Полосатая ленточка, которой ограждено не большое пространство с чуть оперившимися апрельскими кустами, трепещет на ветру, бьётся, стремясь сбежать, улететь скорее – позавидовав птицам.

Губу обжёг, прикуривая на лоджии, глядя вниз — язычок огня, крохотный зверёк зажигалки, лизнул, оставив капельку острой боли – пройдёт через неделю, растает, эхом огня отзвучав.

От толстой массы алоэ отделяя по листу, извиняясь перед растением, будешь прикладывать, ощущая вязкую горечь полезного сока.

В чём польза изменений?

Дом стар, кирпичная, оранжево-рыжеватая девятиэтажка; твой дом стар, как ты – полвека ему, и состав жильцов, меняющийся постепенно, говорит о стремительности её – долгой, муравьино-кропотливой жизни, длящейся две секунды: обыденной, а так хотелось яркости фейерверка…

Некогда в однокомнатной квартире, дверь в дверь, обитал Сашка, с женой Иркой и собачкой Чарликом: милейшая, основательно-серьёзная такса.

Важный, как премьер-министр, Чарлик, бывало заходил в гости.

Утром раздавался дверной звонок: пчёлка его кусала сознание…

Ты открывал, и Сашка, улыбаясь, протягивал руку.

Что-то шуршало, цокало, Чарлик мал, низок, как положено, ты не заметил, как он прошёл, отправился в большую, со своим космосом, комнату.

-Чего ты? – Спрашивал Сашку.

-Я ничего. Чарлик в гости просился.

Он мог просидеть полдня, продремать, уютно устроившись в кресле…

Сашка кем только не был: плавал на исследовательских суднах, фотографии завораживали, служил участковым, рассказывая про тогдашний денежный избыток; он охотился, собирал ножи: когда показывал коллекцию, особенно мне запомнился гнутый непальский клинок; мы выпивали – то у него, то у меня, и, когда выяснилось, что продаёт квартиру, шибануло шоком, как током.

У Ирки от первого брака сын – родила в восемнадцать: она простушка, работала тогда администратором в ресторане, а сын снаркоманился совсем, и, спрашивая у Сашки, мол, ничего нельзя сделать? понимал, что ответит.

Девочку, внучку иркину, взяли они себе: мила была, белокурая, но – мала однокомнатная, мала совсем, и – выставили на продажу…

Я не знаю путей, которыми проходили, но квартира, купленная на окраине Москвы, в одном из сонных, спальных районов, была объёмна, и, когда уезжали, понял: больше не увидимся.

В квартире организовалось гостиница семейного типа, менялись постояльцы, но ни шуму, ни скандалов не предполагалась, и вот теперь поселились молодая пара с собачкой: последняя – пушистый такой шарик, иногда тявкает забавно: будто для того только, чтобы обозначить присутствие своё в мире.

Девушка мила, невысокая, и словно тоже пушистая, как собачка, а парень рыжебород, неулыбчив: контрасты притягиваются – девушка улыбается всегда.

Как их зовут?

…В двухкомнатной, похожей на мою, жила с начала дома Галина с Лёнькой…

Сын – пузат, замедленный, в общем доброжелателен, выпуклые глаза на выкате, вальяжен, явно ленив.

Тот вариант – когда человек плывёт в розоватом облаке лени, наслаждаясь физиологией существования, чью философию и не тщится постичь.

Нет, одно время они жили большой семьёй: лёнькина жена, их дочка, потом – жена с дочкой переехали, хотя не разводилась с Лёнькой, продолжавшим жить с мамой.

Практичная Галина жаловалась порой, что не находит общего с ним языка.

Она сдавала на неделю, на две квартиру иностранцам, зарабатывала, чем могла, некогда работавшая в ТПП СССР: дом сдавался в дебрях семидесятых именно от палаты…

Потом Лёнька умер – в 58.

Мне мама говорит: Саш, какие-то странные цветы к Гальке несли, не понравилось мне, надо б узнать.

Чем-то занятый, не придал значения сказанному, почти отмахнулся: Узнай…

И на следующий день, вернувшись – допустим, из магазина, или откуда-то ещё, свершив нечто необходимое, и сущностно не значительное, услышал: Саш, Лёнька умер…

Ухнуло нечто.

Сел на банкетку в коридоре.

Нет, не дружили, поддерживая меру добрососедства; не дружили, но – будто зияние с обугленными краями разошлось в воздухе, пугая и отвращая, как часто бывало при известие о смерти знакомых людей.

Как жила Галина потом?

Невестка и внучка навещали часто.

Её квартира аккуратна.

Она всегда свежа и чисто убрана, пёстрые, декоративные тарелки и картины на стенах, безделушки на поверхностях качественной мебели.

Раз, возвращаясь из «Магнита», помахивая батоном в мягкой целлофановой упаковке, увидел Галину, болтавшую на скамеечке с дядей Славой с первого…

-Саш! – вдруг окликнула, прерываясь. – Можешь сейчас зайти?

-Могу, Галь.

Зашёл.

В коридоре – коричневатые коробки, полные обыденным скарбом бытия.

Галя, зайдя в одну из комнат,  выходит, неся пёструю, красивую тарелку.

-Саш, Ольга посуду любила. Возьми на память.

Мамы не стало.

Пережить свою боль невозможно, и, учась постоянно тянуть жизнь с нею, понимаю, что, как игрок, боль куда сильнее меня.

-Спасибо, Галь…

-Саш, я продала квартиру!

Нечто сжалось во мне не оправданным ужасом – дом теряет старожилов, как старая птица перья.

-Галь, зачем, а?

-Саш, тяжело одной. К своим поеду.

-Кто ж купил?

-Молодая пара, девочка маленькая у них…

Тарелка осталась.

Молодая пара вселилась, на лестничной площадке появились аккуратные, застланные мягкой, цветной тканью саночки.

Иногда пересекаемся с новыми соседями, я не знаю их имён, как они моего: подвижный, на манер блёсткой ртути парень, худ и невысок, жилист и всегда вежлив; девчушка – мила крошка, а жена парня?

Я не рассматривал, как-то не зачем.

Координат Галины у меня нет и не было, и жива ли она, уже крепко ушедшая за восемьдесят, по виду не скажешь, не узнаю…

Уже никогда.

Лижёт огонёк «никогда»: лижет… губу души, как зажигалка чиркнула по моей: ну, я начал с этого, если помните.

В трёхкомнатной квартире обитал Колька со второй семьёй.

Лена его: худа и энергична, лукава немного, но доброжелательна вполне, златовласка: из Мурманска, получила в Москве банковское образование, демонстрируя классическую провинциальную хваткость.

Цепкость – ветки жизни должны подчиниться.

Моложе Кольки лет на 15, он же уехал составом себя за пятьдесят, и Катька, поздняя дочка их, ему – сгусток солнечного света.

Вот, сидят на скамейке у дома, едят мороженое, и забавно так пихаются, будто участники мультфильма.

-Как дела? – возвращаюсь откуда-то.

-Нормально, дядь Саш!

-Щас в музшколу хулиганку поведу!

-Чегой-то я хулиганка, па?

-А кто ж ты! – улыбается, пихая её и получив толчок в ответ.

-Нравится музыка, Кать?

-Ага!

Спелая, зрелая музыка жизни, текущая скорбью…

Впрочем: это моя – у Кольки другая: до пятидесяти бурлил восторгом жизни по каждому поводу, а, перейдя рубеж, скрипеть стал, помрачнел, пить к тому же бросил: загасив дополнительный источник радости.

Где Колька?

Пропал…

Давно не вижу ни его, ни Лены, ни Катьки.

Миша, живущий на первом, дружил ближе: часто пересекаемся, гулять выходя.

-Миш, куда Коля делся?

-Они в Израиле, Саш!

Круглоголовый Миша, всегда и весь подчёркнуто аккуратный, хорошо укоренён в жизни, да и поездил не мало, не представляю, работая кем.

-В Израиле? Ну и ну… Что они там делают?

Он рассказывает про определённые программы, участником одной из которых стал Колька, и вот – уехали туда…

-А дочка?

-Учится там. Одновременно уча иврит.

Хочется спросить про аквариумы и шиншиллу.

Вторая, забавная такая полукрыска-полубелка, жила в решётчатом дворце, и, когда Катька показывала мне её, хотел потрогать – чуть-чуть, забавную мордочку, от которой усы расходились вибрациями.

-Ой, куснула…

Милый щипок, больше похожий на звериную ласку.

А аквариум у Кольки был огромный: сияли, плавно свершая жизнь, экзотические рыбы.

Хочется спросить – не спрашиваю…

-Миш… навсегда что ль уехали?

…вот Колька, ликуя, мчится по двору на маленьком, чьём-то самодельном мопеде; завидев меня, машет рукой…

-Саш, не знаю. Пока им надо год продержаться, потом они получат документы, используя которые можно жить в любой стране мира.

Расходимся с Мишей.

Лифт, как всегда, нетороплив, он важный такой – будто это мы для него существуем, а не он для нас.

Он важный, как Чарлик, которого нет давным-давно в пределах трёх измерений, где всё настолько подчинено плотной материальности, что поверить в парения запредельности невозможно.

Колька с семьёй в Израиле.

Солнце печёт.

Евангельские пейзажи предстают в слоисто-прозрачном мареве.

Галина в неизвестности, с родными…

Сашка ест жизнь в далёком спальном районе – как она его.

Я, задержавшись на минуту на лестничной площадке, что-то трудно, мучительно, больно перекатываю в мозгу…

Варится каша коровья: так у неё, поди, в огромной её голове, вязнут туго подобия мыслей, пока неустанно работает рот, перемалывая жвачку травы.

Я открывая дверь своей квартиры, где так давно нет мамы.

Захожу, отразившись в огромном, бело-свинцовом зеркале, и, ощущая, как дом теряет людей, будто старая птица перья, хочу заплакать.

Но слёз нет.

Александр Балтин