Часть 1

Холодный май, горячие сердца

Города примеряют на себя, как платье: вживаются, свыкаются с ними. Словно складки ткани в костюмерной — бережно разглаживают впечатления, одёргивают воспоминания, чтобы город впитался в сердце, лёг как влитой на душу.

Процесс примерки города на себя и подгонки себя под него — интимен, как любая примерка. Абы кого в примерочную не пустишь. Да и самому приятно выйти из неё как на красную дорожку — во всём блеске ансамбля: одежда, обувь, украшения, прическа, макияж, сумка, лёгкий наклон головы, благодарный, но не заискивающий взгляд в сторону продавцов-консультантов — и вот: идёт, плывёт красотка по улицам и бульварам. Покачиваются серьги в ушах в такт шагам, и восхищённо шелестят листья платанов: «Наша, наша красавица, плоть от плоти, кровь от крови города».

Чтобы сжиться с городом по-настоящему, нужно… одиночество. В хорошем смысле этого слова. Ты должен быть один на один с городом, открыт ему — и он, словно целый мир, отразится в тебе. Urbi et orbi…

Может быть, сокровенный смысл этого выражения в том, чтобы открыть в себе город как мир — неповторимый и единственный — и сродниться с ним.

Города Беларуси, в которых мне посчастливилось побывать, — всего четыре: Минск, Гомель, Могилёв, Дзержинск. Не могу сказать, что вжилась в них — время, словно большая птица, опахнуло крылом-неделей у моего лица и скрылось в небесных далях. Только встреча в аэропорту — и уже вновь очередь на паспортный контроль: отъезд.

Но облик страны всё же стал вырисовываться в моём сознании. Как

… Даль свободного романа
Я сквозь магический кристалл
Еще не ясно различал.

Так какая же ты, Беларусь? Далекая и близкая, спокойная и душевная, щедро подарившая мне неделю холодного мая и горячих сердец.

Дети воспринимают мир органами чувств: зрением, слухом, вкусом, обонянием и осязанием. А что, если последовать их примеру?

Зрение. Ты действительно синеглазая, Беларусь! Нигде и никогда я не встречала такого количества людей с темно-синими, непрозрачными, почти черными глазами. Но, только приглядевшись, понимаешь, что это не черный, а густой, темно-сапфировый цвет, в котором порой вспыхивают голубые искры.

Может, так отражается в них небо, или лазурные поляны незабудок и васильков (сколько же их в Минском ботаническом саду!), или синь бесчисленных рек и озёр: Свислочи, Сожи, Птичи, Западной Березины. Да, сколько их — всех не упомнишь. Беларусь не зря называют страной рек и озёр.

А может, так вспыхивает в глазах Беларуси перо Синей Птицы Счастья? Почему бы и нет? Если может гореть волшебное перо Жар-Птицы, то почему бы и перу Синей Птицы не запечатлеться в глазах Беларуси?!

Кстати, о птицах. Конечно, это белый аист — светлый символ страны. Задумчивые, сосредоточенные, строгие. И облик их в полёте цельный, прямой — стрелы.

Парят тихо, почти недвижно, но острые клювы, словно проворные иглы, сшивают небо, облака и верхушки деревьев, чтобы царили над родной землёй цвета простора, милосердия и надежды: голубой, белый, зелёный.

В таких красках ты открылась мне, Беларусь. И да пребудут они с тобой всегда — как чистота, нежность, прохлада, которые ты дарила мне в ощущениях.

Это уже второе чувство. Чистота осязаема — четыре белорусских города убедили меня в этом. В Минске, Гомеле, Могилёве и Дзержинске воздух светился мягким жемчужным светом.

Свет этот отражался от красных листьев кленов и буков, замирал в бархатных елях, летел в липовые аллеи, поблескивал в цветных витражах вокзала. А потом, словно устав от полёта, оседал каплями росы на сером асфальте и мраморных шарах возле Большого театра в Минске, металлических стульях на сказочной площади Звездочёта в Могилёве, памятнике графу Румянцеву перед входом во Дворец Румянцевых-Паскевичей, скульптуре лодочника на Киевском спуске в Гомеле и тонком рябиновом кусте в Дзержинске.

Каплями этого света можно было умыться и вдохнуть их чистоту как счастье. И счастье это было прохладным и нежным, исцеляющим.

Слух… Какой музыкой отозвалась ты вот мне, Беларусь? Сквозь громаду лет, сквозь долгую, длинную память сердца протянулось задорное цвириньканье:

— Зо-зу-ля-я-я… — слышится милый голос и добрый смех. — Кукушка, значит!

Это няня моя, незабвенная тётя Лиза — Елизавета Крашевская. По мужу — Зозуля. Муж твой был из этих краёв, но воевал на Кавказе и остался после войны в Баку. Думала ли ты, что через много лет твоя воспитанница побывает на Родине твоего мужа, и весёлое слово «зозуля» откликнется в её душе тонкой грустью?

Ни тебе, ни ему так и не пришлось больше побывать в Беларуси.

А мне так и не довелось услышать зозуль. Не встретились они мне. Зато вовсю расстарались сороки — важные, нарядные, ни дать ни взять — классные дамы в строгих чёрных костюмах и белых блузках.

Только классные дамы, наверно, не стрекочут так яростно, как эти пернатые — положение обязывает. Ну а сорокам ничего — иной раз такой галдеж поднимут, словно торговки на южном базаре.

И не дай бог какому-то незадачливому котику оказаться в местах их встреч — лучше подобру-поздорову лапы уносить, а то оглохнуть недолго.

Сороки искренне полагают, что любой движущийся предмет посягает на их добро. Интересно, кстати, где они его прячут? Найти бы тайник, да хлопотно и боязно — налетят ведь дамочки, мало не покажется!

Но звуки — не только в сорочьем стрекоте. Они — и в ленивом всплеске волны: река Свислочь, пересекающая Минск, полна достоинства и не позволит себе бурлить, как какой-нибудь горный ручей; и в шелесте листьев, особенно берёзы — они тонкие и чутко податливы ветру.

И ещё — в бое курантов на здании Минской Ратуши: они звучат мелодично и торжественно, словно рассказывают историю страны и стараются, чтобы рассказ этот запал в сердце слушателю.

Вкус… Тут можно дать волю воображению и перечислять гастрономические и прочие изыски бесконечно. Но для меня ты навсегда останешься журавинкой. Этим трогательным и милым словом называли клюкву, что в изобилии растёт на болотах и около озёр, устилая землю ковром из темно-красных ягод.

Клюква была и едой, и спасением, и лекарством. Во время войны клюкву собирали под снегом у колючей проволоки лагерей, растапливали мерзлые ягоды и поили детей. Клюква спасала от болезней, восполняла недостаток витаминов.

Сквозь время и память протянулись красные островки клюквы, как капли крови. И кисловато-горький, печальный вкус её — как вечное напоминание: кровь людская — не водица, и жизнь надо беречь.

Запах — один: божественный, царящий и правящий — сирени. Ею в мае благоухает вся Беларусь. Штраф за поломанную сирень строжайший, и… дисциплина приносит свои плоды.

Города плывут в пленительном аромате, и тяжёлые, роскошные гроздья, кисти, соцветия улыбаются тебе на каждом шагу. Всех цветов и оттенков — от тёмно-лилового и пурпурного с белой оторочкой до бледно-розового, от благородно-фиолетового до ярко-голубого и ослепительно-белого.

Большие и мелкие кусты — в каждом дворе, вдоль улиц и площадей, около учреждений и в парках. Там их больше всего: они образуют целые аллеи, сплетаются в причудливый кружевной узор, будто пары в танце: фиолетовый — белый — голубой — лиловый — белый — чернильный — розовый — голубой и снова белый.

И над всем этим великолепием — облака изумрудных листьев, словно зелёные сердца, распахнутые тебе навстречу. И вспоминается поневоле, звучит в душе бессмертный романс Рахманинова:

В жизни счастье одно,

Мне найти суждено,

И то счастье в сирени живёт;

На зелёных ветвях,

На душистых кистях

Моё бедное счастье цветёт.

— Приезжайте к нам ещё, — слышала я в Гомеле, где мне устроили поистине дивную творческую встречу с читателями. Столько добрых, тёплых и трогательных слов в свой адрес я не слышала сразу никогда. — Всё прошло замечательно, только вот май выдался холодным. Никогда такого в Беларуси в эту пору не было. Климат, видно, меняется.

— Приезжайте, будем рады вас видеть, — неслось мне вслед в Дзержинске, в чудесном и очень уютном зале Дома культуры и в редакции газеты. — Всё было замечательно, жаль только май подкачал. Холодный!

— Молодец, что приехала, дай Бог, не в последний, — улыбалась мне на перроне Могилёва одноклассница. — Замечательно погуляли, жаль только май холодным выдался.

— Вот уезжаете уже, — сетовал муж подруги. — А эта неделя такая холодная была. Никогда в мае…

Бедный май — что только не неслось в его адрес за эту неделю! Казалось, на него обрушились обвинения в антарктическом холоде!

— Тебе май тоже показался холодным? — спросила я у подруги в аэропорту. Мы стояли у стойки регистрации багажа.

— Ну-у-у, — протянула она. — Он, конечно, был немного холоднее, чем…

И тут я не выдержала. Пятый месяц года нуждается в адвокате!

— Какая разница, холодный, тёплый… Главное, чтобы сердце было горячим. Верно?

— Ну да, — не раздумывая ответила Машенька. — Нормальная температура сердца человека — 38,8 градусов.

Кому, как не ей, кардиологу, знать всё о сердце! И самое главное — горячему сердцу температура за окном не так уж важна.

— Ты довольна поездкой в Беларусь? — спросила она меня. Мы подходили к стойке паспортного контроля.

Я в ответ раскрыла ладонь.

— Пять органов чувств. И я, кажется, почувствовала ими города.

— Те, в которых ты была, — мудро заключила она. — Это уже немало. Остальные — до следующего раза, чтобы облик страны сложился полностью!

— Значит, будем жить и ждать любого времени года. Холодным или тёплым его делают люди.

Это был вечер 18 мая. Минск с высоты птичьего полёта напоминал сверкающий узорчатый ковер. Самолёт взял курс на Тбилиси.

Но об этом городе в следующей части…

Часть 2

Светлый

 К ночным авиарейсам у многих отношение неоднозначное. Кто-то предпочитает их настолько, что готов даже переплатить, лишь бы лететь ночным рейсом. Не милы ему, видите ли, туманные рассветы и алые закаты, яркие полдни и лёгкие сумерки. Другие, наоборот, испытывают чуть ли не панический ужас перед ночным полётом.

У меня отношение к любым полётам спокойно-заинтересованное, но в ночном действительно есть что-то загадочное. Почти весь салон спокойно посапывает, мерно шумит двигатель, а ты вглядываешься в бездонную тьму иллюминатора и видишь только красный огонёк на левом крыле самолёта.

Впрочем, этот рейс Минск — Тбилиси словно весь был окрашен в розово-красные тона. Уже в аэропорту Шота Руставели я узнала, что, оказывается, самолёт попал в грозу: его немного трясло, и кто-то даже вслух читал молитвослов.

Ничего этого я не слышала. Зато было чувство завораживающего восторга, когда самолёт, подрагивая, вонзался в темно-розовые облака, и тьма за окном из чернильно-синей становилась багровой — готовой обрушиться ливнем на землю.

Он и обрушился за несколько минут до прилёта. Шофёр, встречавший меня в аэропорту, рассказал о дожде с таким удовлетворённым видом, как будто он лично повелевал стихиями.

— Земля обновляется, — заметил он со знанием дела. — На то и весна.

Это было удивительное чувство. Южные города обладают магическим свойством аккумулировать запахи. Бог его знает, что тому причиной. Может быть, тёплый климат, раскрывающий ароматы в нагретой земле и горячем воздухе? А может, обилие диковинных, теплолюбивых растений и деревьев? А может, сам солнечный свет, процеживаясь сквозь облака, пропитывается пряными соками земли, на которую ему предстоит упасть? Кто знает?.. Но и свет, и воздух в майском Тбилиси благоухали.

Розами полыхал весь город: кусты около церкви Кашвети — самой старой тбилисской церкви — были сплошь усыпаны тугими оранжевыми бутонами. Пространство около знаменитой Плачущей скалы (грунтовые воды орошают её так обильно, что кажется, будто скала плачет все три времени года, кроме зимы, а зимой превращается в скорбный ледяной памятник собственным слезам) было усажено кустами алых и белых роз. Розы окружали памятник Матери-Грузии, пламенели в парках и скверах, заплетали тбилисские балконы, выстилали подъём к Метехскому замку и аллеи Нагорного парка на Мтацминде.

Белые, алые, пурпурные, розовые, лососево-оранжевые, сиреневые, бархатно-вишнёвые, почти чёрные и жёлто-лимонные, золотые, пышные и скромные, миниатюрные, как незабудки, и огромные, как апельсины. Цветы пахли пылью и нагретым розовым маслом, и в сладком этом аромате угадывалась печаль.

Невозможно было понять, как, каким образом этот обновляющийся весенний мир — цветущий, яркий, солнечный город — не увидит больше человек, любивший его всем сердцем? Для кого он был единственным в мире, родным до каждого камня в мостовой, каждой улочки и проспекта, каждого памятника и малой травинки в городских парках. Что и розами, и горами, площадями и набережной, и даже скромной и тихой улочкой Патардзеули, на которой располагался наш с Магдалиной хостел, и к которой так шло её название («патардза» по-грузински — «невеста»), мы будем любоваться одни. Без нашей общей подруги.

Мы уже писали о её нелепом и страшном уходе. Не хотелось бы повторяться и вновь муссировать тяжёлую тему. В упорстве, с которым люди обращаются к теме смерти, есть что-то дьявольское или… инфантильное. Одни с жадностью стервятников смакуют подробности чужой гибели, словно живут по правилу: «людей всегда будут интересовать три вещи — чужая постель, чужая смерть и чужие деньги». А вторые, видно, следуют строкам: «Кто мало видел, много плачет». Любое событие, мало-мальски выпадающее из рутинной череды дней, для них уже нечто экстраординарное. И поневоле вспоминаешь рассказы о фронтовиках — настоящих, повидавших многое, прошедших через ад сотен боёв. Они не любили говорить о войне, не хотели вновь и вновь переживать её наяву. Этот ад принадлежал только им, и они не переносили его на других людей.

Мы, не сговариваясь, дали друг другу слово, что будем избегать тяжёлых воспоминаний — и в разговорах, и в прогулках по городу.

Но с самого приезда два странных чувства — или видения — неотступно преследовали меня. Отчётливо вспоминались тёмно-розовые облака, которые, подрагивая, рассекал ночной самолёт, и невесть откуда взявшийся весёлый, злорадный голос каркал:

— Сглазила, сглазила! Р-р-разочаррроваллл!

Мне вспомнилось, что во время прежних своих приездов в Тбилиси я неизменно произносила тост за этот город, который никогда, даже в сложные 90-е годы, не разочаровывал. Он всегда был светел, доброжелателен и гостеприимен. Каждое пребывание в нём было радостным.

А тут внутренний голос продолжал злобно каркать:

— Сгллазззила! Р-р-разочаррроваллл!

Я не могла унять его. А вокруг бушевала, цвела тбилисская весна, слагала ликующую песнь во славу жизни. Да что там деревья и трава — даже фигурная оконная решётка и та была частью природы. Очень красивая, она была выполнена в виде вьющейся виноградной лозы. Мастер-умелец заботливо выковал и ажурные листья, и налитые гроздья, и трогательные завитки молодых побегов. Солнце играло на отполированных металлических ягодах, но мне хотелось задернуть занавески, чтобы не видеть этого блеска и сверка.

— Давай поедем… — Магдалина посмотрела на меня и запнулась. — В… Ботанический сад. Представляешь, как там сейчас красиво?

Это было высшим проявлением мужества. Это было деликатно. И я мысленно поблагодарила Судьбу, что дала такого человека в друзья мне.

Ботанический сад в Тбилиси развернул перед нами всю палитру своих цветов, запахов и звуков. Разомлевшая после дождя, исходящая паром чёрная земля пропитывала воздух вкусным, жирным запахом. Тысячи набухших семян в ней готовились к рождению новых ростков, новой жизни.

Пихты, туи, кипарисы, ели и сосны окружили себя голубоватым облаком — их густые смолистые испарения становились на солнце зримыми и плотными. Капли влаги вспыхивали на кончиках игл, как бриллиантовые серьги. Лужайки напоминали пёстрые цыганские юбки, разложенные на траве: золотились одуванчики и купальницы, полыхали герани, тигровые лилии, синим огнём горели незабудки и медуницы, белели куртины пролесок.

От этого великолепия захватывало дух, но сделать вдох было трудно: такое смешение ароматов я помнила только по Воронцовскому парку в Алупке, в далёком детстве.

Сад был на возвышенности, и город был виден как на ладони: древняя крепость Нарикала, Кура, золотой купол Самеба — самого большого храма в Тбилиси, памятник Матери-Грузии. Красота этого города, со всех сторон окружённого горами, строга и лаконична. В ней много сдержанного благородства, о котором когда-то рассказывал мне повар-грузин в маленьком подвальчике грузинской кухни в Баку.

— Смотри, дорогая, — вздыхал он, — ты думаешь, что хачапури — это просто кусок теста с маслом, сыром и яйцом? Неэт! Это философия и поэзия народа.
Румяные, высокие хлебные борта — это горы Грузии. Куда бы ты ни шла, тебе не скрыться от них. Они всегда помогут тебе, если ты честна и права, но они же и накажут тебя за бесчестие. И простят, если будет нужно. Масло и сыр — это полноводные грузинские реки, питающие землю и виноградную лозу. А яйцо — солнце над Грузией, да светит оно вечно! Вот что такое хачапури! Только мы — скромный народ, о многом не говорим. О многом надо только догадываться, чувствовать. Понимаешь? Надо догадываться!

И словно в унисон этим мыслям вдруг, откуда ни возьмись, появилась большая жёлто-оранжевая бабочка. Сделала несколько кругов над нами и полетела куда-то дальше. Я — человек, далёкий от мистики, но в этот момент мне захотелось верить, что и этот залитый солнцем, яркий, зелёный город, и золотая бабочка — всё это не случайно.

— Смотри, — тихо ахнула Магдалина и кивнула в сторону. На небольшом пригорке высился роскошный алый мак, выросший, видно, сам по себе. Бабочка покружилась над ним, присела на миг — и упорхнула.

Сосны бесшумно роняли крохотные шишки — стробилы, они покрывали землю светло-жёлтой пыльцой.

Я вдруг резко выпрямилась. Словно нежная тайна коснулась меня.

— Это очень хороший знак, — убеждённо сказала я Магдалине. — Поверь человеку, не обладающему интуицией. Но уж если она срабатывает — то безошибочно. Этот город светлый, и словно все добрые силы собрались сейчас, чтобы мы не разочаровались в нём.

— Да, — улыбнулась Магдалина, и лицо её выражало детский восторг. — Алый мак — это любовь, а золотая бабочка — Душа Добра. Это очень хороший знак, правда.

— Ты как будто знала, что надо сегодня прийти сюда, а?

Она лукаво засмеялась.

— Ну… почти!

А завтра была поездка в Цинандали — усадьбу поэта Александра Чавчавадзе, тестя А.С. Грибоедова. А на следующий день — прогулка по проспекту Руставели, откуда мы хотели выйти к Старому Городу, но заплутали и в результате снова оказались на проспекте. И прошагали его в четвёртый раз за день! Даже памятник Чавчавадзе и Церетели воззрился на нас как-то укоризненно! Ещё бы — кружат вокруг него две растерянные женщины и хоть бы цветочек догадались положить к постаменту!

А потом была поездка в Цкнети — дачный посёлок недалеко от Тбилиси.
И с каждым разом город становился всё светлее и ярче, словно его промыли изнутри.

В последний вечер перед отъездом мы с Магдалиной устроили чаепитие на балконе хостельного номера. Недавно отгремела гроза, прошёл ливень, и очертания предметов были чистыми и чёткими, как на старинных гравюрах. В лужах на асфальте отражалась решётка, а в небе высился чёрный силуэт кипариса. Над верхушкой дерева висела звезда — это придавало ему сходство с рождественской ёлкой. Бесшумно пробежала кошка, и тень её была светлой.

— Как иллюстрация к восточной сказке, — улыбнулась Магдалина. — Ажурные тени, тихие улочки, кипарисы, звёзды. И кошка — как по заказу для тебя, кошатницы!

— А вместо дворцовых фонтанчиков — лужи! — подхватила я. Мы рассмеялись.

— А знаешь, — прибавила я, помолчав, — город словно сделал всё, чтобы мы покинули его со светлыми впечатлениями. Не с горечью и печалью, а радостно. Чтобы нам хотелось приезжать сюда ещё и ещё.

— Это действительно так. Город хочет этого.

Звезда над кипарисом сдвинулась влево и тоже отразилась в луже.

— Будем приезжать, как же иначе, — уверенно сказала я. — В такой светлый город — да не приехать?!

— Да, теперь точно. Он будет нас ждать. Это теперь и наш Тбилиси.

Засыпая, я усмехнулась и мысленно показала внутренней злобной вороне шиш:

— Ну что, съела?! Не разочаровал меня город. Не р-разочаррроваллл! Не дождёшься!

Ночной самолёт Тбилиси — Баку летел вместо положенного часа тридцать минут. Небо после ливня было светлым и ясным, а земля — обновлённой.

Тбилиси провожал нас звёздами. Из окна иллюминатора они казались золотыми.

У добра — душа золотая…

Ляман Багирова