеевича Финштейна – Мариной Бочаровой. Проживает в селе Кулешовка Ростовской области, работает воспитателем в детском саду «Лакомка». Любит читать, рисовать и участвовать в разных конкурсах с детишками.

Раиса Кравцова

Грозовой сорок первый

В феврале тысяча девятьсот сорок первого года Раечке исполнилось два годика, а в июне началась Великая Отечественная война. В октябре, после завершения уборочной страды, отца призвали в Красную армию.

«Дети войны» — особое поколение нашего народа, лишённое ребячьих радостей, испытавшее вместе с родителями и старшими братьями и сёстрами все лишения и тяготы военного времени.

События первого года войны Рая почти не помнила, слишком уж была мала. Они слились в одно долгое ожидание маленькой девочки, одиноко сидевшей на подоконнике, потому что тятя (папа) воевал, мама работала, старший брат Андрей, оставив учебу, тоже работал, а брат Коля и сестра Аня учились в школе. Врезались в память проводы отца, он уехал из дома на рычащем чудище – грузовике.

…Осень плакала проливными дождями. Пришли первые морозы, и наступила зима – первая зима без отца. Мамины слезы в грозовом сорок первом году, тревогу, застывшую в ее глазах, Раечка не запомнила. Чувство беды придет позже, когда вместо письма в бумажном треугольнике, подписанном отцовской рукой, почтальон принесет похоронку. И будут горькие слезы, много слез боли и отчаяния в их доме и в соседних домах тоже. Война сиротила семьи, навсегда забирая взрослых мужчин и совсем молодых ребят.

Много лет прошло со дня победы в той войне. Все, что запомнилось Рае из детства, живет в ее памяти все эти годы.

Без отца

Рае пошел четвертый год. Зима все тянется и тянется, нет ей конца-края. За окошком белым-бело и морозно. Просыпается Раечка посветлу, бледное солнце освещает землянку, в которой никого из старших уже нет. Земляной пол холодный и, нырнув ногами в валеночки, перешедшие ей от старших детей, девчушка добредает до кухни. Велики валенки, идти в них весело, то и дело «спрыгивают» то с одной ноги, то с другой. На самом краю печки стоит чугунок с теплой водой – и умыться хватит, и лепешку, оставленную ей под полотенцем, запить. Теперь у Раи одна забота – ждать брата Колю, который придет из школы с друзьями.

С лежанки русской печи хорошо видно, как мальчишки, склонившись над столом, вырезают и разрисовывают карты, а потом сражаются, шумят и спорят проигрывая. Рая переживает за брата, чтобы он не остался «дураком» или «пьяницей». Она помогла бы, только в игру пока не берут. А вот через год Раечка будет обыгрывать друзей-картежников, которые старше нее на десять лет, и никак не ожидают таких талантов у Колиной сестренки.

Отца нет, и, пока он на войне, мешочек с табаком, выращенным на огороде и высушенным мамой, подвешен под потолком в сенцах. Когда тятя вернется, порадуется, табачок для него готов. Рая знает, что ребята «шкодят» и берут оттуда по горсти пахучих листиков, сворачивают самокрутки и учатся курить. Табак дымит и, когда довольные приятели расходятся по домам, догорает в печке. Вечером ей очень хочется рассказать маме все, что увидела и услышала за день. Только нельзя, иначе достанется от мальчишек, будут прогонять и дразниться, и дружить с ней не станут, и в карты играть не позовут, и разные интересные истории при ней рассказывать не захотят, а других друзей или подружек у нее пока нет, все малыши зимой сидят по домам.

Мама с работы приходит очень уставшая, одну лишь минуточку отогревается у печи-голландки. Рая, закутанная в шаль, подобрав ноги, сидит возле нее на лавочке как нахохлившийся воробышек. Зимний вечер короткий, а дел у мамы много, она спешит все успеть.

Рядом с горячей печкой сушатся одежда и обувка. Мать, подоив корову, готовит ужин. Коля негромко рассказывает о сводках, прочитанных по радио диктором Левитаном. После ужина недолго горит керосинка: Аня учит уроки, Андрей и Коля читают, мама штопает одежду. Рая тоже у стола, вместе со всеми, изо всех сил старается не уснуть. В землянке тепло и уютно, прожит еще один день войны. Сколько их впереди? Война, как лютая зима, длится и длится… Но придет то утро, когда наступит весна.

Все ждут весну, добрых вестей с фронта и письмо от отца, после которого становится радостно – он жив и вернется, и Победа будет за нами!

О курице-несушке

…Стояла летняя пора 1943 года. Нещадно палило солнце. У реки расположился цыганский табор. Рае четыре с половиной года, брату Коле – четырнадцать. Старшие дети – Андрей и Анна – работали. Семья жила в землянке за рекой, ограждение двора – несколько горбылей да калиточка.

Отец воевал, присылал письма с фронта, а потом случилась беда — пришла в дом похоронка. Мать горевала, дети страдали вместе с ней. Голодали, выживали, держались, как только могли.

Коля поливал грядки. Мама стирала. Маленькая Рая помогала ей, подавала мыло, приносила бельишко, уносила стираное, была на подхвате.

Во двор зашла цыганка, завела разговор. Слово за слово. Погадать хозяйка отказалась, боялась услышать подтверждение страшной вести о муже, в глубине души надеясь, что похоронка – ошибка. Такое случалось не раз.

Цыганка окинула цепким взглядом двор, неказистое жилище. Нищета. Выпросить нечего. По детям видно, что живут впроголодь, тощие, худые. Но все не торопилась уходить, словно выжидая чего-то.

И вдруг во двор выскочила курица, выросшая из цыпленка-одиночки и чудом уцелевшая голодной зимой. Свежеснесенное яйцо, одно в два-три дня, было на вес золота, мама очень дорожила этой курочкой-молодкой. Цыганка указав на нее рукой, играя на чувствах матери и детей, сказала: «Если хочешь, чтоб муж вернулся с войны, отдай курицу, а я помогу». Сын и дочь с мольбой уставились на мать, за надежду на возвращение отца не то, что курицу-несушку, кормилицу-корову готовы были вывести со двора. Хотя сами не дожили бы до Победы, без коровы на селе — верная смерть.

Понимая всю абсурдность слов цыганки, ради спокойствия детей, мама уступила, курицу отдала. Молча ушла на кухню, расстроенная потерей.

Коля перехватил за калиткой младшенькую сестренку, которая, как зачарованная, семенила вслед за цыганкой, обещавшей показать ей настоящую куклу. Своих куколок у Раи не было, только выстроганная из дерева лялька, замотанная в тряпочки, с которой она нянчилась, кормила и обихаживала.

«Это она тебе своего ребенка хотела показать. Видишь, у реки пеленки сушатся, значит, ребеночек в таборе народился. Не надо ходить туда, мама не велит. Слушайся ее, ты ж еще маленькая. Заманят, увезут, и ищи ветра в поле, – объяснял брат. – Тятя с войны придет, что мы ему про тебя скажем?»

Вскоре пришло письмо от отца. Врачи в госпитале прооперировали, вернули его к жизни, и он поправился, пришел в себя.

«Как хорошо, что курицу отдали, – сказал Коля матери, – может, и вправду цыганка помогла, не обманула нас». Мама вздохнула: она вымолила мужа с того света. Господь Бог услышал и сберег. Добрые люди — врачи, медсестры, санитарочки — спасли от смерти, вылечили, поставили на ноги, и он догнал свой полк. Но ту цыганку дети и мать не забыли и каждый про себя благодарили, вдруг именно она совершила чудо…

Осенью 1945-го отец вернулся домой.

Ладушки-оладушки

Март 1944 года был морозным и снежным. Бураны сменялись недолгими оттепелями. Ночами вьюжило, залепляя снегом окна землянок и засыпая сугробами домишки по самые крыши. С утра сыновья выходили с лопатами откопать тропинку от крыльца до дороги. Все спешили на работу и в школу.

Растопив печку, мама поставила вариться целый чугунок картошки «в мундире». Оставила пятилетнюю Раю присматривать, подлить воды, если выкипит. Принесла из колодца ведра с водой, оставила в сенцах на лавочке да еще в сарае корове воды налила и, пока выдалась свободная минутка, ненадолго дошла до соседки узнать новости, у той болели дети.

Печка сильно разгорелась, пыхала жаром, вода быстро выкипела. Рая сидела у оконца, выглядывала маму, о ее поручении позабыла. Картошка в чугунке скоро запеклась и начала дымить. Черным дымом заволокло кухоньку и комнату. Рая, задыхаясь, прикрывая лицо руками, добрела до сеней. Захлопнула дверь в дом. Брызнула водой на лицо и волосы. Потянула ручку, но входная дверь не поддалась: мама закрыла ее на щеколду. Девочка спряталась под лавку. Едкий, черный дым скоро проник и в сенцы.

Спас ее соседский мальчишка, который проходил мимо их дома. Увидев валивший из трубы черный дым, распахнул двери, прибежал к соседям, сообщил о случившемся. Уже через минуту мама затушила печь, плеснув воду, пожара не случилось. Больше малолетней дочке поручений не давала и к печке подходить не разрешала, подальше от беды.

Поутру мать с другими женщинами увезли в степь на снегозадержание. Чем больше снега на полях, тем больше влаги достанется земле перед предстоящей весенней пахотой, семена прорастут дружнее, урожай будет богаче. Раечка, нарушив мамин запрет, пошла на кухню хозяйничать. Очень хотелось блинчиков отведать самой, да еще и братьев накормить, и маму, ведь все вернутся домой усталые и голодные, обязательно ее похвалят.

Много раз Рая наблюдала, как ловко мама замешивает жидкое тесто на блины и погуще – на оладушки. В оладьи добавляет мелкую картошечку, сваренную в чугунке и слегка растолченную. Картошки в кастрюльках и в чугунках не оказалось, зато нужную сковороду Рая нашла сразу, водрузила ее на печь разогреваться. Принесла из холодных сеней глиняный горшочек с молоком, замесила тесто, как уж смогла. Получилось гуще, чем нужно для блинов. «Испеку оладушки! Ладушки – оладушки», — сама себе улыбнулась маленькая хозяюшка. Как же она хорошо придумала…

На край печки не забыла поставить большую миску, в нее она сложит готовые горячие оладьи. Пододвинула ближе к печи табурет, взобралась на него. Зачерпнула большой деревянной ложкой густоватое тесто, вылила на раскаленную сковородку. Оладушек растекся на половину сковороды, зашипел, зафыркал, как живой. Девочка знала, что надо его перевернуть и поджарить со второй стороны, только олад пристал к сковородке, переворачиваться не хотел, а скоро уже горел и дымился, как до этого чугунок с картошкой. Пришлось Раечке, вытирая слезы, сворачивать свои приготовления. Она убрала с печи миску с тестом, сгоревшую сковороду спрятала в сенцах под лавкой, налив в нее воды до самых краев.

Мать ругать не стала. Нажарила вечером оладьев из Раиного теста, как следует его размешав и добавив толченой картошечки, чтоб вышло и вкуснее и сытнее. Ели с Майкиным молоком, теплым, свеженадоенным, нахваливали.

Все дни, пока оставалась дома одна, Рая драила сковородку: наливала горячую воду, скоблила ножом, чистила песочком. Через неделю трудов и стараний старая чугунная сковорода сияла так, что в нее можно было смотреться. Мама маленькую помощницу похвалила и жарила в ней кружевные блины и оладьи с начинками еще много лет.

Здравствуй, дочка!

Сколько Рая себя помнила, война была всегда. Нет, рядом не свистели пули, не разрывались снаряды, но ежедневное ощущение беды висело в воздухе, окутывало удушливой паутиной тревог и потерь маленькое село — мирный, далёкий от фронта уголок её детства.

Мужчин почти не осталось. Мальчишки, едва повзрослев, рвались воевать, помогать отцам. Старшего брата Андрея, как и всех парней — его ровесников, призвали в армию в сорок четвёртом. Он так и не подарил сестрёнке живую куклу, хоть и обещал.

Рая всегда ждала брата с работы, встречала у дверей. Но куклы в селе не продавались, взрослым было не до игрушек: накормить бы, уберечь детей от болезней, одеть хоть во что-то, обуть, обогреть. Андрей работал на тракторе и мог привезти сестре только любопытного зазевавшегося малыша-суслика или не успевшего улепетнуть в кусты зайчонка. Сестрёнка тут же отпускала их на свободу, ведь где-то в степи их ждали мамы.

Раина мама вставала затемно, уходила на работу, когда дочка ещё спала. Старшая сестра Анна тоже работала. Брат Коля учился, заканчивал семилетку. Всё своё детство девочка провела на подоконнике, в ожидании прихода кого-нибудь из старших. Если замерзала, пряталась на печи. Там, за шторкой, на лежанке русской печки, было уютно и тепло. Когда огонь затухал, вобравшие в себя жар кирпичи остывали медленно и ещё долго отдавали тепло, согревая запертую в доме младшенькую дочку.

Зимой вместе с Раей оставляли маленьких козлят, сберегая их от мороза. А в кухне за дверью привязывали телёночка, чтобы не забрёл в комнату в поисках мамы коровы. Вот тогда Раечке не было одиноко, и она покидала свой «пост» у окна, играла с весёлыми проказниками козлятами.

Весной сорок пятого года мама работала в поле и угоняла с собой Майку. Тяжёлую, мокрую землю пахали тракторами, а когда изношенная техника отказывала, и её отправляли в ремонт, запрягали коров и шли за плугом по старинке, сколько хватало сил. Лошадей в совхозе к тому времени не осталось, а перерывов в работе посевная пора не прощала.

Погожим майским днём в село пришло известие о Победе, которого ждали, о котором молились несколько лет, до которого не чаяли дожить. Не все и дожили до победной весны.

Радостную весть первым принёс домой Коля: подхватил сестрёнку на руки, закружил. Мама, Аня пришли с работы заплаканные, но счастливые. Конец войне! Вернётся отец! Вернётся Андрей! И другие мужья, сыновья, братья, чьи-то будущие женихи, среди них тот единственный, кто подарит Анне семейное счастье.

Потянулись с фронта эшелоны, мужчины возвращались домой. Каждый раз, увидев незнакомца в военной форме, с вещмешком за плечами, Рая думала, что это отец. Помнила его смутно: высокий, широкоплечий, с большими и сильными руками. Когда он сажал её на плечи или просто брал на руки, она оказывалась высоко над землёй.

На войну отца забирала железная машина. Вот этот грузовик, который страшно рычал, выпускал клубы дыма и надолго увёз тятю, Раечке запомнился хорошо. Она представляла, что отец и вернётся домой на машине.

Прошли лето и осень. Девочка каждый день спрашивала, почему же тятя никак не приедет. Или он идёт домой пешком, поэтому так долго не возвращается? Или заболел в дороге?

«Он вернётся, как только отпустят со службы. Нужно ещё подождать», — объяснял ей Коля, читая письма из Германии.

По первому ноябрьскому морозцу отец вернулся. Порог дома переступил совсем другой человек — худой, сутулый, контуженный, со шрамом на лице после ранения. Раечка не признала отца и заново с ним знакомилась.

— Здравствуй, дочка! Как же ты выросла, — он усадил девочку к себе на колени.

— Дядя, ты мой тятя? — недоверчиво спросила дочь, дотрагиваясь пальцами до приколотой к гимнастёрке медали. — А скоро ещё тот тятя вернётся, который на машине уехал. Я его жду.

— Так это ж меня грузовик забирал на войну. Ты совсем маленькая была. Забыла меня? Ну ничего, ничего, вспомнишь, привыкнешь. Больше я никуда не уеду.

— Никогда?

— Никогда!

Радость и гордость переполняли Раино сердечко: у неё есть отец! И больше он никуда никогда не уедет, потому что победил всех врагов. Раечка первый раз за шесть лет своей жизни обнимала отца: дождалась тятю с войны!

Об авторе

Раиса Фёдоровна Кравцова родилась и всю жизнь прожила в посёлке Домбаровский, Оренбургская область, границе с Северным Казахстаном. Краевед, учитель истории, ветеран педагогического труда. Вот, что она сама написала о себе для нашего конкурса: «…Мне 82 года, сорок из них проработала в школе, более полувека являюсь внештатным корреспондентом районной газеты, автором (в соавторстве) книг о родном поселке, многочисленных очерков и рассказов. Иногда принимаю участие в литературных конкурсах. Сейчас обо мне заботится моя дочь. недавно мне даже дом на земле купили, т.к. я не могу ходить по ступеням. С удовольствием развожу цветы. Люблю жизнь и людей. Много читаю, продолжаю писать. Ковид в последние годы сделал стариков затворниками, но выручают телефон и Интернет, оптимизм и чувство юмора. Процветания вашему конкурсу!»

Марина Козикова

Счастливый кот

Лешка лежал в кровати под ворохом одежды и тряпок, крепко прижав к себе кота, гладил его худые бока и тощий хвост и тихо шептал в ухо:

– Филя, не бойся, я не дам тебя съесть.

Лешка вчера услышал, как тетя Сима, поправив на горбатом носу очки с потрескавшимися стеклами, сказала маме:

– Валя, тебе ребенка спасать надо. А кот все одно не переживет блокаду. Не мы, так соседи съедят. Смотри, во всем районе кошек уже не осталось.

Мама покачала головой, но задумалась. И Лешка всерьез испугался за Феликса. Феликс – означает «счастливый» на каком-то древнем языке, так сказала мама. А как можно убить свое счастье? Никак нельзя, решил Лешка, и со вчерашнего вечера не сводил с кота глаз. Он ни на секунду не оставлял Филю одного, вот и сейчас утащил его к себе в постель.

Мама и тетя не возражали – кот хоть и отощал так, что остались одни ребра и уши, и шерсть повылезала клочьями, а все же пока бьется кошачье сердце, глядишь, и согреет мальца, думали они.

Лешка проснулся рано от того, что от холода свело пальцы, и казалось, что ногти вот-вот прорвут тонкую, почти прозрачную от постоянного голода кожу ладоней. Кота рядом не было. Лешка медленно сполз с кровати – особенно тяжело было двигаться по утрам, ноги не слушались, кружилась голова и ужасающе тоскливо ныл желудок.

Лешка вышел на кухню, шатаясь на тонких ногах, и увидел, как тетя Сима, загнав Филю в угол между плитой и тумбочкой, пытается накинуть на него полотенце. Кот присел на задние лапы, уперся в стену для устойчивости лысым хвостом и оскалился. Из беззубой пасти вместо грозного шипения вырывался лишь сиплый хрип, силы кота были на исходе, но расставаться так запросто со своей жизнью он не собирался.

– Не трогай кота! – истошно закричал Лешка и обхватил руками тетю на пояс, повиснув на ней.

Тетя Сима охнула, бросила полотенце и стала отцеплять худые пальчики от своей кофты.

– Да делайте вы что хотите! Я же для вас стараюсь, чтобы сама… чтобы не видели… – в сердцах вскрикнула она и бросилась вон из кухни.

Лешка упал на колени возле Фили и обнял его. Кот мелко трясся, в углах больших желтых глаз наливались слезы.

– Пойдем со мной, мы спрячемся, тебя никто не тронет! Ты ведь счастливый, – бормотал Лешка, заворачивая кота в полотенце и пытаясь засунуть за пазуху.

Через час мама заглянула в комнату и обнаружила Лешку забившимся в дальний угол под кроватью. Он стянул в кровати одеяло и накрылся им с головой. Мама осторожно приподняла край одеяла и увидела, что Лешка спит, а рядом, крепко обнимая его лапами, дремлет Феликс. Поперек живота кот был перевязан длинным поясом от тетиного пальто, второй конец пояса был завязан узлом на худеньком Лешкином запястье. Так он был уверен, что никто не уведет Филю.

– Мама, не надо убивать Филю, он же счастливый! – пробормотал Лешка, приоткрыв глаза.

Мама горестно вздохнула:

– Сынок, у Фили зубы почти все выпали, не выживет он.

– Выживет, я ему хлебушек жевать буду! – горячо возразил Лешка и обнял кота.

Мама покачала головой. Но Лешка упорно продолжал охранять кота, повсюду таская его за собой. Отламывая по кусочку от своего пайка, он аккуратно разжевывал хлеб и засовывал мягкие комочки в беззубую кошачью пасть.

Через три дня кот исчез, а спустя день появился с полузадушенной мышкой в зубах. Где обессилевший от голода кот добыл мышь, осталось загадкой. Но Филя положил мышь у ног мамы и терпеливо ждал похвалы. Тетя Сима сварила из мышки суп, Филя получил свою долю бульона и все мышиные кости с маленьким лоскутком мяса.

К вою сирены они давно привыкли и не торопились спускаться в бомбоубежище. Казалось, к авианалетам привык и Филя. Но в этот день он был необычайно тревожен, а едва заслышав сирену, принялся суетливо мяукать и, подбегая, заглядывать в глаза Лешке, маме и даже тете Симе. «Уйди!» – отмахивались они все по очереди. Но кот не сдавался, он вцепился когтями в Лешкину штанину и потянул его за собой, к выходу из квартиры.

– Мам, Филя нам хочет что-то показать. Может, он там придушил крысу и не может сам ее дотащить? – предположил Лешка.

Тетя Сима внимательно вгляделась в кота и, подхватив его под мышку, взяла Лешку за руку.

– Пошли, быстрее! – велела она маме.

Через три минуты из парадной дома на Малой Подьяческой вышли две женщины. Одна держала на руках тощего кота, вторая вела за собой шестилетнего мальчика. Они едва успели свернуть за угол, к бомбоубежищу, как за спиной пронзительно засвистело, раздался оглушительный грохот, и взрывной волной их бросило на мостовую.

Когда рассеялась пыль, они поднялись и обернулись. На месте их дома зияли развалины, как оскаленная пасть с острыми зубами арматуры и обломков кирпичей.

– Какой же ты все-таки счастливый, Феликс! – мама погладила кота по ушастой голове.

– Нет, это мы счастливые, что он у нас есть! – возразил мальчик.

Об авторе

Марина Козикова родилась и живет в Санкт-Петербурге. Закончила филологический факультет Санкт-Петербургского университета. Работала литературным редактором в санкт-петербургских издательствах. Автор 15 книг, опубликованных на сайтах ЛитРес, Ozon, MyBook и др.

Книга петербургских легенд «Город Ангела и Льва» выпущена в 2020 году издательством «Гангут». По мотивам книги совместно с музеем-макетом Петровская Акватория в 2021 г был создан квест «Прогулка с Ангелом и Львом».

В 2021 году стала полуфиналисткой конкурса «Новая детская книга», лауреатом 2-й степени Международного литературного конкурса «НОСоРОГ», заняла 2-е место в Международном литературном фестивале «КультЭра – 2021», лауреатом 2-й степени конкурса «Наблюдатель», вошла в шорт-лист конкурса издательства «Настя и Никита».

С 2019 года является обозревателем проекта по доступному туризму Globe4all, ведет собственную колонку #Околесица.

В 2022 году книга «РасСказки» вошла в лонг-лист Конкурса детской и подростковой литературы, а книга «Город Ангела и Льва» вошла в лонг-лист IV Международной литературной премии «ДИАС». Стала лауреатом в дополнительной номинации «Детская проза» Международного литературного конкурса «Молитва».

Александр Шапочкин

Прощание славянки

– Молодец! – похвалила мама за пятёрки. – Какой подарок хочешь?– Хоть что! Балалайку! – отозвался сын от двери. Во дворе ждут друзья.Новогодним утром обнаружил под ёлкой…– Балалайка? Вот номер! – инструмент красивый, как из русской сказки, их мальчишка смотрит на своих «сказочных» CD. Надо учиться играть.Это было в третьем классе. К пятому Вася играючи одолел два класса музыкальной школы. Прикипел к балалайке, лихо выдавал этюды, гаммы и первые пьесы.Для кого музыкалка – каторга. Ваське интересно и весело. Освоил школьный, «нотный» репертуар: «Перепелочку», «Во саду ли в огороде», зайчика, елочку, петушка и прочую биосферу. Кое-что подбирал на слух. Получалось! Музыкантом стать?Вася перевёлся в кадетский класс. Перед праздником 9 мая для ветеранов войны старшеклассники затеяли концерт. Начинающий музыкант уверенно зашёл в кабинет.– Ты кто?– Вася. Из 5-го Б.– Тебе что?– Хочу сыграть ветеранам.– Отлично! Записываем. – обрадовался долговязый кадет девятиклассник. – Что, Вася, исполнишь?– «Перепелочку»!– Это несерьезно!– А «Во саду ли в огороде»?– Не то. Вычёркиваем!Вечером Вася брёл в музыкалку. Кадетская форма, огромная фуражка, инструмент. Он любил балалайку. Шесть аккуратных клёпок, пластиковый панцирь, буковые накладки на грифе, колки, струны… Прима! Первая. Лёгкая, звонкая, певучая. И вместо успеха – провал. Подземный переход. Шум. И вдруг – музыка! На складном стульчике сидит дед, играет на балалайке. Дребезжит старая трёхструнка. Лак потрескался, а где и слез. В картонную коробочку из-под сникерса прохожие кидают мелочь. Не все.Старик не зарабатывает. Играет с удовольствием, с достоинством. Даёт концерт! Вкладывает в него душу, нерастраченный задор и явный талант. Вася послушал, принял решение. Подошел, положил перед дедом свою балалайку.– Берите… подарок.– Избавляешься? – дед отложил инструмент. – Плохая или играть не умеешь?– Умею! – Вася рассказал о беде.Дед, улыбнувшись, поддержал старшеклассников. «Перепёлочка» – не для Дня Победы, но расстраиваться не надо.

– Рано, брат, спёкся, первая атака, неудача и ты в кусты? Не по-нашему… Инструмент для музыканта это оружие. Не пойму, ты суворовец?– Кадет.– Рано, кадет, оружие сложил. Моя балалайка всю войну… Мы с ней до Берлина дошли. Я где шёл, где бежал, а где и полз. В сорок пятом с подругой боевой в Москву вернулись. С Победой! Я в вагоне почти всю дорогу играл!

– А что играли? – встрепенулся Вася.– Всё что ребята просили… часто «Прощание славянки» самый любимый военный марш. Научить?– Да!– Расчехляй инструмент, смотри, слушай, запоминай… – дед ударил по струнам…– Знаю эту мелодию. Подбирал…– Подхватывай!Играют с удовольствием. Старая балалайка помолодела рядом с инструментом кадета. Исчез шумный переход. Раскрылись иные дали и времена. Уходит строем колонна русских солдат. Дают гудок и отправляются в путь поезда. Духовой оркестр рвёт знакомую, щемящую, такую родную мелодию…Музыканты увлеклись. Дед азартен, мальчишка вдвойне. Дед ведёт, пацан подхватывает. Дед подмигивает, Васька – сдвинув фуражку на затылок – в ответ. Ладно получается!Остановились два солдата.– Наши?– Точно!Девочка потянула за руку маму. Получила денюжку, опустила в коробочку.Старушка приостановилась. Опёрлась на ручку сумки-тележки. Она и посох и транспорт. Послушала. Полезла за кошельком. Дед свёл сурово брови. Белокурая девушка взгрустнула. Солдаты приосанились. Вот она – славянка – рядом. И рядом автор — русский трубач Агапкин.Утром Вася к старшакам.– Вот что сыграю. Рванул прямо в рекреации.– Другое дело! Катя, запиши.Концерт. Сцена. Свет. Вася играет. Его слушают, слышат и понимают. Важно, когда тебя понимают. Уходят, под взглядами женщин и детей солдаты.

Сыграл и бегом за тяжелые кулисы. Ведущий останавливает: «На поклон!» Васька слышит бурные аплодисменты. Подошел к рампе, поклонился. Кто-то из темноты цветы протягивает. Шагнул вперёд. Тот самый дед-ветеран встал с почетного места, отдаёт музыканту свои гвоздички. На груди три ордена Славы. Васька цветы взял, пожал сухую руку ветерана, выдавил: «Спасибо…» — и всё, слова застряли. За кулисами слёзы потекли. Те, что сдержал, когда его в концерт не включили; те, что пощипывали нос, когда он шёл по улице; те, что в переходе осушил.Васька встретит деда, узнает его имя, и скажет недосказанное.

Об авторе

Шапочкин Александр Викторович (литературный псевдоним — Виктор Санин), родился 31 октября 1958 года в Красноярском крае. До призыва в Советскую Армию работал на стройке и в геологической экспедиции. Службу проходил в войсках РТВ ПВО, в Восточном Казахстане, механиком-водителем, заместителем командира роты по технической части.

Образование высшее – педагогическое. Поменял несколько мест работы и профессий: строитель, электросварщик на заводе, водитель, сотрудник ГОВД, преподаватель в сельской школе, преподаватель в ВУЗе и ПТУ, журналист, специалист по PR в энергетике.

С 1998 года работал в периодических изданиях республики Хакасия, и Москвы. Член Союза журналистов.

С 2005 года живёт в Москве и в Геленджике.

Елисей Горчаков

Он прошел всю войну

Со своим прадедушкой Петром Андреевичем Горчаковым я «разминулся». Он умер в тот день, когда я родился – 18 мая. Я его не помню, но знаю, что он был очень высокого роста… Это я понял, когда впервые увидел его фотографию: он был в форме, генерал-полковник, Герой Советского Союза, китель – весь в орденах.

Когда началась Великая Отечественная война, Петр Андреевич ушел добровольцем на фронт. Он прошел войну от начала до конца. Я всегда хотел узнать, как он стал героем.

«Крещение» мой прадедушка получил в боевых действиях восточнее Бреста. В составе 1033-го стрелкового полка участвовал в битве на Курской дуге. За проявленную доблесть награжден орденом Красного Знамени.

В сентябре 1943-го Горчаков возглавил группу из сотни бойцов, прорвавшую немецкие позиции у берегов Днепра и тем обеспечившую плацдарм для основных сил. Отсюда развернулось наступление на Коростень и затем на Киев. 10 октября на реке Тетерев мой прадед был тяжело ранен – четвертый раз с начала войны, 32 осколка. За доблесть и героизм, проявленные в многочисленных боях, за форсирование рек Сейм, Десна, Днепр ему было присвоено звание Героя Советского Союза.

После переподготовки в феврале 1944 года подполковник Горчаков получил назначение на должность начальника политотдела 276-й стрелковой дивизии на 4-й Украинский фронт. С ней он штурмовал казавшиеся неприступными Карпаты, участвовал в Моравско-Остравской и Пражской операциях. Закончил свой боевой путь 12 мая 1945 года в населенном пункте Круп, в 30 километрах от Праги.

Мой прадед командовал ротой знаменосцев 4-го Украинского фронта на Параде Победы в Москве в 1945 году. Узнав об этом, я понял, что мой прадедушка – настоящий герой!

Об авторе

Елисей Горчаков, 12 лет, Москва. Учится в гимназии 1529, играет на гитаре, занимается фехтованием (1-й юношеский разряд), с 8 лет занимается в литературной студии поэта и драматурга Льва Яковлева, пишет рассказы, стихи и загадки на русском и английском языках, очень любит географию и математику.

Иллюстрация с сайта Культура.РФ