– Все люди – мои отражения! – говорила Матильда. И даже была в этом уверена.

Говорить у нее хорошо получалось, значительно лучше, чем писать, надо сказать. Грамотно писать она не очень умела. Плакать и расстраиваться умела еще меньше. В общем, холодность ее ума происходила от абсолютного разочарования жизнью, которую она умело прятала за мягкостью и добротой. Высокомерие было свойственно ей естественным образом, впрочем, его она тоже прятала. Бесконечные связи и муж, давно наскучившие ей, давали о себе знать. Артистическими кругами и вышедшими в тираж глупыми любовниками она насладиться уже не могла, поэтому искренне тосковала по чему-то настоящему.

Тему к ней приближенных Матильда особо любила поднимать, приписывая своим кавалерам невероятные творческие свойства. Впрочем, она не так сильно обольщалась, просто талант не был ей свойственен в принципе. Она не рисовала, не писала стихи, не играла на фортепиано, поэтому могла лишь раскрывать рот на любую заезжую знаменитость, рассказывая всем какое количество творческих знакомых у нее было.

В этой ситуации Коля смотрел на Матильду с нескрываемым удивлением, словно видел впервые. В общем-то, к ее манере держать себя он давно привык. Как ему иногда хотелось все бросить и убежать скорее, куда глаза глядят.

Матильда не считала Колю человеком умным. Отправляя любовные послания двум разным кавалерам с трех разных телефонов, попеременно меняя на телефонах время, она даже не представляла себе, что оба с радостью сообщают о ее «махинациях» Коле, смеясь над ее глупостью.

Самого Колю Матильда и не ревновала даже. То есть ревновала, конечно, ко всему, и ко всем (ревность ей была очень свойственна), но, когда он это понимал, то даже и не расстраивался, словно осознавал, что иначе и быть не может. С ней по-другому не бывает.

Еще Матильда умела вести себя в обществе. Говорила одно, думала иное, улыбалась, смеялась, в общем — позировала.  Умела она это делать как-то легко. Получалось у нее создавать у окружающих ощущение своей правильности, приличия, воспитанности.

Роскошь Матильда тоже любила. Все время о ней рассказывала. Но, по большому счету, комфорт она и сама легко создавала, так как ценила в жизни, больше всего именно его.

Матильда насмехалась над всеми в какой-то изощренной, ей одной понятной манере. Природная уверенность в себе сделала из нее настоящую богиню, в собственных глазах. Считая себя уверенной, всего добивающейся и, в придачу, красивой, она в некоторой степени, презирала окружающих с каким-то легким оттенком иронии, как презирала страны, города, где бывала в юности, пытаясь сконцентрировать свой практичный и острый ум исключительно на настоящем.

Коля смотрел на Матильду, иногда с тоской, иногда даже с каким-то отчаянием, которые ему в юности не так были свойственны. Тоска словно выросла в нем за время их знакомства. Общение с Матильдой постепенно словно породило эту тоску внутри, и в последние лет пять, сделала главным стержнем его собственного характера.

Потом Матильда ударилась в артистическую деятельность. С утра до вечера пропадая на какой-то замшелой студии, она не спала ночами, мазалась перед зеркалом, позировала художникам в обнаженном виде, накладывая на себя толстые слои краски, учила наизусть целые папирусы текстов.

Отношения она тоже не очень любила, жаловалась на мужскую грубость, часами сидела с телефоном, давая понять, что он намного важнее любой ласки или внимания. В общем было очевидно одно. Она смертельно устала, все люди вокруг были для нее нечуткими, и как ей, горемычной, тяжело на этом свете, не представляет никто!

Любил ли Коля Матильду? Любил, конечно, по-своему. Только, когда в очередной раз он смотрел на то, как она собиралась «выстраивать отношения» с соседями по лестничной клетке, как она сама говорила, становилось ему совершенно нестерпимо. Ее постоянное желание знакомств, не то, что расстраивало его, но печалило, словно это был след ее прошлой жизни, бесчисленных мужей и всего остального.

Матильда была для Коли словно сестра младшая. Его забавляла ее умение ладить со всеми. Забавляло, потому что он хорошо понимал, что ее внешняя манера вести себя, и мир внутренний, сильно разнились. Впрочем, положа руку на сердце, ему и наплевать было, какая она, так он устал от ее двойственности, скрытности, желания играть, и постоянной неискренности. Особенно его добивали смены номера телефона, поскольку желание скрыться словно ставило все человеческое на совершенно новые этапы развития, превращая мир в жалкое подобие реальности.

Вот так Коля и не мог никогда забыть Настю, которую чтил и любил. Настю Коля про себя даже никогда не обсуждал, не препарировал. Как он мог? Настя была всем, и в общем-то он готов был на любые тяжкие испытания, только бы ей было интересно и спокойно. Он даже Матильду выдрессировал, как ему казалось, чтобы она все делала для Насти, как-то развлекала ее, наконец, чтобы той было не скучно. Чтобы скрасить будни, чтобы наладить каждодневный ход событий, напряжение от которых было просто невыносимым.

«Давай-давай!» — мысленно повторял про себя Коля. – «Давай-давай! Можешь еще»!

Конечно, такие мысли в собственной голове Коле не очень нравились. Не нравилось ему и то, что он использовал одну женщину ради другой, но уж больно разительно была пропасть между Настей, спокойной, мощной по своему характеру, цельной, и постоянно ждущей физических радостей Матильдой. Как она надоела ему этой свой физической тягой. Полным неумением общаться с мужчиной, невероятными комплексами и скрытностью. Молодая, вся взбитая, постоянно ищущая, она все время хотела, чтобы он загорался от ее присутствия, от чего его по какой-то странной внутренней причине, не вдохновляло, а от чего тошнило, словно она мешала ему жить.

«Как ей сказать, что…» — Коля морщился, весь корчился внутри, вспоминая Настю, и думая, как всегда, в ее присутствии все было по-другому. Было радостно, спокойно, по-матерински, тепло. Думал, как все его существо отвечало ей, и шло ей навстречу, в отличие от тяжести Матильды, с ее томностью и абсолютной тошнотворностью во всем, что касалось ее облика и привычек.

«Почему я не могу уйти?!» — думал он про себя, «почему я не могу?»

Он с ужасом понимал, что, положа руку на сердце, без Матильды Насте будет как-то непросто. Он словно затыкал себе носоглотку, чтобы только вытерпеть приставания Матильды, намеки и каждодневное пребывание в ее поле, то умственно, то эмоционально, то еще какое-то.

«Господи!» — снова и снова думал он.

— Я сейчас тебя как закручу! – говорила Матильда, и Коля снова печалился ни на шутку, ощущая всю несуразность ситуации.

Чтобы как-то помочь Коле, Настя даже пыталась заигрывать с Матильдой. А Матильда была этому несказанно рада. Коля не то, чтобы отчаялся от этого, он окончательно внутренне взбесился, только и мечтая сказать Матильде: «Слушай! Ну нет ничего скучнее тебя, ты понимаешь?»

Матильда не верила. И он снова жил этой своей жизнью, проклиная ее, любя Настю, и думая, когда Матильда, наконец, отстанет от него.

К Матильде он все-таки привык.

***

Как-то Настя ворвалась в квартиру к Коле в слезах.

— Она не разговаривает со мной! – громко сказала она.

— Кто?

— Да эта….

— Матильда-то?! – Коля снова сделал над собой усилие.

— Она такая интересная! – глаза Насти горели, словно непрошенные, дикие огоньки на открытом поле.

— О, да! Я знаю! – продолжал Коля, глядя на Настю и ее распахнутые голубые глаза.

«И что она в ней нашла! Что вообще можно найти в этой взъерошенной, надуманной, напыщенной идиотке, с книжками под мышкой, в этой кукле?!» — хотел сказать Коля, но не решился. Словно Бога испугался.

***

Когда Коля встретил Олесю, он даже не поверил, что такое бывает. Не поверил, что в его жизни может наступить радость и спокойствие. Ему было так странно, что бывают еще на свете люди светлые, лишенные двойного дна, искренние, да еще и горящие своим делом. Олеся к тому же была очень красива. Носила длинные модные манто, ярко красилась, и совершенно плевала на то, что о ней думали окружающие.

Самое поразительное в Олесе было то, что она была все время занята, в отличие от бездельницы Матильды, вечно томной и свободной, вечно пьющей шампанское, наслаждающейся выставками и искусством. И даже Насти, которая, несмотря на занятость и связи, все же находила время на все, и часто, что называется, «простаивала» в постоянном поиске себя.

Занятость Олеси была столь очевидна, что сразу внушила Коле моментальное уважение, у него даже мысль мелькнула, что, заполучив в компанию такую замечательную девушку, все проблемы куда-то моментально улетучатся.

Еще ему было очевидно, что Олеся совершенно бескорыстна. Если Матильда считала деньги с утра до вечера, и мечтала получить от Насти нужные знакомства – прямо всю телефонную книжку, связи и финансы, то с Олесей дело обстояло совершенно иначе.

— Бескорыстный, чистый человек! – мелькало у него в голове, снова и снова, когда он задумывался над своей жизнью, и втихаря вечером пил пиво.

Когда Матильда и Настя пронюхали его отношение к Олесе, переполошились, надо сказать, обе. До такой степени, что теперь вечерами и ночами только и ждали, когда он появится в сетях, настойчиво давая понять, что свою любовь он не только потеряет, но никогда не увидит, не приобретет, не сможет даже заикнуться о ней, даже на мгновение ощутить.

И пусть не надеется!

— В самом деле? – говорил Коля.

— Да плевать она на тебя хотела! – вторила его опасениям Матильда.

— Кто?

— Сам знаешь!

Коле от этих слов было еще грустнее, он вспоминал, как ему было счастливо, как много раз он был одержим, одухотворен, радостен, в присутствии Насти, и как ловко все теперь улетучивалось, в принципе. Словно и не было вовсе, не существовало, ни счастья, ни радости, ни надежд.

В общем-то, он считал, что Матильда ему была обязана. Его трудом, его пребыванием с ней. Ее этим высокомерными манерами, и даже запахом. Коля был очень чуток на запахи, и их отсутствие в должной пропорции вызывало у него ужас. А еще она была обязана ему бесконечными разговорами о том, как она не выносит некоторые страны.

То, что Коля Настю любил больше всего на свете, он даже не хотел Матильде сообщать, особенно, когда она начинала рассказывать что-то ужасное про детство, но разве в этом только было дело?

— Дурочка! Отстала бы ты от меня! – снова и снова думал он. – Ну езжай ты уже, наконец, куда хочешь.

Но Матильда словно прилипла к нему, не в силах поменять их жизнь, не в силах что-то совершить.

Коля не особо печалился, в общем-то. А что ему было печалиться, когда жизнь шла своим чередом, да и Насте было все-таки не так тоскливо, раз определенный динамизм в отношениях наметился.

Сложности начались, когда Матильде по-настоящему вдруг понадобились связи Насти. Она планомерно выясняла у Коли, когда и где та бывает, с кем, кто ее знакомый, как она может помочь. В меркантильности Коля долго не мог Матильду обвинить, а когда понял, что двигало ею, расстроился еще больше.

Вот на этом самом фоне знакомство с Олесей было не просто прорывом, а каким-то подарком свыше.

Матильда, однако, затрепетала от этого так, что Коля даже не мог поверить, что ревность была способна на такие чудеса.

Потом ему стало жаль Матильду, жаль до такой степени, словно у него на руках плакал ребенок. Настя в этот момент удалилась куда-то, была занята, и он уже совершенно не мог все эту ситуацию разрулить.

Олеся вдохнула в него жизнь и радость, сама того не осознавая, подарила надежду на что-то совершенно новое и замечательное, словно птица впорхнула в его окно, давая возможность дышать, и отнимая ее одновременно.

Олеся была столь скромна, что она даже не поняла степени своей привлекательности для Коли, и как он обрадовался. Не поняла она и ужаса того положения, в котором он оказался, благодаря Матильде.

Коля ходил по городу и думал о новой свой встрече, радовался ей. Олеся была такая веселая, красивая, беззаботная! У него просто ноги сгибались от одной мысли о ней, о ее быстрой походке и залихватской манере говорить.

Когда он осознал, что влюбляется, он весь как-то осунулся, присмирел, только думая о том, как дорога ему Настя, как много она значит для него, как много ей удалось сделать, и какой монолит она есть, сама по себе.

Самая большая трудность была Матильда. От нее просто не было спасу, с ее постоянным контролем, боязнью измен, страха, критики всех стран одновременно, особенно тех, в которых она не жила. И постоянная сверх-агрессия, направленная на представителей закона.

— Что они дались тебе, эти представители? – говорил Коля, — и снова ежился.

— А ты не понимаешь. Ты такой весь глупый! – повторяла Матильда, прикусывая кусочек сахара, который медленно клала в чай.

Когда он, наконец, начал встречаться с Олесей, то почувствовал себя по-настоящему очень счастливым, радужным, каким-то одухотворенным даже. Тот день, когда они гуляли вместе, по Петропавловской крепости, он запомнил надолго. Был вечер, они шли медленно по темнеющему городу. В воде отражались зеленые блики, и желтые огни, рассыпанные по всему городу, словно врезались в его тело, поражая до самых костей.

Они прошли вниз под арку, к акватории, идя по булыжникам, и слушая отдаленный шум своих шагов. Он остановился и обнял ее, и вдруг почувствовал такую нежность, что его всего просто перевернуло, вывернуло наизнанку. Он был по-настоящему так счастлив, что поднял ее на руки, закружил, и чуть не уронил на землю, от страшного напряжения сил внутри.

А наутро, когда они добрели до ее дома, наконец, он вдруг почувствовал себя ужасно старым, совсем взъерошенным, и совершенно больным. Он ведь скукожился, и вдруг снова вспомнил Настю, вспомнил ее отношение, и понял, что сосуществование всех этих близких людей ему ужасно дорого, если бы только Матильда перестала, вслед за практиками своего первого мужа, его все время контролировать.

«Господи! Ну чему он научил ее?» — снова и снова думал Коля, понимая, что слегка двинулся рассудком. А потом он снова брел по городу, уже один, думая, как замечательно было жить в далеком детстве.

Лето подходило к концу, словно его и не было. Впереди было поступление на первый курс, и экзамены словно затянулись перед сессией. Коля грустил, как будто происшедшее с ним и не случилось вовсе. Он снова осознавал, что совершенно как-то отбился от ощущения жизни своего поколения, и что он живет неправильно, как-то совсем по-старомодному, как будто не родился шестнадцать лет назад.

Нина Щербак