Не согрета ничьей привязанностью

А.П.Чеховъ

ОДИНОЧЕСТВО

Для чего ныне допущено человекам испытывать чувство особенного одиночества? Думается, что только для одной цели: через одиночество среди людей почувствовать, что ты не одинок, что с тобою твой Творец, что ты не оставлен Господом Iисусомъ Христомъ! Вот, когда ты возопишь: вскую меня оставилъ? — вот тогда будет истинное одиночество, название которому оставленность. А эта смерть… и не какая-нибудь, а вторая.

Вообрази — я здесь одна,

Никто меня не понимает,

Рассудок мой изнемогает,

И молча гибнуть я должна.

Татьяна — любимый образ Пушкина.

Сколько дивных образов прекрасных людей преподнес человечеству Александр Сергеевич:

Самсон Вырин, Петр Гринев, Лиза Муромская, Маша Миронова, справедливый и трудолюбивый Балда, царь Салтан, князь Гвидон и проч., и проч., любящие и благородные его персонажи русские душой.

Но любимый его образ… Татьяна Ларина!

Пушкин знал не все, но все чувствовал, — донес до нас знавший хорошо Пушкина Николай Васильевич Гоголь.

Что же особенно чувствовал Александр Сергеевич?

Наступление глобального ОДИНОЧЕСТВА.

Ясно, что ранняя смерть не позволила ему раскрыть глубину важности ОДИНОЧЕСТВА, которое-то только и способно развеять море суеты и избавить рассудок от изнеможения, наполнив его радостью страдания за Истину.

Вот, тут и время остановиться. Потому что нависает новый решительный вопрос: что строить? Стены ли, мосты ли… а, может быть, лестницу? Ту лестницу, которая зовётся лествицей! А вот, для строительства этой лествицы одиночество то не только не помеха, а самое, что ни на есть, подспорье.

Так, может быть, Господь для нашего спасения, для постройки спасительной лествицы, и попускает нашему времени столь распространенное ныне одиночество, когда никто не согрет ничьей привязанностью?     Потому что:

Истинное счастье невозможно без одиночества.

А.П.Чеховъ

Почему праведная душа стремится в затвор, желает поселиться в пещере, убегает в пустыни и глухие леса?

И только по одной единственной причине — чтобы сохранить благодать Божiю, которая выше всякого счастья, и которую способно сохранять только одиночество. Одиночество то такое, ведь только внешнее, внутренне то, какое это одиночество, если с тобой Сам Господь, Божiя Матерь и все угодники Божiи!

И по лествице легче карабкаться, пребывая в ОДИНОЧЕСТВЕ.

Не к этому ли подходил и Пушкин, заканчивая главное свое сочинение “Евгений Онегин” словами:

Блажен, кто праздник жизни рано

Оставил, не допив до дна

Бокала полного вина,

Кто не дочел ее романа

И вдруг умел расстаться съ ним…

Оставленность людьми и Оставленность Богомъ – это, как говорят в одном городе, две большие разницы.

Если ты сам оставляешь мiръ, потому что мiръ во зле лежитъ, то такое оставление мiра может привести и к гордости, и к прелести, мол я лучше, чем они. Вот за такое и Богъ может оставить.

Один молодой монах спросил у старца:

— Отче, должен ли я теперь полностью отречься от мира? (То есть, добровольно принять одиночество)

— Не беспокойся, — ответил старец, — если твоя жизнь действительно будет христианской, мир немедленно сам от тебя отречется.

А вот, если мiръ тебя оставляет, то ты уже сокрушаешься, что ты хуже всех, никак не будешь превозносить себя, а, значит, смиришься. Вот тогда, возможно, Богъ и не оставит.

Ну, а стихотворение, признанное мировой экспертизой вершиной поэзии человечества, стихотворение, которое каждый русский знает наизусть, разве оно не об одиночестве? Об одиночестве, о том самом, по которому грустит русская душа.

Выхожу один я на дорогу;

Сквозь туман кремнистый путь блестит;

Ночь тиха. Пустыня внемлет Богу,

И звезда с звездою говорит.

В небесах торжественно и чудно!

Спит земля в сияньи голубом…

Что же мне так больно и так трудно?

Жду ль чего? жалею ли о чём?

Уж не жду от жизни ничего я,

И не жаль мне прошлого ничуть;

Я ищу свободы и покоя!

Я б хотел забыться и заснуть!

Но не тем холодным сном могилы…

Я б желал навеки так заснуть,

Чтоб в груди дремали жизни силы,

Чтоб дыша вздымалась тихо грудь;

Чтоб всю ночь, весь день мой слух лелея,

Про любовь мне сладкий голос пел,

Надо мной чтоб вечно зеленея

Тёмный дуб склонялся и шумел.

М.Ю. Лермонтов

И песнь песней одиночеству Господь тоже вручил Лермонтову — это его “Мцыри”. 

Но только Мцыри-то и показал, как невозможно принять человеку одиночество, если оно не дано ему Богом, когда одиночество не дар Божий. Я знал одной лишь думы власть, одну — но пламенную страсть! Какую же? Она мечты мои звала от келий душных и молитв в тот чудный мир тревог и битв,… где люди вольны, как орлы.

Вот, как тяжко оно — о д и н о ч е с т в о Мцыри!

Без избрания Божьего одиночество человеку не под силу. Об этом «Мцыри».

Есть ли пример величия одиночества, когда ни одна мечта не звала человека в тот чудный мир тревог и битв,… где люди вольны, как орлы?

Есть, и не мало. Но самый яркий пример, вершина, гимн одиночеству — это Святой Пророкъ Предтеча и Креститель Господень Iоаннъ, ОДИНОЧЕСТВО которого до сих пор имеет влияние на каждого из нас. Вот, как это показал святитель Лука (Войно-Ясинецкий):

“О младенческих годах Предтечи мы знаем, что он возрастал и укреплялся духом и был в пустынях до дня явления своего Израилю. Прожил он в пустыне в глубоком одиночестве лет до тридцати. Никаким рукодельем он не занимался, книг не имел, да и читать не умел. Что делал он там?

Такие философы, как Декарт и Кант, долгие часы и дни неподвижно сидели в креслах, погруженные в размышления. Но глубже философии богомыслие — высшая форма молитвы без слов, которую святые отцы называют умной молитвой. Подобное делание нес и святой Iоаннъ Предтеча. В глубоком молитвенном общении с Богом возрастал его великий дух, его понимание путей спасения, которым он должен научить погибающий в грехах народ, исправить их кривые и лукавые пути. Потому эта проповедь имела огромную силу, привлекавшую к нему тысячи людей, погрязших в суете мирской жизни”.

Так, через Мцыри и Iоанна Крестителя открылись два вида одиночества. Одно, одиночество Мцыри, которое хочется покинуть. Кстати, эпиграф к  “Мцыри” — Вкушая, вкусив мало меда, и се азъ умираю. (1 Царств. 14. 43).

Другое, одиночество Iоанна Крестителя — прямой путь в Царство Небесное, завершающийся радостью страдания за Истину.

Чего не познал, чего не почерпнул в монастыре Мцыри по своей молодости? Чего не открыл ему Господь?

Что носил в себе старец, пришедший исповедовать Мцыри перед смертью и, как истинный духовник, не проронил в поэме ни одного слова?

А не сказал старец уже умирающему Мцыри, что жизнь то полная тревог, которой тот жаждал, она во всей полноте тревог только у людей, сподобившихся молитве за весь мiръ.

Вот, например, тревога старца Силуана Афонского:

«Много лет болит душа моя от мысли, что вот мы, монахи, отреклись от мiра, покинули и родных, и родину, оставили все, что составляет обычно жизнь людей, дали обеты перед Богом, и святыми ангелами, и людьми жить по закону Христову, отказались от своей воли и проводим, в сущности, мучительную жизнь и все же не преуспеваем в добре. Много ли из нас спасающихся? Я первый погибаю. Вижу и других, что страсти обладают ими. А когда встречаю мiрских, то вижу, что живут они в великом невежестве, нерадиво и не каются.

И вот понемногу, незаметно для себя я втянулся в молитву за мiръ. Я много плакал от мысли, что если мы — монахи, отрекшиеся от мiра, — не спасаемся, то что же вообще творится в мiре? Так постепенно скорбь моя росла, и я стал плакать уже слезами отчаяния».

Вадим Виноградов