Крейслер снова волновался. На этот раз Марианна пропала надолго, и он совершенно не мог себе представить, где ее искать. Марианна пребывала в состоянии сумрачно-счастливом, и Крейслер из этого делал предположение, что она не была расстроена, а скорее всего поехала куда-то со своим мужем.

Крейслер не ревновал Марианну, в принципе. Единственное, что ему было очень сложно принять, так это бесконечное время одиночества, которое наступало, когда ее не было рядом. Крейслер словно погружался в какое-то состояние полусна, и весь мир вокруг тускнел и напрягался просто из-за того, что Марианны не было поблизости, и он не ощущал больше ее тепла и сиюминутного участия в его судьбе.

Крейслер быстро собрался и проходил теперь на самолет, помахивая только что купленным билетом. Маленький джет, бело-серебряный и хорошо оснащенный, ожидал стремящихся в отпуск пассажиров на взлетном поле, чуть поодаль, словно был специально и быстро построен только для того, чтобы отправлять их в своем железном теле в любую точку света, принося радость внезапного отрыва от привычного жизненного уклада, и даже не спрашивая о конечном пункте назначения.

В самолете было немного душно. Крейслер пытался найти какую-нибудь сеть, перебирая длинными пальцами экран телефона, чтобы подключиться, но потом быстро понял, что найти Марианну будет сложно и даже невозможно. На сообщения она тоже не отвечала, и обнаружить ее местонахождение он не смог, пытаясь в который раз вспомнить, что именно она рассказывала ему.

— Марианна … – снова повторял он про себя, удивленный, смущенный и расстроенный.

Когда он сбегал с трапа самолета, то сразу почувствовал, как тепло поглотило его, обрадовало, облагородило внутренне. Он радовался этому теплу и раскаленному солнцу, словно оно могло спасти его, оторвав от грустных мыслей, и приблизив к собственной мечте.

Неаполь был радужный, как-то по-домашнему приятно обшарпанный и бедный. Словно слава мафиози со всего света придавала ему свой особый колорит запрета и богемности. «Здесь воришек столько, что даже не представить», — подумал Крейслер.

Он слушал, как со всего света, из окон и дверей, отовсюду, лилась бесконечная неаполитанская музыка. Этот старый город словно пел, окруженный морем, волнами и воспоминаниями. Выступающие из глубин подсознания и истории старые дома, обветшалые и облупившиеся, подмигивали ему, а на узких улицах с длинными рядами развешенного белья продавали странных человечков-марионеток из местных театров, которые подмигивали Крейслеру неведомым оком, словно фильмы Феллини оживали под звуки внутреннего голоса.

Гостиница, в которую направлялся Крейслер, была бедная. Лифт захлопнулся моментально и медленно поехал вверх, чтобы предстать перед обшарпанной дверью, в темно-зеленых красках ада. Впрочем, при ближайшем рассмотрении оказалось, что за дверью был уютный дворик, который объединял сразу несколько квартир под своим обветшало-теплым крылом.

Крейслеру все здесь нравилось. Нравился вид Везувия, возвышающегося над морем, нравился музей со следами Помпеи, который на картинках был полностью восстановлен, а в реальности поражал обилием артефактов и ожившим, почти театральным рассказом о гибели города, и о странных фресках вечной женственности, найденных под лавой и обломками.

Крейслер познакомился с Луизой на площади, в уютном кафе, тоже несколько обветшалом и старом, но все равно красивом, в цветах и корзинках, когда, обернувшись с кофе в руках, вдруг перехватил ее взгляд, и весь внутренне обмер от ее приветливого и даже восторженного взгляда. Каштановые волосы, падающие с плеч, светло-голубые, распахнутые глаза. И все же это было еще что-то, что так тронуло Крейслера в ее отношении к жизни, то ли лучезарность, то ли искренность, то ли еще какая-то светящаяся изнутри сила, что так явно давало о себе знать.

Крейслер немного обмер и почувствовал какую-то странную грусть под ложечкой, словно его душа и тело соединились воедино в ощущении печали и потери, которая как будто бы вдруг разрушила его спокойствие и уверенность в себе.

Они болтали недолго и совершенно ни о чем. Он даже почувствовал, как она волнуется, попеременно глядя на телефон, и оборачиваясь на роскошную, раскаленную площадь с красивым фонтаном.

Потом они вместе гуляли целый день, то останавливаясь попить кофе, с приветливыми криками официантов in vino veritas, или «грация», то снова, погружались в сон воспоминаний, пока лодка, которую они зафрахтовали, не привезла их на Капри, после утомительного пути «на волнах вверх и вниз». Крейслер снова почувствовал себя героем давно увиденного фильма про другие жизни, но от солнца его даже слегка качнуло влево, и он снова почувствовал себя в другом измерении.

Капри, весь в скалах, выделялся на фоне синего моря, с каким-то особым ощущением внутреннего превосходства. Белые яхты источали мириады огней, освещая путь и внушая каждому жителю планеты, что город этот находится в поднебесье. Он был необыкновенно и сказочно красив, даже не только этим синим морем, и запахом соли, но своей бесконечной историей. Кто здесь только не жил, начиная от Горького и заканчивая Лениным! Кто здесь только не ходил, в этом тепле белоснежного города в раскаленных добела скалах?

Когда зазвучала музыка на пристани, бродячие музыканты словно угадали его внутренний мир и предчувствие, и Крейслер снова ощутил с нескрываемой силой, что Марианна словно оживала во взгляде Луизы, и он словно возрождался от одной возможной мысли о ее присутствии.

Они очень долго разговаривали. О прошлом, о будущем. Об одиночестве. Все это было так обычно, так обыкновенно и предсказуемо. Но что-то внутри говорило Крейслеру, что все это совершенно особое, и будет по-особому, по-иному. И нет причины сомневаться, что встреча эта принесет что-то новое. И как-то успокоит его.

Они долго шли вверх, распахнутые яркие машины на огромной скорости обгоняли их, и Крейслер изредка оборачивался, чтобы снова увидеть скалы и яхты под раскаленным добела солнцем.

Красное вино пенилось по краям бокала, словно это было красное шампанское с переливами блесток и цветов, небрежно разбросанных. Он слегка причмокнул, как будто бы съел змею или медузу-горгону. Весь вдруг расслабился, как в юности, понимая, что в этот самый момент словно отрывался от земли, как бывало только давным-давно, и в другом измерении, когда он крутился в вертолете памяти как на карусели, вновь и вновь теряя важные моменты вех.

Когда они плыли на моторной лодке обратно, современной и быстрой, покачиваясь на волнах, опускаясь то вверх, то вниз, он вдруг почувствовал снова такое немыслимое, доселе неведомое тепло и единение, а потом вновь весь сжался, от одного ощущения ее присутствия, бессмысленности жизни, одиночества, вновь с горечью подумав о том, что Марианна была так далеко, и так давно не звонила.

— Марианна! – как будто бы вслух повторил Крейслер, и, взглянув на Луизу, почувствовал острое желание обнять и поцеловать ее.

Неаполь встретил их проливным дождем. Дождь лил как из ведра, забираясь во все краешки Вселенной. Крейслер подхватил огромный сломанный зонт, пытаясь раскрыть его над Луизой. Они бежали по набережной, а потом хоронились в каких-то уютных мраморных двориках, которые, при ударе молнии, казались склепами с потаенными сокровищами, которые выступили из других измерений.

Луиза даже не спросила его, был ли он в гостинице один. Просто влетела в его номер, и расположилась на диване, с восторгом и трепетом глядя на море, синеющее в маленьком аккуратном окне, словно по волшебству изумрудной палочки.

Крейслер обнял Луизы и почувствовал, как все ее сомнения вдруг влились в него, помчались по венам, устремившись центростремительно куда-то вверх, пока он не рухнул в своем сознании в совершенно иное измерение.

Он целовал ее как-то неистово, совершенно забыв, где он находился, и кем он вообще был. А потом, спустя какое-то время, он уже снова находился где-то совсем далеко, обволакивая себя бесчисленными нитями воспоминаний, отгоняя их и снова возвращая.

Луиза говорила о работе, soft и hard, тараторила, как орешки щелкала. Крейслер со смехом представлял себе самого себя накануне, поражаясь тому, как здорово он ошибся. Деловитость Луизы была столь забавна, что он даже не мог найти повода критиковать ее за это, словно она, как маленькая девочка, решила вершить большие дела, и даже поверила в такую замечательную возможность. Луиза Крейслеру определенно нравилась.

— Ты работаешь? – спросил Крейслер.

Вопрос произвел на Луизу несколько странное впечатление, она даже как-то внутренне расстроилась, от того, что вопрос мог быть столь банальным и столь недоверчивым.

— Конечно! – бойко и спокойно ответила она.

Внутри у Крейслера снова все екнуло. Он снова оглядел свою уютную комнату с какой-то внутренней горечью. Луиза еще что-то долго тараторила, а из ее монолога Крейслер понял, что она даже встречала когда-то их общих друзей, в анналах истории деловых гостиных встреч.

«Вот так», — проговорил про себя Крейслер, ощущая, что слезы снова наворачиваются у него на глаза.

— Как-то так … — вслух повторил он, улыбаясь своему полному провалу, и ощущая легкую потерю как совершенную трагедию.

«Разве она виновата, что она никогда не видела Марианны?» — снова повторил Крейслер про себя, ударенный обухом по голове, расстроенный, совершенно лишенный сил.

«Разве она виновата?»

Он шел по Неаполю, вспоминая полотна Караваджо, которые видел накануне в музее, яркие и динамичные, думая, как, должно быть, опасен этот грустный и старый Везувий, который видно с каждой точки города.

Он шел по Неаполю, вдыхая соленый воздух из детства, и пытаясь собрать воедино осколки памяти. Он снова и снова умирал и воскресал от этого богатого солью и морем воздуха, ощущая, что в этом мире не было ничего кроме Марианны и их общих снов. Думая о том, что даже, если он умрет, уедет, встретит кого-то еще и проведет с этим человеком вечер, он никогда ее не забудет, не разлюбит, и никогда никем не сможет заменить. Он снова и снова брел вперед, обнимая ее мысленно, рассказывая все о себе и обо всем, понимая, что только она могла понять, принять, и почувствовать главное в этом мире, так бескорыстно, умно, дальновидно и нежно, как умела только она.

Марианна оживала в его памяти со всей силой ее натуры, доброго характера и приятной внешности. Он пытался вспомнить, бывали ли моменты, когда он подолгу разговаривал с ней. Вовсе нет. Просто ее присутствие всегда выводило мир на другой уровень, словно огромные, встроенные в море валуны, вдруг оживали и двигались по песку под зеленой водой, разражаясь тайными снами, словно огромный заснувший вулкан, который объявили совершенно недействующим, вдруг неожиданно испепелил город своим мощным раскаленным плевком в вечность.

«Женщина всегда права», — подумал Крейслер и заснул.

Ему снились маленькие белые яхты на синем море, обжигающее солнце и цветочный город на далеком острове, куда он шел в обнимку с Марианной, разговаривая с ней, оборачиваясь на ее зов, вслушиваясь в ее красивый, напевный голос, и ощущая, как все тепло мира вдруг вливалось в его существо, наполняя его содержанием.

Он снова шел вперед, рассказывая Марианне о своей жизни, а она, откинув назад волосы, и улыбаясь, снова смотрела на море, пытаясь разглядеть что-то совершенно особое, едва заметное, мимолетное, словно спрятанное за маяком, совершенно далекое и воздушное. Он поправлял ее белоснежную накидку, и тоже смотрел вдаль, поверх моря, туда, где, догорая зеленым, солнце медленно садилось за белоснежное облако, а потом резко падало вниз – уже в совсем черное море -, отдавая свое тепло бесконечно грустному миру, в пространства, где мечты и мечети соединялись в странные фантасмагории детских снова, устремляясь в свое никому неведомое пространство.

Нина Щербак