Ирина Одоевцева написала две книги воспоминаний: «На берегах Невы» и «На берегах Сены». Планировалась трилогия, где третья книга должна была называться «На берегах Леты», но привыкшая писать о тех реках, которые видела и знала, Одоевцева не стала спешить. Может быть, сейчас третья книга как раз и пишется. Вот уж действительно: «Жизнь прошла. А молодость длится».

Построили и разорили Трою…

Написала юная Одоевцева, и Гумилёв радовался, что хоть одна живая душа в разрушающемся Петербурге, в разрушающемся мире вспомнила о строительстве, о созидании.

Построили и разорили Трою,
Построили и разорят Париж.
Что нужно человеку – не герою –
На склоне?.. Элегическая тишь.

Добавил потом муж Одоевцевой, Георгий Иванов.

Вся та малость, та недостаточность элегической тиши, которая досталась ему на старость лет, вся была создана стараньями жены.

Сама Одоевцева называла их брак странным. Может быть, потому, что он был счастливым?

Идеалом мужчины и поэта стал для Одоевцевой Гумилёв. Но и о нём она рассказывала без придыхания, только в стихах, особенно в посмертной балладе позволив себе выказать чувства.

И был он очень несчастен,
Как несчастен каждый поэт.

 —

Потом поставили к стенке
И расстреляли его.
И нет на его могиле
Ни креста, ни холма – ничего.

 —

Но любимые им серафимы
За его прилетели душой.
И звезды в небе пели:
«Слава тебе, герой!»

Чувствовалась ли в стихах Одоевцевой суровая гумилёвская выучка? Нет. Лучший учитель не может дать даже то, что есть у него. Лучшая ученица уходит с воспоминаниями об учителе. Но разве этого мало? Разве не в этом смысл педагогики?

По воспоминаниям Одоевцевой выходит, что Гумилёв действительно был участником заговора.

Одно из лучших стихотворений Гумилёва «Лес» посвящено Одоевцевой.

Отдарились поровну.

Гумилёв так часто повторял: «Одоевцева, моя лучшая ученица!», что Корней Чуковский предложил сделать небольшой плакат «Ученица Гумилёва» и чтоб Одоевцева этот плакат не снимала.

Голодный, прекрасный, умирающий и воскресающий Петербург. Ощущение щемящего предрасстрельного счастья.

Одоевцева оставила одни из лучших литературных воспоминаний 20-го века. Точно отмерив доли восторженности и иронии, она описывала весёлые и страшные времена на берегах Невы. Ничуть не утратив бодрости духа, она описывала скучные и страшные времена на берегах Сены. Не сомневаюсь, что ей хватает внутреннего света, чтобы выхватывать из небытия души поэтов, теснящиеся по берегам Леты. Одоевцева слушает рассказ Гумилёва о казни и понимает, как напишет об этом с лёгкой иронией: всё ведь хорошо, души живы!

Все умеют хорошо писать о своих. Для Одоевцевой, ученицы Гумилёва, участницы II-го Цеха Поэтов, легко было говорить о Мандельштаме, Ахматовой, Лозинском, Оцупе, но даже для таких чуждых и по творчеству и по образу жизни поэтов, как Есенин и Северянин, у Одоевцевой находилось доброе слово. Всё в поэзии было ей интересно. Даже поэт некий Тимофеев, написавший:

– Потомки! Я бы взять хотел,

Что мне принадлежит по праву –

Народных гениев удел,

Неувядаемую славу!

 —

И пусть на хартьи вековой

Имен народных корифеев,

Где Пушкин, Лермонтов, Толстой, –

Начертан будет Тимофеев!

Но не тем запомнился, а песней «Бублички»:

Купите бублички,

Горячи бублички,

Гоните рублички

Ко мне скорей!

И ведь действительно поэт и не забылся, если только Одоевцева не напутала с авторством знаменитой песни.

У слабого поэта, но прекрасного переводчика и человека Михаила Лозинского Одоевцева вспомнила четверостишие, где мелькнул настоящий талант:

Проснулся от шороха мыши,
И видел большое окно,
От снега белые крыши, –
…А мог умереть давно…

Одоевцева была настолько добрым человеком, что даже о Гиппиус худого слова не написала. А ведь ходила к ней в Париже на заседания «Зелёной лампы», было время присмотреться.

Гиппиус же своё тайное недоброжелательство к Одоевцевой показывала явно и не стесняясь. Уж такова была Пиковая дама русской словесности, сулившая несчастье в любой игре.

Да… воспоминания. Прекрасные воспоминания. Но воспоминания – это проза, да и проза такая… служилая, что ли, полухудожественная. Ещё у Одоевцевой были рассказы и романы, но не будем о грустном, ими можно было немного заработать, но сами по себе они ничего не стоили.

Сама Одоевцева считала себя поэтом. «Баллада о толчёном стекле» была популярна в послереволюционном Петрограде, да и потом в Париже её слушали с удовольствием. Сам Блок, говорили, ценил. И правда, неплохое стихотворение.

 Семь тысяч. Целый капитал.

Мне здорово везло:

Сегодня в соль я подмешал

Толченое стекло.

А окончание страшное, настоящее балладное!

Но поздно, замер стон у губ,

Семь раз прокаркал поп.

И семь ворон подняли труп

И положили в гроб.

 —

И отнесли его туда,

Где семь кривых осин

Питает мертвая вода

Чернеющих трясин.

В балладах она была мастерица под стать Жуковскому. Умела страху понагнать, умела сделать балладу современной, благо окружающая петербургская жизнь была исполнена хтонического революционного ужаса.

В стихах Одоевцевой не было той прекрасной ясности, которая так привлекательна в её прозе. Но, кажется, что мрачность и черная меланхолия проникали в её поэзию извне. Времена были такие, что как не надышаться тем, что разлито в воздухе.

Но здоровому организму, бодрому духу всё на пользу.

Я во сне и наяву

С наслаждением живу.

Кто из современных Одоевцевой поэтов не постеснялся бы написать так просто и жизнелюбиво. А стеснение – это худший грех для поэта, он больше всего мешает необщему выражению лица.

И это всё? Баллады, неплохие парижские стихи из ноты, не из ноты, но где-то рядом? Может, и не всё! Может быть, Одоевцева – один из самых значительных русских поэтов.

Умирая, Георгий Иванов нашептывал свои лучшие строки – те, что потом, собранные вместе, составят «Посмертный дневник». Мог ли ещё Иванов в тяжелой болезни, в предсмертном томлении «соединить в создании одном прекрасного разрозненные части»? В создании одном? В сознании одном? Всё путается, путается: кто она такая и кто такая Навсикая. Даже тебя, себя мне почти что не жаль… Мелькает суетная тень Размахайчика. Побрили Кикабу в последний раз… Да-с!

Сразу начались разговоры, что это Одоевцева слушала невнятные мужнины шёпоты-бормоты и они были только темами, поводами для стихов, которые она писала от имени умирающего. Последний долг не мужу, но поэту.

В прозрачной тишине ночной

Звенят чуть слышно те стихи,

Что ты пред смертью диктовал.

Отчаянья девятый вал.

Тьма.

У нее самой был цикл стихов, написанных во время болезни. То, что болезнь оказалась не к смерти – так кто ж это знает заранее.

Разве может поэт всю жизнь писать добротные стихи, пусть даже с божеством и вдохновеньем, но каким-то малым божеством и скромным вдохновеньем, а потом вдруг на полгода отдаться гениальности, как некоему наваждению. Написать в этом богомерзком Йере то, что безусловно принадлежит вечной русской славе.

А потом? Потом опять низать правильные, нужные, искренние, но слабосильные слова… Вряд ли такое возможно. Но, может быть, близость смерти любимого человека что-то меняет в поэзии.

В любом случае Георгий Иванов написал свой «Посмертный дневник». А вот сам ли он это сделал?

Об умниках можно сказать, как о хитрецах. Тот не умён, кого все считают умным.

Это какая-то специфическая женская писательская черта – считать себя умнее всех на свете, трактовать о любых материях с тоном брезгливого превосходства. Таковы были Зинаида Гиппиус, Нина Берберова, Надежда Мандельштам, из нынешних можно вспомнить Юлию Латынину. Если бы эти кумушки только понимали, как смешно они выглядят со своими задранными носиками.

Одоевцева была уж во всяком случае умнее умниц.

Эмигрантские беды настигли Георгия Иванова и Одоевцеву уже после окончания Второй Мировой. Во время войны была общая беда, общее полуголодное существование. До войны был собственный дом в Биаррице, денежные переводы от родственников из Латвии.

После победы, когда дом был разрушен и Латвия тоже, не осталось у поэтов никакого имущества. Настала череда болезней.

А ещё были невнятные обвинения в коллаборационизме. Те, кому удалось сбежать из Франции, обвиняли тех, кому пришлось жить под немцами. Обвиняли за то, что удалось выжить.

Большинство эмигрантских журналов отказывалось печатать «пособников».

Со временем всё успокоилось, но за это время Георгий Иванов успел умереть.

Вне России тоже надо жить долго.

Было в эмигрантской поэзии противостояние Георгий Иванов – Ходасевич. Их жёны не отставали: в мемуаристике состязались Одоевцева и Нина Берберова, написавшая «Курсив мой».

Бродский вспоминал, как общался с Берберовой, только что вернувшейся из поездки ещё в Советскую Россию, и она с удовольствием рассказывала, сколько людей собиралось ее послушать, и добавляла: «Я смотрела на эту толпу и думала: пулемётов». Бродский был неприятно поражён.

Одоевцева вернулась тихо и с достоинством, не предъявляя Родине счетов, которые та всё равно не стала бы оплачивать.

С Одоевцевой случилось то, о чём мечтал для себя Георгий Иванов, – она получила некоторую долю прижизненной славы. Слава оказалась холодноватой, и поэта с другим темпераментом могла скорей разочаровать и даже раздосадовать.

Не убили, не посадили, могла писать – по меркам европейского 20-го века это была хорошая судьба.

Ни Гумилев, ни злая пресса
Не назовут меня талантом.
Я – маленькая поэтесса
С огромным бантом.

Эти строки Одоевцева написала до того, как стала ученицей Гумилёва, можно сказать, ещё до начала творческого пути.

Про других много кто может говорить по-доброму и с иронией, а вот о самом себе как-то язык не поворачивается. Так воспринимать себя – это ключ если не в счастливую, то в сносную жизнь.

Настоящий патентованный ключ от любого замка.

Подумай – в Бога не верили,
А вот и попали в рай!

Дмитрий Аникин