В литературной среде вокруг имени писателя Александра Фадеева сохраняется в лучшем случае молчание. И это, скажу я вам, молчание громкое. Недавно вернувшиеся в школьную программу произведения Фадеева после тридцатилетнего исключения стали очередным напоминанием о том, что поговорка «двум смертям не бывать» в его случае опровергнута полностью. Еще как бывать. Сначала Фадеев выстрелом в сердце погасил огонь измождающей его душевной боли, истинная подоплека которой связана, предполагаю, с громогласным сокрушением авторитета И.Сталина и последующим остракизмом самого писателя. Вскоре по указанию Н.Хрущева появился правительственный некролог с бестактным и ложным упреком в алкоголизме как причине самоубийства. О предсмертном письме с обвинениями в адрес руководства коммунистической партии, засекреченном сразу, 13 мая 1956 года, стало известно лишь четыре десятилетия спустя.

В 80-ые наблюдалось его постепенное и осознанное вытеснение из пантеона советских классиков. А в перестроечные годы многотиражная пресса, не оглядываясь по сторонам, от души раздавала пощечины сооснователю Союза писателей СССР и члену ЦК — одну за другой. Фанатик, фальсификатор, конформист, в любой компании на бокал впереди остальных, – сегодня воспроизводить задевающие нежный слух эпитеты эпохи гласности лучше покорректнее. Пренебрегая историко-критическим анализом в отношении постепенного опошления демократических лозунгов Октябрьской революции 1917 года (Власть – Советам! Землю – крестьянам! Фабрики – рабочим!), проводники гласности выдвинули концепцию, закрывающую тему: причесанную советскую историю заодно с переоцененной советской литературой — на свалку. И в социокультурном обрушении «без берегов», втором на двадцатом веку, с медийным расшатыванием жизненных основ и ниспровержением героев, неудержимым и сладостным падением неизвестно куда, только мудрецы предчувствовали зарождение рыночных условий с наглейшей демагогией, закреплением в массовом сознании феномена некритичности, с наследными правами для элиты, в отличие, замечу, от вождей Советского государства. Несмотря на принципиальную разницу социально-экономических систем, в каждой из которой прогнозировался тогда и просматривается сегодня потенциал развития, их жизнеспособность по большому счету частенько оказывается под вопросом.

Искажения, перекосы, ошибки, злоупотребления советского прошлого в информационном поле нередко перемешаны,  названы вскользь, поданы без учета конкретного историко-культурного контекста, что хуже — с обвинительным уклоном в отношении того, кто уже не может ответить. Какой вердикт вынесли, в частности, наследники А. Фадеева, увидев, как задешево продают дорогой и сложнейший материал, нуждающийся хотя бы выборочно в  справочном и комментаторском аппарате, скрупулезном разборе, пусть не всех, одного-двух направлений в жизни и творчестве изучаемой крупной фигуры? Закрыли его личный фонд №1628 в Российском государственном архиве литературы и искусства, и это по-человечески понятная реакция, однако теперь, в предчувствии ренессанса советской литературы, решение выглядит как нерациональное.

«Мы вопрошаем и допрашиваем прошедшее, чтобы оно объяснило нам наше настоящее и намекнуло о нашем будущем», — вряд ли ответственные исследователи не согласятся с дальновидностью Виссариона Белинского.

Спустя столетие, для непредвзятого прочтения и переосмысления в оценке нематериального наследия нашей страны понадобятся, помимо энтузиазма, широчайший охват наблюдений, знания разнообразной жизненной практики.

  К созданию этого богатства Александр Фадеев имеет самое прямое отношение. Человек самоделанный, как говорили в старину, то есть выучившийся самостоятельно, к примеру, знал наизусть Лермонтова, Тютчева, Маяковского. Обожал поэзию, он словно заряжался от обилия и гармонии ритмических изгибов. С известными литераторами С.Кирсановым, П.Антокольским, В.Луговским, А.Жаровым устраивали поэтические ристалища, и никто из них не мог Фадеева обойти – по памяти декламировал классиков и современников часами. Читал все подаренные ему книги, отвечал авторам письмом, передавал статьи и рецензии в печать, помогал писателям из национальных республик, сидел в президиумах, представлял страну за рубежом и жил в тревожном поиске времени для личного творчества.

Фадеев стал считать себя писателем после «Разгрома» — романа, с которым вошел в историю русской советской литературы как новатор. Пульсирующая плоть и кровь гражданской войны (1918–1922) полностью растворилась в разведчике и комиссаре Булыге также, как он сам «в сухое время» слился в одно целое с революцией «из миллионов масс народа». Шестнадцатилетнего подпольщика Фадеева, выросшего в семье профессиональных революционеров,  приняли в большевики сразу, по заявлению в РКП(б). За большие заслуги в деле защиты трудового народа он получил членский билет с партийной фамилией «Булыга» без необходимого кандидатского стажа и экзамена по политграмоте (в Приморье по сей день стоит село его имени – Булыга-Фадеево). В первые дни революции ринулся ее защищать, увидев коварное навязывание второго сценария развития Советской России. Претерпел минуты бескорыстной жертвы: тяжело раненый при подавлении Кронштадтского мятежа, два километра полз по льду Финского залива к тыловым частям и выжил.

Двоюродный брат влиятельных на Дальнем Востоке большевиков Игоря и Всеволода Сибирцевых, кроме дружбы с известной в крае партийной молодежью – Зоей Станковой, Зоей Секретаревой, Ольгой Левич, их совместные фото хранятся в Москве, в Российском государственном архиве социально-политической истории, Александр Фадеев свел знакомство с командирами партизанских отрядов Приморья, включая легендарного Сергея Лазо, едва ли не первый, кто обратил внимание на его литературный дар. Высокий, подтянутый, по-мужски красивый, «с умными наблюдательными глазами», он с боевой юности впечатлял окружающих непринужденностью и надежностью. «В Саше была слишком сильна … биологическая любовь к жизни, к природе, нечто, роднившее его с героями любимого им Льва Толстого, Джека Лондона», — напишет позднее писательница В.Герасимова, первая жена А.Фадеева. Комиссар 22-го Амурского полка Фадеев умел сгрести в охапку лучших друзей, затянуть русскую народную или старую казачью песню, быть тем, по чьей радушной улыбке, приятному баритону, уравновешенному нраву скучается больше всего. Так завоевывается доверие и устанавливаются прочные связи — условия для карьерного роста ключевые.

Это было время исключительной социальной турбулентности, когда чуткая к переменам молодежь бежала от призыва в белую армию, бросала учебу и организовывала красноармейские отряды. Возбужденный радикализмом Владимира Ленина на I съезде Советов рабочих и крестьянских депутатов, С.Лазо, еще недавно армейский прапорщик, переродился в признанного всеми «таежного командарма». Член Дальбюро ЦК РКП(б) устанавливал советскую власть в Красноярске, Иркутске и Омске, свергал Временное Сибирское правительство. Фадеев в Сучанской долине, в районе Молчановки, Монакино, Вангоу готовил сопротивление карательным отрядам Колчака. В Чите, Зилове, Сретенске – бандам атамана Семенова. И белые, все время отмечая прогресс партизанского натиска, в 1920 году были сломлены.

Замечу, мы говорим о масштабных личностях, «умных практических политиках», безразличных к тому, что может с ними случиться, о людях идеи. Маятник перемен качнулся с максимальной амплитудой, и потомки в большинстве своем знать не знают про преданность советскому строю и идеалы Октября. Наши соотечественники живут в цифровой повседневности с принципиально иными шансами на самореализацию и их вопрос-сомнение: «А они действительно верили в коммунизм?» лишь подтверждает мысль, что русскую историю надобно проповедовать круглосуточно. Они не просто верили, рисковали, проливали за будущее кровь. Большевики сделали смыслом своей жизни  приближение цели, которую никто, никогда, ни в одной стране перед собой не ставил, — построение бесклассового коммунистического общества. Согласно переписи, к началу ХХ века грамотным считался 21% населения, преимущественно городского. Исправлять внутриполитическую обстановку в «изношенной» стране, среди отчаянной нищеты начали приобщением рабочей массы и бедноты к грамоте и книгам, новому культурному быту. Что позволило власти сравнительно быстро адаптировать к послевоенным условиям миллионы и политизировать их, вовлекая и укрепляя партийные ряды. В 1921 году даже в райкомах крупных городов работали втроем: секретарь, управделами, завотделом агитации и пропаганды. Политически уполномоченных не хватало остро, людей с профильной подготовкой тем более.

Сегодня из массового сознания выветрилось, как не уставал Ленин в любой аудитории в пух и прах разносить головоломные материи – империализм и буржуазную идеологию, доступно объясняя в случае ошибочного выбора, сделанного, к примеру, членами Политбюро, угрозу потери страны. По вопросам поддержки крестьянства, закупок за границей хлеба, введения продналога, затем НЭПа видные руководители — Бухарин, Троцкий, Сталин, Рыков, Каменев, Томский выступали разноречиво. В том числе в печати. В противостоянии мнений, порой стенка на стенку, только двое – Сталин и Молотов поддерживали вождя мирового пролетариата. С талантом убеждать крупных теоретиков и последователей марксизма, первоклассных докладчиков Бухарина и Троцкого, все время съезжавших к мелкобуржуазной линии и имевших за спиной Политбюро сторонников, Ленин поражал слушателей еще «логическим скачком», набирая в итоге большинство голосов. Другой пример. В спорах на Х съезде РКП(б) о перестройке хозяйственной жизни и переходе к НЭПу один старый большевик в сердцах бросил: «В тюрьмах нас торговать не учили». Ленин парировал: «А управлять государством в тюрьмах учили?» Мало кто понимал тогда, что шаг к госкапитализму означает не сдачу марксистских позиций, но задачу тщательно переделать то, что раньше было сделано плохо, зацепиться за эффективную меру и, немного восстановившись, перейти к возрождению крупной промышленности. В памяти делегата Фадеева откликнулось сходное – отступив, партизаны цеплялись за мелкий железнодорожный полустанок, маскировались, потом снова шли вперед и отбивали пядь дальневосточной земли побольше. Слушая Ленина, двадцатилетний Фадеев учился выявлять зерно стратегического плана, вникать в «диалектику разрыва» — суть общественных противоречий, самой борьбы, как тогда говорили, между отмирающим и нарождающимся. Он поистине чувствовал «нутро партии», «революционную перспективу в мелочах», любил и умел завоевывать внимание людей. В искреннем коммунисте созрел парторганизатор, и в ЦК ухватились за Фадеева обеими руками.

Партии требовалась эшелонированная инфраструктура влияния: газеты,  издательства, библиотеки, современная литература на всех языках большой страны, ораторы и журналисты.  Так, ЦК поручил литературным объединениям, говоря большевистским сленгом, формовку советского писателя и советского читателя. Фадеев начал с себя. С поиска эстетической доктрины и героев своего времени.

Штормовое сгущение событий в беспощадной гражданской войне, унесшей жизни Лазо, братьев Сибирцевых, (количество жертв с двух сторон точно не известно до сих пор, цифра колеблется в интервале от семи до одиннадцати миллионов), дооформило фадеевскую натуру — решительную, пассионарную и широкую. Мало того, опыт красных партизан на востоке страны заострил его поэтическое видение. С чрезмерной самокритичностью автор признал, что ранним вещам – «Разливу» и «Против течения» не достает пластично выраженных персонажей, крепкого психологического анализа. И он задумывает гиперперсонажный роман.

К 1924 году Фадеев ясно понимает, что огромный материал, основанный на глубоко им пережитом, полном опасностей времени, обязывает к композиционной слаженности, запоминающейся расстановке постепенно раскрывающихся характеров и убедительной динамике их взаимоотношений, ловко схваченным бытовым деталям, естественности реалистической манеры письма. Он тогда был, вероятно, в лучшей своей поре: обретенная физическая и внутренняя гармония, полное созвучие мысли и чувства рождали желание побеждать и дальше, писать о важном воодушевленно, безостановочно.

График установился стрессовый: днем в Ростове-на-Дону организовывал и редактировал материалы для газеты «Советский Юг» и журнала «Лава» (ныне «Дон»). Ночами напролет писал предельно актуальный роман «Разгром» с реально существовавшими действующими лицами, жившими и в нем самом. Работая пристрастно, со зверской придирчивостью десятки раз правил рукопись и вспоминал впоследствии этот период жизни как самый счастливый.

Повествование о буднях партизанского отряда под рукой писателя становится художественным произведением, обобщающим опыт людей революции на Дальнем Востоке. В кругу других знаковых вещей о событиях гражданской войны («Красный десант», «Чапаев», «Мятеж» Д.Фурманова, «Конармия» И.Бабеля, «Падение Даира» А.Малышкина, «Железный поток» А.Серафимовича, «Россия, кровью умытая» А.Веселого) «Разгром» объективно претендует на лидерство, в нем прочно заложены как историко-художественные, так и социально-психологические основы «большого стиля». В тексте одновременно раскрывались новизна  и потенциал молодой советской литературы – метод социалистического реализма автором опробовался «как правда жизни, обогащенная мечтой».

Впервые в литературе начала ХХ века Фадеев создает положительный образ коммуниста и синхронизирует его с  «концепцией личности», выдерживая строгую, сжатую структуру произведения. Левинсон, командир отряда, обладает твердостью духа, зрелостью, биологической силой влияния и… христианской добротой. Манерой двигаться, разговаривать, объявлять решения, контролировать людей напоминает рыцарский абрис —  графичный, сдержанный, точный. Его семья далеко, бедствует, нездоров он сам, однако в мыслях только дело. Мается неопределенностью человек расслабленный, а у командира, отказавшего смерти в приближении к себе, сложился четкий, безошибочный план действий. Ответы коротки, близки к «да» и «нет». «Я не только много хотел, но я многое мог — в этом все дело», — мысленно подытожил он разговор с «непроходимым путаником», чужим для коллектива Мечиком. Среди партизан и простых мужиков никакой позы, мнимой брутальности, требований привилегированного положения: сложившаяся личность самоценна, самодостаточна, уникальна. Левинсон – лидер, ему верят, за ним идут.

«Он был на редкость терпелив и настойчив, как старый таежный волк, у которого, может быть, недостает уже зубов, но который властно водит за собой стаи».

Еще: «Левинсон теперь всегда был на людях – водил их в бой самолично, ел с ними из одного котелка, не спал ночей, проверяя караулы, и был почти единственным человеком, не разучившимся смеяться».

Необычной для прозы 20-ых годов была прорисовка мощной фигуры руководителя не контурной штриховкой, а глубиной психологического контраста, хотя истоки этого метода заложены Л.Толстым. Левинсон поспешил, отправляя Мечика в дозор, и моментально понял, что ошибка роковая, попав в окружение. Ни об организации прикрытия отряда, ни о его секундной боеготовности, даже о бегстве Мечика такой примерный, опытный, хладнокровный, но измотанный нервными перегрузками командир просто не успел подумать. Как вдруг, оглянувшись, увидел людей струхнувших, которым надо не застывать в беспомощности, а драться и немедленно, огрел их страшным собственным окриком и повел на врага.

Не исключаю, что Фадеев много раз обдумывал право на ошибку командира,  в реальной истории учившегося на ходу и рисковавшего, принимая в отряд добровольцев, порой связанных с белым движением. Мечик, «красивый, скромный и нежный», в которого влюблена жена Морозки Варя, не связан с врагом прямо. Помощник командира Бакланов поначалу даже одобрял его боевые навыки. Однако партизанской тактике с разведкой в занявший село гарнизон,  внезапностью нападения на колчаковский караул, захватом железнодорожных разъездов, чтобы, дезорганизуя противника, помочь Красной армии,  менее маневренной в тылу, учиться не хотел. И он предал — отряд и Морозку, перед смертельной, ружейной пулей успевшего дать сигнал своим. В историко-художественном сюжете всегда звучит противовес, а в сценах разгрома отряда и гибели партизан воссоздана пестрая панорама антагонистических позиций в братоубийственной войне.

В другом эпизоде Фадеев усложнил задачу, когда, укрупняя, непринужденно и трогательно, придал образу Левинсона лирическое измерение, «сердечную простоту».

«И он пошел еще тише и аккуратней – не для того, чтобы остаться незамеченным, а для того, чтобы не вспугнуть улыбку дневального. Но тот так и не очнулся и все улыбался на огонь. Наверное, этот огонь и идущий из тайги мокрый хрустящий звук выщипываемой травы напоминали дневальному «ночное» в детстве:  росистый месячный луг, далекий крик на деревне, притихший конский табун…резвое пламя костра перед детским зачарованными глазами…»

Помню, как много лет с неизменным аншлагом в московском театре им. В.Маяковского шел выдающийся спектакль «Разгром», главную роль в котором исполнял народный артист СССР А.Джигарханян. Однако его выпуск в 1969 году оказался под угрозой. От ретивых секретарей Московского горкома КПСС театр спасла вдова А.Фадеева, актриса МХАТ Ангелина Степанова, прямо обратившись к члену Политбюро ЦК М.Суслову со словами: «Сашу запрещают». Нелишне напомнить, что в 30-ые годы сам Фадеев возражал против сценических версий романа, считая его «антисценичным», устремленным «внутрь», в себя, где действия немного, зато в изобилии детальные описания фазовых состояний героев. Тем не менее, с 1931 по 1991 годы в театрах СССР было поставлено 35 спектаклей.

Режиссер спектакля М.Захаров вспоминал: «Суслов пришел на театральный прогон в галошах. В финале, с яростным монологом Джигарханяна-Левинсона, произнесенном негромко перед дюжиной выживших бойцов, он вытер навернувшиеся слезы платочком и спектакль разрешил».

От Джигарханяна невозможно было отвести глаза: сутулый, невысокого роста, в очках, он воплотил человека органической идейности, мужественность и красоту вожака. Кроме этого, что уловил в уставшем Левинсоне читатель и зритель? Его порядочность, желание понять другого, знание, что другой — это ты, и любить его. Только в этом случае разум подскажет истинное: как хитростью и умением обмануть врага, спасти своих, превратить живую почву и живой сильный этнос в государство народной мечты. Как и многие местные, выросший в суровом климате, с разливом Амура-батюшки не весной, а летом, затапливающим пашни, покосы, дома, и от потопа можно было спастись в горах, Левинсон с обостренным чувством пространства, без знаний географии находивший новые дороги и лесные тропы, адаптирован к реальности с высоким болевым порогом. Оттого мы не видим ни одного признака плоской, малохудожественной иллюстрации писательского замысла. Будто подключенный к невидимой, неукротимой силе, а таковой и была вера в коммунизм, он ведал, что в русском горении набрасываемые на молодую советскую республику ржавые крюки Красная армия вырвет, переплавит и долгожданную свободу получит власть рабочих и крестьян. Историческая реконструкция (у П.Когана «…какая иногда рутина вела нас жить и умирать») позволяет и сегодня присматриваться к живой, богатейшей личности Левинсона, несуетливо разгадывать природу гражданского чувства, человеческого достоинства и проникаться к нему симпатией. «Нужно было жить и исполнять свои обязанности», — после гибели дорогих ему людей, выходя на жизнеутверждающую идею служения еще более высокого уровня, так афористично заканчивается социально-психологический роман, а по сути, драматическая поэма «Разгром».

Фадеев добился максимальной выразительности, используя косвенную и прямую форму воссоздания процессов внутренней жизни для всей когорты персонажей. Диалоги пропорционально сменяют косвенная речь и саморазмышление — этим приемом писатель избежал плакатности и упрощения. Однако Фадееву мало проявившейся взаимосвязи поступков героев. Будто переосмысливая житие, автор пытается раскрыть истоки феномена духа, красоты и уродливости  в простолюдной среде. Дополняя, наращивая и развивая внутренний мир персонажей, читатель видит щедрую палитру эмоций, — от беспокойной потребности любить, зарытых вглубь души страхов до сиротства сильного человека после гибели лучших. Сложное вращение трагических событий и подслушанных переживаний рождает исчерпывающей полноты читательское сочувствие, кроме того, придает отточенность и устойчивость композиционному каркасу произведения.

«Глаза Левинсона несколько секунд еще стояли над людьми. Потом он весь как-то опустился и съежился, и все вдруг заметили, что он очень слаб и постарел. Но он уже не стыдился и не скрывал своей слабости…»

Наделяя подчас примитивным чувственным и эмоциональным опытом, несоразмерным привычным представлениям, вынес на первый план грубый крестьянский юмор, легкость любовных связей, необязательность в дисциплине. Узнав про спасение Мечика и ссору Левинсона с Морозкой, читатель в последнем легко узнал болтуна, бессознательно впадающего в «мужицкий брех». В гражданскую, на стороне красных, именно с тяжелым прошлым и во многом разочарованные люди воевали так, что выжимали из скал воду. Посреди таежных болот и каменистых склонов, когда «каждая крошка хлеба, овса добывалась с боем» — «угоняли коров, обирали крестьянские поля и огороды», они стали живым щитом советской власти. Ведь кража любых средств и запасов у крестьян рассматривалась тогда, как помощь партизанам, защищающим Советы… Верховые знали, зачем пришли в отряд. На их фоне люди случайные, рыхлые, с неустойчивым самосознанием либо отсеивались, либо под влиянием «исправных солдат» переживали внутреннее перестроение, инстинктивно понимая, что в обществе социальной справедливости их будущее. Таков ординарец Морозка, отважный и не мыслящий себя вне партизанской борьбы, простой человек из «угольного племени».

«Он не сомневался больше в том, что вся его жизнь от самых пеленок, вся эта тяжелая бессмысленная гульба и работа…не радость, нет, а беспросветный каторжный труд, которого никто не оценил и не оценит».

«…уезжая из госпиталя, он не захватил письмо Сташинского, а за это может попасть. Картина сходки, когда он чуть не вылетел из отряда, внезапно встала перед глазами, и сразу что-то защемило. Морозка только теперь почувствовал, что это событие, может, было самым важным для него за последний месяц – гораздо важнее того, что произошло в госпитале».

Несформулированное Морозкой чувство возвышенного в изображении другого «маленького» человека – взводного Метелицы принимает очертания прикосновения к гибели, на войне, к сожалению, явлению будничному. Но у Фадеева выделенному в сознательное самопожертвование. Образ Метелицы напитан нервной напряженностью экстремального времени, поиск молниеносных решений в котором оборачиваются инициацией героя. Левинсон с юности его выпестовал: теперь он и боец умелый, и разведчик опытный, и человек, способный расположить к себе незнакомца. Любо дружить с закаленным, наблюдательным и удачливым воином в отряде, и невыносимо жаль «нового человека» терять. Между тем автор готовит нас к трагическому исходу буквально с начала XIV главы.

«Приподнявшись на цепких полусогнутых ногах… зорко вглядываясь и вслушиваясь в ночь, … еще больше похожий на хищную птицу. Перед ним лежала хмурая долина в темных стогах и рощах, зажатая двумя рядами сопок, густо черневших на фоне неласкового звездного неба».

Развивая характер, лишенный стихийности, писатель, как преломленным солнечным лучом, высвечивает его пассионарную природу. Фадеевым сделана уточняющая акцентировка на самообладании, решимости сбежать из плена, невозмутимости в разговоре с офицером эскадрона, захватившим село. Оказавшись на церковной площади и увидев оцепленный конными казаками собравшийся народ, Метелица ему обрадовался. Задышал свободнее: он пробивался в этой трудной жизни сам и знает свою судьбу, как выражались белые, «непримиримого элемента». Он давно ее выбрал.

«Метелице казалось, что он не любит людей…Но вместе с тем все самое большое и важное из того, что он делал в жизни, он, сам того не замечая, делал ради людей и для людей, чтобы они… гордились и восхищались им».

Фадеев умудряется избегать пористости в изображении разнокалиберных характеров, будь то преданный Левинсону единомышленник и его правая рука Бакланов или замужняя медсестра Варя, преданностью Морозке не отличающейся. Она охотно помогает в лазарете доктору Сташевскому, в любой критической ситуации знающему, что делать. В другое время Варя притягивает полуголодных мужчин, готовых заполнить ее пустоту. В диковатых нравах отряда, с которыми она свыклась, «культурный» Мечик показался исключением, однако наступившее разочарование лишь усилило ее уныние. В отличие от многих произведений соцреализма, в «Разгроме» любовь героиней раздается по инерции, а не становится победным трофеем за труды и внимание. Расширив принцип отбора жизненного материала, Фадеев показал аномалию, психологическую изнанку темных, почти спящих персонажей, их скольжение по нерву ревущей эпохи. Этот специфический художественный прием, парадоксально и полнокровно смыкающий, ставящий в зависимость друг от друга ущербных, грешных и сильных, с чувством внутреннего достоинства героев, только закреплялся в прозе 20-ых годов. А парадокс всегда застревает в читательской памяти.

Глубинный ритм, Бунин называл его звуком, у хорошего писателя рождается бессознательно. К точности фразы и интонации, к легкости «языка волнения» побуждает звучащая внутри пружинистая ритмическая волна. Которая появляется задолго до написания первого абзаца и захватывает творческое сознание безраздельно. «Авторский архив», состоящий из характерных словечек, просторечий, выражений местного диалекта, в синтаксической фразе Фадеева не выглядит избыточно и наскоком. Кроме того, инвертированный порядок слов, часто встречающийся в литературе 20-ых годов, скажем, у Дм.Фурманова или А.Серафимовича, в «Разгроме» почти не используется. Во всем Фадеев удерживает баланс.

«Бренча по ступенькам избитой японской шашкой, Левинсон вышел во двор. С полей тянуло гречишным медом. В жаркой бело-розовой пене плавало над головой июльское солнце».

«Морозка вывел из пуни лошадь. Гривастый жеребчик настороженно прядал ушами. Был он крепок, мохнат, рысист, походил на хозяина: такие же ясные, зелено-карие глаза, так же приземист и кривоног, так же простовато-хитер и блудлив.

— Мишка…Мишка, у-у…божья скотинка…»

Или:

«- Ну, чего испугалась? – спокойно продолжал хрипловатый голос. – Это я не на тебя – на патрет… Много я баб переменил, а вот патретов не имею. Может, ты мне когда подаришь.

Варя пришла в себя и засмеялась».

В ожидании возвращения из разведки Метелицы бойцы нервничают и перемалывают разное.

«А взводного нет все… — нажрался, видать, и дрыхнет где в избе, а тут не евши сиди», — подумал дневальный. Обычно он не меньше других восхищался Метелицей, но теперь ему казалось, что Метелица довольно подлый человек и напрасно его сделали взводным командиром».

Первые главы романа «Разгром» были опубликованы в литературных журналах «Лава» (№№1,2,3, 1925), «Октябрь» (№№7, 12, 1925) и прозвучали сразу, как выстрел, на который обернулись все писатели, начиная с М.Горького. «Памятник и документ» — коротко охарактеризовали «Разгром» рядовые читатели, и в этот же период литература актуализированным списком вернулась в образовательную программу. В отличие от дебютанта И.Бабеля, Горькому не пришло в голову советовать двадцатичетырехлетнему Фадееву еще поизучать жизнь. Он был рад за молодого художника, выдержавшего конкуренцию с исторической, к тому же истончающейся, правдой. Как двигатели двухмоторного лайнера, на взлете работающие на полную мощность, Фадеев набрал высоту, которую, сто лет спустя, следует назвать своим именем: он создал произведение канонического статуса. Что и определило почтенный срок его культурного обращения.

Наталья Селиванова