Крейслер сидел в самолете и горько плакал. Плакал он, как обычно, так, чтобы никто этого не видел, внутри, перемалывая, пересказывая самому себе все подробности собственной жизни, все ее нюансы и детали.

Океан был где-то внизу, манил своей прелестью, недостижимостью странных глубин, голубыми кольцами тайных подводных пещер, с их странными обитателями, полулюдьми, полу-животными с головами древних коней.

Машенька вновь появилась на его горизонте совершенно случайно. Милая, тонкая, добрая натура, она за один день сделала из Крейслера счастливого человека. Вместо усилий, сложностей, испытаний и надломленности, он вдруг почувствовал такую негу радости от ее присутствия, словно Машенька за один день возродила его каким-то легким, до сих пор никому неведомым способом.

Крейслер удивлялся своему надломленному состоянию, словно оно приходило ниоткуда, то мучая его, то вновь возрождая.

Он никак не могу ответить на свои вопросы о Марианне, не понимал, помогает ли ей хоть чем-то, не понимал, в состоянии ли он сделать ее счастливой. Этот вопрос волновал его больше всего.

Марианна уважала Крейслера. Так он понимал этот длительный процесс их взаимоотношений, представляя себе, как снова увидит ее, в роскошном белом платье, волосы прибраны наверх. Устало-томная и умная, она снова появится на его горизонте, и больше ничего не будет важно.

Машенька не была такой вовсе. Машенька была недоговоренной, легкой. Совершенно непредсказуемой, и естественной в этой непредсказуемости. Машенька растворялась в воздухе, который создавала, вновь и вновь вселяя в Крейслера надежду.

Фиаско с Лаурой принесло свои плоды. Крейслер замкнулся. Глядя на бесполезный боинг, вмещающий такое количество людей, Крейслер вновь и вновь проговаривал про себя тезис «ну и что», пытаясь самому себе объяснить, как же он был неправ.

«Ну и что, что она тебя игнорирует? Как это мелко!»

Осознавая, что Лаура осчастливливала такое большое количество людей, придавало мыслям Крейслера странный уклон. Он не поддерживал самого себя, нападая на свое ощущение миллионами ярких аргументов. Словно раздвоенный в своих собственных оценках, он в который раз перечислял про себя достоинства Лауры, смутным ощущением словно осознавая, что несмотря на все ее достоинства, одиночество, порождаемое ею, было каким-то исключительным.

«Она изначально сообщает Вам, что вообще ничего не будет, и нужно только работать на собой!» — говорил Крейслер про себя, снова вздрагивая от одной мысли, что он способен кого-то препарировать, да еще и женщину, которая ему понравилась.

«Если для нее уважение самое главное, ведь она права на все сто!» — снова и снова повторял про себя Крейслер, ощущая боль потери где-то под ложечкой, словно темное марево черной депрессии врезалось в вены, испепеляло, мешало и душило на каком-то совершенно ему, Крейслеру, неведомом уровне, и все это было причиной странного поведения Марианны.

Крейслера всегда окружали большие личности. Либо люди, которые могли создать вокруг себя бесконечный творческий коллектив  и порождать постоянный процесс творческого возрождения, либо люди, которые были способны своими идеями и мыслями фактически перевернуть весь мир.

«А что же сделал я?» — снова и снова думал Крейслер, словно он печалился от одной мысли как непросто ему было налаживать отношения с кем бы то ни было.

Машенька приятно оживила его. Оживила его юность, смех и бесконечные встречи прошлого. Оживила его неустанную тягу к другим людям, одиночество кратких встреч, ничего не требующих взамен, и расставаний, непримиримую тоску несоответствий ожидаемого и реального.

«Тяжкая тоска встреч! И что же человеку нужно?!» — вновь и вновь думал Крейслер, вновь и вновь стараясь переосмыслить свой опыт, выучить, выбелить свое прошлое.

Париж с Марианной был сказкой. Марианна, оставшись в его поле зрения, захотела поехать туда вдруг и безоговорочно, так легко, что, очутившись рядом с ней в самолете, а потом в кораблике по Сене, Крейслер понял, что счастлив, наконец, бесконечно.

Они гуляли по городу встреч и туманов, смотрели на звезды дымкой окутанного города, любовались видами, и вдыхали тот восторг города, который был свойственен исключительно Парижу, и не был способен возродиться ни в одном другом городе. Они целовались на набережной, словно их встреча произошла не сейчас, но сотни лет назад, пили кофе на Монмартре, спорили друг с другом до потери пульса, а потом, вернувшись в маленький номер гостиницы, с комнатами под потолком, всю ночь не давали друг другу уснуть, перемежая кофе разговорами, и совершенной невозможностью оторваться друг от друга, как будто они прилипли, влипли друг в друга, в горизонте несоответствий встреч и расставаний прошлых жизней.

Марианна была способна на счастье. Она была способна подарить счастье. Вот оно было здесь – реальным от ее присутствия. Это было свойство Марианны, ожидая встречи с ней, Крейслер ожидал именно счастья. Быть с ней было счастьем, а не только мечтать о ней становилось странным фантомом. Очутившись в Париже, в этой маленькой замшелой комнатке в самом центре Ле Аля, Крейслер вдруг ощутил, что жить возможно, быть счастливым возможно, интересоваться жизнью, и просто проводить время хорошо – уже возможно.

Они завтраками в уютных кафе, отпивая ароматный кофе из красивых чашек, пробуя тропические соки из маленьких, специально приготовленных бутылочек.

Марианна всегда задавала один и тот же вопрос, который повергал Крейслера в самое счастливое настроение: «Из какой чашки ты хочешь пить кофе?» — спрашивала Марианна, и у Крейслера замирало сердце от одного этого вопроса, словно Марианна хотела отдать за него жизнь.

Он вновь и вновь пытался примириться со своей действительностью. С тем, что мы видим людей, не такими, какими их видят они сами. Тем, что наши ощущения друг к другу часто несоизмеримы с тем, что мы думали об этих ощущениях накануне. И неумолимость….

Неумолимость ощущения, что все идет так, а не иначе, и что наши привязанности к людям неконтролируемы, мы не можем на них повлиять.

Крейслер снова понимал, что нельзя изменить в общем-то даже йоту отношения к другому человека. Внутренний мир по отношению к человеку выстраивался по никому неведомым законам. Единственное, что можно и имело смысл делать было – делать для того, другого человека зону комфорта, возможность скрыть свое собственное отношение до степени приятной собеседнику, подвластное его собственной интерпретации. Словно стихотворное наследие она, эта интерпретация, влияла на мир, словно посылала земной шар крутится вокруг солнца.

А еще Крейслер вспоминал, как было замечательно и испепеляюще грустно видеть, как Марианна спешила к нему, тогда, давно, радовалась его присутствию, и как все внутри него тогда дрожало от этих явных признаков взаимности. Он думал о Марианне, и сквозь боль и странность его отчаяния постепенно проступал напряженный импульс к чему-то важному, и это важное было запредельной жизнью его существования, которое давало силы и помогало оживить то единственное, что было для Крейслера мечтой и радостью, печалью и жизнью.

Нина Щербак

Фото автора