Господи, как надоело отшучиваться и увиливать от вопросов читателей и почитателей! Тошнит от официальной версии моей благополучнейшей биографии! Она давно уже существует, как бы отдельно от меня и настолько канонизирована, что открой я секрет своего успеха, большинство это воспримет просто как шутку.

А ведь мои откровения могли бы помочь какому-нибудь бедолаге — Начинающему. Нет — чушь! Я-то тянул беспроигрышный билет, но тиражированию он не подлежит! Да и вообще, имею ли я моральное право на полную откровенность? И что это за комплекс царя Мидаса — обязательно открыть хоть кому-нибудь свою тайну? Впрочем, если я даже поддамся искушению и напишу все, как было на самом деле, то никто ведь не вынуждает меня публиковать эти записки немедленно… Так что потешим беса и «занесем в скрижали» правду, одну только правду, и ничего, кроме правды!

В «начинающих» я пребывал долго, не один год, и собрал приличную коллекцию отказов из различных редакций, в которые с упорством маньяка-графомана рассылал свои рукописи. По-моему, моих творений там даже не читали, ибо причина отказа была стандартной и для рецензента безопасной — портфель редакции переполнен.
Я шлифовал свои рассказы, выверял каждое слово, перебирал десятки синонимов, изобретал роскошные метафоры, но… увы!
Я пришел в полнейшее отчаяние, получив отказ из журнала, в который мне больше всего хотелось пробиться, а ведь в него я отправил лучшее из того, что когда-либо писал.
Сейчас трудно сказать, как повернулась бы моя судьба, если бы я не встретил Мишку. Эта случайная встреча сыграла в моей жизни и забавную, и решающую роль.

Но — сначала о Мишке.

Мишка Бодайло был самым горемычным из моих сокурсников. Мы все в эти тяжелые послевоенные годы были отнюдь не франтами. Но Мишка… Всю зиму, довольно морозную даже в нашей южной полосе, он бегал в университет без пальто, в одном стареньком пиджачишке, наглухо застегнутом поверх штопаного-перештопанного шарфа, закрывавшего его тощую шею и грудь. Шарф заменял ему и свитер, и рубашку, а иногда, наверное, и майку.

Летом же, в сессию, сидя рядом с преподавателем, Мишка, обутый в грубые, разбитые, но, увы, единственные ботинки, потел от жары и волнения, и хорошенькая ассистентка, отвернув в сторону изящный носик, спешила выставить Мишке зачет.
Впрочем, все преподаватели натягивали Мишке баллы, жалея его: прожить без стипендии он бы не смог. Ему и так приходилось подрабатывать, разгружая по ночам вагоны в порту, чтобы помочь матери и двум сестренкам, которых он оставил где-то в селе.
Но самую острую жалость вызывала не голодная и холодная Мишкина жизнь, а нечто совсем другое.
Мишка мечтал стать писателем!
Он аккуратно посещал литературные семинары, которые вел старый, очень известный и очень требовательный профессор С-кий. Много писал. Работал, работал, работал… Но все, что он делал, не лезло ни в какие ворота. Его творения были просто чудовищны!
Мишка так свято верил в свое призвание, что никто не решался сказать ему правду. В том числе и С-кий.
Продираясь сквозь дебри Мишкиных построений, С-кий приходил в отчаяние.
— Бодайло, — безнадежно спрашивал он, — как сие прикажете понимать? -«Она хромала своей щеколдой»!
Мы опускали головы, чтобы не видеть Мишкиных жалких, растерянных глаз.
— Я думаю, Бодайло, — продолжал С-кнй, — что вы изволили иметь в виду не щеколду, а щиколотку.
— Да, да… — бормотал Мишка, — я исправлю, я сейчас переделаю…
— Погодите, Бодайло! Это — не все. Поймите — нельзя, нельзя хромать пи щеколдой, ни щиколоткой!
Мишка недоуменно вскидывал на С-кого глаза. Весь остаток семинара уходил на разбор злополучной фразы.
Мишка забирал свою тетрадку, садился за работу, приносил очередной вариант и снова приводил С-кого в отчаяние.
— Бодайло! — стонал С-кий. — Я ведь уже объяснял вам разницу между блуждать и блудить. Смотрите, что вы пишете: «Надя одиноко блудила по городу»! Да еще добавляете: «Волоча за собой свои йоги»!
В итоге получалось, что С-кий уделял Мишке внимания намного больше, чем другим.
Самое интересное заключалось в том, что С-кий, то ли потому, что вкладывал в работу с Мишкой много сил, то ли, чтобы поощрить его, беднягу, за старание (скорее всего, существенную роль играли обе причины), давал Мишке возможность публиковаться в нашем университетском сборнике гораздо чаще, чем любому из нас.
Закончилась эта история, когда мы были уже на третьем курсе.
Мишка притащил на семинар роман (к этому времени он перешел к крупным формам), над которым работал все лето.
С-кий раскрыл наугад рукопись, пробежал глазами страницу и воззрился на Мишку.
— Бодайло! — охрипшим голосом сказал он. — Я начинаю сомневаться, что когда-нибудь смогу вас хоть чему-то научить. Нет, вы попробуйте вдуматься в то, что написали: «Когда Алик входил в конюшню, всегда случались ржания лошадей»! Бог мой! Случались ржания! С ума сойти!
Мишка, залившись свекольной краской, в полном замешательстве стоял, переминаясь с ноги на ногу.
— Ну, Бодайло, чего же вы молчите?
— Я думаю… думаю, что «случались ржания» — это ведь правильно? -Мишка искательно заглянул С-кому в глаза. — Вот вы не жили в деревне, а я-то с малолетства при скотине был, при лошадях тоже, хотя и захудалых. Ей-Богу, у них случались ржания! А то как же?
С-кий побагровел и тонким от возмущения и жалости голосом завопил:
— Все, Бодайло! Все! Хватит! Уходите! Идите в ветеринарный! Там ваше знание лошадей вам пригодится. А от литературы — подальше, подальше!
И Мишка Бодайло ушел.
За все эти годы я его ни разу не встретил и, честно признаться, почти не вспоминал. И вот теперь он стоял передо мной — вполне благополучный, даже респектабельный, с роскошным портфелем в руках.
После первых восклицаний и приветствий Мишка спросил:
— Ну, что ты, где ты? Я ведь слежу за литературой, все надеюсь знакомые фамилии встретить, да почему-то не попадаются.
Я кратко обрисовал ему положение дел.
— Да, брат, плохо. Ты же был самым способным из нас? С-кий тебя в ТА-А-ЛАНТЫ прочил! — он сочувственно покачал головой. — А мне старик, можно сказать, путевку в жизнь дал. Я ведь послушался его, пошел в ветеринарный. Скажу тебе откровенно — очень неплохая работа. Но… литературу все равно не оставляю. — Он похлопал по самодовольно желтеющему натуральной кожей портфелю. — Пишу для журнала «Коневодство». Как говорится, с легкой руки С-кого на лошадях в литературу въехал!
У меня на языке вертелось множество вопросов, но их скорее стоило бы задать редактору журнала «Коневодство». Я только сказал:
— Ну что же, я очень рад за тебя. Теперь непременно буду покупать этот журнал.
— Только ты учти, я сейчас — не Бодайло. Взял фамилию жены: Бодайло как-то не звучит. — И он назвал свою новую фамилию.
Весь вечер я думал о нашей встрече, о неожиданных поворотах судьбы, вспоминал студенческие годы, наши семинары, Мишку, С-кого. Думал о своих неудачах и о том, что было бы с редакторами, не желающими признать меня, если бы они получили один из Мишкиных шедевров тех далеких лет.
И вдруг я понял, что как раз Мишкин «шедевр» не остался бы незамеченным. От него просто невозможно было бы отмахнуться, как не мог в свое время отмахнуться от Мишкиной стряпни С-кий. И уж, конечно, ни один редактор не рискнул бы отвергнуть такой вопиющий бред только под предлогом переполненного редакционного портфеля.
Вот тогда я, придумав рискованный план, и решился пойти ва-банк.

Я взял свою отвергнутую повесть, перечитал ее и сел «исправлять». То, во что я превратил вполне приличное до этого произведение, сделало бы честь Мишке. Но мне казалось, что я смогу достичь большего. Мне нужно было, чтобы вся редакция, покатываясь от хохота, повторяла наиболее «удачные» фразы моей бедной повести, чтобы отдельные места из нее цитировались в кругу семьи и знакомых, чтобы мое имя запомнили, чтобы следующий опус схватили уже с жадностью, заранее похохатывая от предвкушения новых «перлов».

Ну а затем… Я ясно представлял себе, что будет затем, если только… Если только моя затея не провалится в самом начале.
А пока я переделывал чуть ли не двенадцатый вариант (по-моему, полгода назад, создавая свое детище, я едва ли вложил в него больше труда!). Бедный С-кий, если бы он мог увидеть рожденного мною монстра, он встал бы из гроба, чтобы задушить меня собственными руками. Я не пренебрег ни одной возможностью, чтобы довести текст до полного идиотизма, и, если бы при всем моем грехопадении мне все же не претил плагиат, я всунул бы в повесть Мишкины «случались ржания».
Прошло всего две недели, и я с трепетом вскрыл письмо из редакции.
Мои расчеты оправдались!
Рецензент, подробно обосновав отказ в публикации повести (что, учитывая «вложенный в нее труд», было отнюдь не сложно), весьма беспечно советовал мне не расстраиваться, а упорно работать над моими произведениями.
С этого момента, набравшись терпения, я начал «упорно работать», регулярно отправляя все новые «улучшенные» варианты.
Через некоторое время меня уже начали похваливать, писали, что я удивительно расту прямо на глазах, давали советы и даже радовались за меня.
Года через полтора мою повесть напечатали в ее первозданном виде (в том самом журнале, что когда-то ее отверг). К этому времени я уже считался самородком, находкой и детищем данного журнала. Его редактор — милейший человек — впоследствии скромно гордился тем, что не прошел мимо таланта и помог молодому автору стать на ноги. Он считал меня своим главным вкладом в отечественную литературу.
Могу ли я нанести ему такой тяжкий удар, раскрыв тайну своего рождения как писателя?
Сейчас он очень старый человек, и когда-нибудь я, наверное, решусь опубликовать эти строки, зная, что никому они уже не принесут горечи разочарования.

А начинающим писателям узнать мою историю будет любопытно, да, весьма любопытно!

Елена Колтунова