Читать – вернее: перечитывать, что всегда интереснее, как постепенное углубление души, а читать следует только для её углубления и развития, — привлекательнее параллельно, контрастно: пять страниц из Набокова, затем – пять из Л. Леонова, Набокова, как будто отрицающего собой…

Бархатное витьё набоковских словесных конструкций, изощрённых до предела, истончённых, странно порой, как фраза живёт, полностью не проваливаясь в воздушность.

Тугая сказовая глина леоновских словес, фразы, вбирая в себя больше и больше, туго проворачивается, работая неизвестным механизмом.

Плотность такова, что если перевести в фантастические физические измерения, малый кубик леоновского вещества не поднять.

У каждого из блистательных писателей-стилистов своё вещество.

Двадцатый век предложил много вариантов невероятных стилистик, начиная с дребезжащего тремоло «Петербурга», Андрея Белого, и заканчивая крупными раковинами слов, розовато и жемчужно светящимися изнутри, Юрия Казакова.

Ведь стилистика – это возможности языка, его ракурсы и глубины, новые постижения яви: и человека в ней, всех комбинаций его восприятия мира, всех нюансов психологии.

Иногда у Набокова в тончайшей фразе мелькнёт пышной бабочкой психологическое откровение, или ракурс лица будет показан так, что вовек не забудешь: даже, если тебе не суждён этот век.

Языковая тонкость свидетельствует об утончённости натуры: правда – зачем она в нашенские времена? Чтобы толстые и не читающие, объевшиеся деньгами и косными жизненными впечатлениями скорее тебя раздавили?

Разве что…

Но – вариант стилистик это и варианты космосов одарённостей, соприкасаясь с которыми и свой, то есть опять же – душу: увеличиваешь, истончая, и тело будто становится не нужно, хотя телесности, пищевой страсти – в связи с недостатком еды, сколько хочешь у Андрея Платонова: всё густо, страшно…

Жуть берёт – как можно прочитать «Котлован»? предельное сгущение мрачности, Кафка б такого не предположил…

Иное дело – «Путешествие воробья…», или «Третий сын»: где языковая слоистая плотность и содержательный трагизм наслаиваются друг на друга, обещая бархатный, волшебный полёт, мечтательность хороша детским, акварельным переливом…

Крупные камни слов у Олеши: крупные, обработанные, плотно пригнаны друг к другу, ветвь полна листвы, как плодов, «Зависть» берёт.

И вечная власть Трёх Толстяков сытно колышется над человеческой бездной.

Сух язык-стрептоцид Пильняка: сух и живописен, рождает образы и картины сам по себе: писатель – только успевай записывать.

Девятнадцатый век, превосходя (возможно) двадцатый субстанционально, уступает в разнообразие словесного материала: не та ажурность, полётность, плотность, кружева…

Как плетутся они у Замятина: резко и страстно, глагольно работают тире, характеры созидаются из недр слов.

Из жизни почерпнуто?

Или из словаря, в который рождаемся в не меньшей мере, нежели в жизнь?

Громаден русский словарь, и весь, как будто, на полутонах и нюансах.

Грянет «Неуёмный бубен», польются ремизовские речи, зазеленеет провинциальный мох: плесень порой оживает, как у Сологуба в «Мелком бесе»…

Девятнадцатый мощнее?

Но единицы словесной мощи не вывести никак, и в рассказе Зощенко «Беда» дана такая концентрация горя, что, если разбавить его феноменальный язык, на роман бы хватило.

Кривые рожи, представленные Зощенко: вся разница между людьми: у одного зуб свистит, у другого щека с флюсом, ибо люди представлены – вне книг, и не поймут зачем читать, что взять из выдуманных миров, где сами они, человеки, параллельные открылись, действуют, не люди — скважины такие.

До предельной обнажённости сгущающий пределы «Города Эн» Добычин.

Ёмкость фразы повышается: здесь математика работает.

Рогатая алгебра, объясняющая мир, не объяснит, почему Мариенгоф, посредственный поэт, пустой фокусник строф, даёт превосходную, совершенную психологически и пестрее радуги стилистически прозу.

Сама стилистика – то есть неповторимость, вмещённая Силой Сил в телесные пределы писателей – воздействует на душу, чуткой её делая, что помешает жизни бытовой, поднимая в метафизическом плане, который не доказать, но есть же он! Есть…

Ведь островки зыбкостей каждый ощущает в своём внутреннем составе; кто знает? вдруг они, увеличить когда, в материк слить, помогут одолеть громаду и неизвестность смерти?

Лукаво усмехнётся Бабель.

Беня Крик пройдёт на заднем плане, кивнув Н. Никандрову, и сгущавшему речь, и кружева сплетавшему из оной…

Параллельное перечитывание даёт такие симфонии, что реальность окрест колеблется, делается прозрачной, улетит сейчас, уступив место совершенной.

Александр Балтин