И земля-то спит, И вода-то спит. И по селам спят, По деревням спят. Одна баба не спит, На моей коже сидит. Мою кожу сушит, Мою шерстку прядет, Мое мясо варит

Русский фольклор

Санкт-Петербург, Троицкая площадь Петропавловской крепости. Суббота, 14 марта 1719 года, 5 часов 50 минут утра.

Туманно и ветрено в столице. Но, несмотря на погоду и ранний час, на площади у деревянного эшафота толпятся люди.

И площадь, и близлежащие улицы имеют неприглядный вид и мало соответствуют представлению о столице государства, стремящейся стать европейским городом На самой площади на столбах с укрепленными колесами догнивают тела и отрубленные головы осужденных по делу царевича Алексея, казненных еще в декабре прошлого года. И тут и там валяются трупы павших от болезней животных, и это невзирая на строгий указ царя и выделение специальной бригады с повозками для уборки улиц. Повсюду шалаши, в которых свезенные со всей страны работные людишки пережидали и лето, и осень, и зиму.

Толпа на площади — в большинстве своем бедный «подлый» народ — выглядит зачумленной. Этой зимой город перенес несколько эпидемий. Физические страдания отпечатаны на лицах ожидающих очередной казни.

Несколько в стороне от основной массы людей стоят двое в гражданской одежде. Один повыше и победнее, другой постарше и посолиднее. Стоят и разговаривают, оглядываясь по сторонам и прикрывая рты руками

Говорит старший:

— Вот тебе, брат, самая диковинная забава у нас в столице: умерщвление детей христовых — виновных и невинных. Государь наш любит эти забавы. И чтоб народу поболе было Ассамблея по-своему. Таким макаром он народ наш просвещает. Считается, что по-другому мы в Европу никак не влезем. Забава, так забава..

— Не говори, Ефима… Забав таких и у нас на Ярославщине вдосталь. У вас тут только злодеев поболе. И то — свозят со всей Руси. Но и нам кое-чего остается. Столько ныне развелось лихих людей под Ярославлем да в пошехонских лесах — не пройти, не проехать. До того Петр рекрутчиной запугал народ, что молодые люди предпочитают записываться в разбойники, а не в армию. Будет сам-то, государь? Петр.. Алексеевич.

— Будет, куда ж ему деться? Я ж говорю — сиделица приговоренная не из простых будет. Особа! Таких у вас там не найти. Ну увидишь сам.Ты вот чего, старайся меньше называть государя нашего по отечеству в разговорах Со мной даже. А уж тем паче — с другими. Не одобряется это. И вообще поменьше упоминай имя императора. Мало ли чего кому послышится. Тут же тебе скажут: «Слово и дело» — и на дыбу. А доносчиков здесь хватает. Платят им хорошо.

— Это тоже нам ведомо. Недавно вот у нас пошехонца Барышникова повязали в шинке в Петровском. Услыхал он где-то, будто к Кроншлоту подошли 90 цесарских и шведских кораблей и требуют боя с царем. И еще будто — подавай им великого князя и каких-то там изменников. Вот он по пьянке и сболтнул первому встречному. А тот, Салтанов, возьми и окажись государевым человеком, на службе, значит. «Слово и дело!» — кричит. И поволок Барышникова в Пошехонь. Взяли там его под караул, учинили допрос в тайной канцелярии. Заковали в кандалы и в Санкт-Петербург. Здесь уже всыпали плетей только за одно уже упоминание имени великого князя Петра, сына убиенного в том годе царевича Алексея. Правда, потом выдали проездной лист до Пошехони, не бросили.

Скажи, брат, а отчего ж без отчества? У нас таким макаром только священнослужителей да святых величают — по имени.

— То-то и оно, выходит, царь наш в святые захотел угодить. И столица ведь не зря названа Санкт-Петербург. Вроде как царь и не при чем, раз речь идет о городе святого Петра. А время пройдет — все забудут, как оно сначала было.

— Святость то.., ее куском хлеба не приманишь и ударами палаша не заставишь служить. Святость дорого стоит, ее заслужить надо.

— Он и заслуживает. Всю Россию извел, всю в строй поставил. Все Европам что-то доказать хочет. Мол, не богатством и ладом, тогда пушками да аркебузами. Не цените, значит, бояться будете…

Смотри, кажись, едут,

По деревянному Троицкому мосту, отремонтированному в самом начале марта, застучали копыта, показались верховые, сопровождающие царскую карету. Народ на площади при виде царской свиты и кареты с литерой «П» на дверях не то чтобы обрадовался, а скорее оживился. «Где, где?» — побежало по головам.

Колонна миновала мост и вдруг свернула в сторону противоположную от площади. «Куда, куда..?» — прокатилось по толпе.

— К австерии завернул, — тихо комментировал Ефим. — Чего это он с утра пораньше? А говорят — с утра не употребляет. Только к обеду. Небывалое дело.

Карета закрывала стоящим на площади вид на маленькое, тщательно выбеленное здание.

— Это шинок, что ли? — спросил ярославец.

— Шинок, да только особый. Вина там только для тугих кошельков, прямо из Франции доставляют — рейнское, бургундское, коньяки.

— Ты-то бывал?

— Я-то? Бывал, по пьянке большой. Хотелось метрессам своим широту души русской показать. Да ну его, не к месту вспоминать.

— А мне уже не по карману сии услады… Как вздул наш «святой» Петр налоги ради викторий своих, так и посыпались перышки с крыльев соколиных.

— Тяжко у вас там?

— Если уж у вас тут тяжко, что ж о глуши нашей говорить. Особо деревня пострадала.

Где было прежде 52 двора, осталось 16, а где 104 — осталось 51. Да и Ярославлю-городу досталось, разруха и запустение такое, что и через пятьдесят лет его не поднять.

— Петру держава сильная потребна. Все ради нее тужится.

— Дак кабы ради державы… Держава… держава… Получается, что народ подлый — это уже и не держава. А вымрет народ – что от державы останется, а? Хрен с маслом останется, вот что.

Раньше бывало людишки в церквах утешение искали. Дак он и церковь под себя подмял. Господа скоро в денщики себе возьмет!

— Да тише ты, гром! Говорено ж было, прикрывай рот — пламя пышет. Враз охотники потушить найдутся, — и, помолчав, — да прав ты, брат, дальше некуда, прав. И то ране-то кому служилые да служивые присягали? Отечеству своему да земле. А теперь — Государю-самодержцу. А сам говорит — служу, мол, на пользу Отечеству. Оно-то вроде и так — работает, как простой мужик. «Вот царь, так царь, — гуторят наши мужики, — даром хлеба не ест, пуще мужика работает». А ради…

— Сюда, сюда, — зазвучали голоса. Как будто подгадав к приезду царя, на эшафот взошел палач — кнутмейстер — дюжий, тупорылый гвардеец в кафтане, с мечом в руках. Меч положил на плаху и, став у края, высматривал кого-то в толпе, делая знаки стоящему рядом с солдатами офицеру. Люди в толпе не видели перемигиваний палача и офицера, поскольку стояли, повернув головы в сторону приближающейся царской команды. И когда офицер хлопал рукой по плечу очередного крепко сбитого, широкоплечего детину, тот вздрагивал и, видя перед собой спокойное и решительное лицо военного, которых в народе полагалось остерегаться, делал на всякий случай шаг назад. «Не бойсь, — говорил офицер, — расплываясь в ухмылке, — «кобылой» поработаешь — на чарку заработаешь», и утаскивал силком к эшафоту очередного выбранного.

Карета остановилась у самого края Троицкой площади. С облучка тут же соскочил солдат, открыл дверцу кареты, развернул ступеньки. Царь Петр, покряхтывая, и тяжело дыша, спустился на землю, держась за поясницу. Глаза его, замутненные не то хмелем, не то хворью, слезились. О болезни царя знали многие, но все приближенные знали и помнили его строгий указ — не то чтобы молчать, но даже и не думать об этом, чтобы не будоражить народ слухами.

Петр оглядел площадь и перекрестился с поклоном в сторону Троицкой церкви. Тут же эхом многие в толпе стали креститься и бить поклоны. Толпа, словно загипнотизированная, следила за Петром, хотя многие стоящие здесь видели Петра довольно часто. Когда он сделал шаг в сторону эшафота, все на площади, словно бы по команде, сделали дружный вздох и застыли с отвиснутыми челюстями. Все стояли и словно ждали от Петра всего, чего угодно; то ли чуда, то ли ужасного действия, то ли спасения, то ли погибели. На лицах было отпечатано и то и другое, и третье и четвертое.

От царской кареты к толпе засеменил грузноватый Меньшиков. Отбежав на расстояние достаточное, чтобы не было слышно царю, он прикрикнул на стоящих на площади: «Сукины дети! Что стоите рот раззявля? Мать вашу так, император Петр приехал, кто будет приветствовать?».

Толпа намеревалась прокричать «виват», но сглотнула первую часть слова, и получилось испуганно-задавленное: «А-а-а».

Петр махнул рукой в сторону Меньшикова и неожиданно резво, широким шагом землемера пошел в направлении эшафота. «У-у-у» — махал кулаком Меньшиков перед носом офицеров. А те – эхом – «у-у-у» — перед носом солдат.

Петр поднялся по скрипучим ступенькам на эшафот. Никто из стоящих рядом гвардейцев не приблизился к царю. Знали — не любит, когда ему прислуживают. Петр Алексеевич Романов никогда не играл «царя», ни видом своим, ни манерами, ни речью. Царственность, особистость в нем были заложены изначально, от рождения. Если бы даже он не был уже при рождении своем объявлен наследником престола (не зря же ходили слухи, что он был рожден не от Алексея Михайловича), все равно его ожидало незаурядное будущее. Даже тех людей, которые заведомо не знали, кто перед ними, Петр силой своего характера, своей личности принуждал к беспрекословному повиновению. Рассказывают, что, бывая в молодых годах в Германии и Франции, он никогда не дожидался своей кареты, останавливал первую понравившуюся и без всяких объяснений и оправданий выкидывал пассажиров и садился сам. Ему уступали из уважения, и из боязни.

Но от того или от этого, а может, и еще от чего-то непонятного и необъяснимого толпа была поглощена личностью человека, расхаживающего с видом мастерового по эшафоту, пробующего лезвие меча, сморкающегося и вытирающего руки о камзол. Казалось, что это он, а не кнутмейстер, будет приводить в исполнение приговор. Тем более что и к этому делу он был уже привычен еще со времен стрелецких бунтов, когда он и сам головы рубил и министров своих заставлял рубить.

Петр Великий казался спокойным. Но его спокойствие было обманчивым. Ибо, как выяснится позже, в этот день он не издаст ни одного указа, не напишет ни одного письма. Да и то, что Петр ждал появления приговоренных не в специально отведенной беседке, а на эшафоте, тоже говорило о многом. Такого не было, пожалуй, со времен казни стрельцов.

Тогда ненависть и жажда мести заставили его занять место рядом с палачом. Он знал, что не подобает государю опускаться до уровня человека мстящего, а не карающего по закону, по справедливости. Но не мог ничего с собой поделать. Стрельцы первыми заставили его пройти через унижение. Второй раз испытать чувство раскаяния из-за неподобающих ему манер, чувств и мыслей он уже не боялся. Но то были стрельцы, то были бунтовщики — угроза жизни царя и угроза отечеству…

Что же заставило Петра взойти на эшафот на этот раз?..

В семь часов утра подул сильный ветер с Ладоги. Туман стал быстро рассеиваться, предметы приобрели большую четкость и резкость. В этот момент из Петровских ворот крепости показался конвой.

В центре шли трое, но внимание стоящих на площади целиком переключилось с Петра на особу, шедшую впереди. То же самое напряженное молчание овладело толпой, то же оцепенение. Но не потому, что все уже знали, что это идет тюремная сиделица, умертвившая троих своих детей. К подобным злодействам в столице привыкли, поскольку, несмотря на строгие указы царя, преступность не уменьшалась, а увеличивалась.

Удивление, если не ошеломление присутствующих, вызвал вид осужденной. Между солдатами тюремной охраны шла молодая женщина в белом, как снег, по-летнему легком шелковом платье, отороченном черными лентами. Она шла, словно вырастая из тумана, он клубился вокруг нее, таял и пропадал. Она шла, с трудом переставляя ноги после долгого сидения в тюремной камере, после бессонных ночей страха и переживаний, после пыток и допросов.

Ее лицо, несколько исхудавшее и изможденное, вместе с тем сохранило следы неповторимой красоты. Ее глаза были полны раскаяния и ужаса перед тем, что ей предстоит испытать. Но вместе с тем, кроме чувства растерянности и недоумения по поводу происходящего, в ее глазах стояла мольба о помощи. И это никак не вязалось с представлением о закоренелой преступнице.

И если полчаса назад толпа была захвачена и покорена силой личности Петра, абсолютом его воли и своеволия, и эти переживания были в, общем-то, привычны, то теперь толпа, сама не понимая, этого, была захвачена бьющей в глаза покорностью и бессилием осужденной на казнь. Но еще больше толпа была удивлена ее посторонностью, несоответствию ее всей окружающей обстановке. И дело было не только в ее белых одеждах, но скорее в ее облике, в выражении ее глаз, в ее походке.

А многие в толпе подумали, что эта женщина, сопровождаемая конвойными, никакого отношения к готовящейся казни не имеет. Но кандалы на ее руках и ногах доказывали обратное. Если бы только толпа вдела эти кандалы…

— Вот она, — тихо сказал Ефим, — каким-то завороженным и завораживающим голосом, — та самая Марья

— И много при дворе таких?

— Красивых девок много, а такая одна. Уж на что хороша была Анна Монс, или та же Матрена Балк, или Анна Крамер, но Марья лучше.

— Оно понятно. Те чужеземки, а эта своя. Наши девки в красивости вряд ли кому уступят, еще со времен Анны Ярославны, королевы французской.

— Да эта тоже, наполовину. Так-то ее величают Мария Гаментова, а кто-то уже называет Хомутова — так ловчее. Но кровь в ней не только русская. Говорят, корни ее в Скотландии зарыты. Гамильтоны ее предки. Еще при Иване Грозном кто-то из рода этого переметнулся сюда, спасаясь от гнева королевского. Так и осели тут.

— Царь-то наш любит иноземщину всякую… И девок тоже.

— Ну, Марья-то, можно сказать, совсем своя. Тут дело не в кровях. Любовь, говорят, зла. Вишь, какие почести ей царь оказывает. Сам прислуживать будет.

— Мнится мне, она с большой бы радостью отказалась от них, если бы можно было

— Знамо дело. Уже лучше быть забытою и презренною, как Анна Монс, прежняя любовь государя, чем незабвенной в таком роде, как Марья.

-Незабвенной кем?

— Известно кем, царем.

— Иди ты…

— Вот тебе и иди. Царь-император часто на экзекуции ходит? Чай, не ассамблея, не прием гостей. Давно уже говорят — провинилась девка не столько перед богом и людьми, сколько перед царем. Амуры у них…

— Мало ли у царей метресс. Всех не исказнишь

— Она — не все.

— Да, это точно. Глаза так в душу и лезут, так и тревожат. Первый раз ее вижу, а вот встреться на улице и помани она за собой — все бы забыл.

-И то…

— Тяжкий грех — детоубийство. Знакомый купец из Рыбной слободы рассказывал. На той неделе у них военный чин по пьяной горячке запорол сына своего за ослушание. Так ему ведено было замаливать грех свой перед Господом. А здесь…

— То — своего, а то — незаконнорожденного. Потом, смотря кто провинился, мужик или баба. Разность большая Допустим, муж жену убил или жена мужа. Бабья жизнь вполовину мужеской ценится или и того менее. Вот у нас о том годе одна знатная особа в сговоре со служанкой, да в угоду полюбовнику порешила мужа своего. Так ее закопали тут на площади по плечи. В ноябре дело было. Перед глазами поставили плаху, на ней отрубили голову прислужнице. Пять дней в земле она мучалась, И еще бы дня три жила. Бродячие собаки ее всю обгрызли. Пожалели потом ее люди, притоптали землю вкруг тела. Слава Богу — задохлась быстро.

Трое осужденных: молодая женщина, старик и старуха, позвякивая кандалами, поднялись на эшафот. Гвардеец молотком и зубилом обрубил цепи на руках и ногах, заставляя стонать от боли старых людей.

Молодая женщина перенесла эту процедуру на удивление стойко.

Петр, внимательно следивший за происходившим, подошел к Марье и знаком руки велел палачу, секретарю и осужденные старикам отойти подальше.

Все ждали, что государь, как это уже не бывало, начнет громко поносить и оскорблять приговоренную. Но он, стоял вполоборота к ней и чуть наклонив голову чтобы не слышно было окружающим, но не нарушая при этом своей естественной царственной осанки, заговорил:

— Что, Марья, в ассамблею нарядилась?

Марья вздрогнула, и некоторое время не могла произнести ни слова. То ли холод, то ли страх сотрясали ее тело. Наконец, она справилась с волнением:

— Нет, Ваше Величество, казнить меня будут.

— А, ну-ну. Не холодно в платьице?

— Я терпеливая, вы же знаете.

Народ вокруг эшафота напряженно вслушивался, пытаясь понять, о чем говорят на эшафоте. Но только придворный столяр Фоециус со своим никому в то время не известным даром — читать по губам «слышал», о чем говорят царь Петр и Мария Гаментова. С его слов эта история с эшафотом и стала известна тайному советнику при саксонском посольстве в Петербурге Гельбигу.

— Знаю, Марьюшка, знаю. Денщика нашего Ивана Орлова, любовника своего, и под пыткой не выдала. Сколько тебе пыток было?

— Три, Ваше Величество.

— А ударов кнута сколько?

— Пятнадцать, Ваше Величество,

— Дюжие мужики уже после 5 ударов в штаны мочатся. Выкладывают все, что было и чего не было от Адама и доныне. А ты что же даже не описалась?

— Описалась, Ваше Величество, даже три раза.

— И все же Ивашку уберегла от гнева нашего.

— Невинен он, государь, не ведал он про злодеяния мои.

— А вот он тебя сразу же выдал, только при виде пыточной камеры.

— Слабый он.

— Не то говоришь, Марья. Не в слабости дело. А в страхе перед господом нашим и в преданности, государю своему, и а значит — державе своей. Грех мы еще можем простить. Но лукавство и злонамеренность по отношению к государю и отечеству не прощаю. Слабый… А ты, выходит, духом крепка? Вот и показала бы крепость духа — доложила бы, что у него в голове, что в сердце и какие дела его — глядишь бы, мы и помиловали тебя… Ну!

Тишина повисла в воздухе. И даже ветер, шнырявший по переулкам и площадям, улегся на мостовую. И толпа опять словно задохнулась, услышав это царское «ну» и увидев, как взгляд Петра пробежал по рядам, словно бы это «ну» относилось и к стоящим на площади.

Ветер трепал пышные русые волосы приговоренной. Она стояла на эшафоте такая же стройная и прямая, как и царь, и только потирала одной рукой другую, пытаясь согреться. А на нее смотрели сотни глаз, смотрели так, словно понимая, что сейчас решается что-то очень важное то ли для нее самой, то ли для Петра Великого, то ли для всего народа и всей страны. Суровые, измученные болезнями и физическими нагрузками люди в пестрых одеждах напряженно смотрели ей в глаза.

— Невинен он, — втянула в себя слова Марья. И голос ее прозвучал шорохом мыши, шелестом книжных страниц, — не ведал он.

Петр нахмурился.

— Ты что же, оберегаешь его, следуя нашей христианской морали, али еще как? По глупости своей?

— Люб он мне, — призналась Марья и сильно озадачила царя.

— Ты, убивица детей, блудившая с целым миром — с Меньшиковым, с царем, хочешь сказать, что с Орловым жила не блудом, но по-людски, в любви и сердечности?

Марья не отвечала.

— Может, ты меня чураться стала, когда Ивашка тебя приманил? Марья молчала.

— Люб, — повторил Петр. — Царица Екатерина Алексеевна мне тоже люба. Но это плотская любовь, любовь низкая, ради природы нашей. Но только любовь к отечеству своему угодна богу и достойна всяческого одобрения.

Ради любви к отечеству я сына не пожалел. И если потребно будет — свою жизнь не пожалею.

Марья смотрела на него непонимающим взглядом.

— Мне за него жизни лишиться не зазорно, Государь, разве ж я виновна в этом?

Она заплакала и тут же испугалась открытости чувств.

Теперь уже Петр смотрел на нее непонимающим взглядом. Подошел к секретарю и палачу, что-то сказал одному, другому, вернулся к Марье и, склонив голову, глядя своим тяжелым, ужасным взглядом ей прямо в глаза, спросил:

— Скажи, какой из трех убиенных тобой, был наш сын? Али все три?

— Государь, — голос ее был тоньше нити, — вы же сами говорили — такие дети — выблядки.

— Дура ты, Марья, — запомни — государевы дети не могут быть выблядками… Голова, голова, кабы ты не была так красива, давно б отрубить тебя велел. А могла бы стать императрицей.

Она упала на колени и протянула к нему руки:

— Государь, прости меня! Помилуй меня, Государь!

Но он уже отошел на другой край эшафота и сделал знак секретарю и палачу.

Секретарь стал у края эшафота и начал выкрикивать резкие, отрывистые фразы приговора: «Девка Марья Гаментова, да баба Катерина, да муж ее Василий Семенов. Петр Алексеевич, всея великие и малые и белые России, самодержец, указал за твою, Марья, вину, что ты жила блудно и была от того брюхата трижды и двух ребенков лекарством из себя вытравила, а третьего родила и удавила и отбросила, в чем ты с розыском винилась, за такое душегубство — казнить смертью.

А тебе, бабе Катерине, и тебе, Василию Семенову, что о последнем ее ребенке, как она, Марья, родила и удавила, видели и, по ее прошению этого ребенка выбросили в Летний сад, и о том не донесли, и тем самым, сделавшись сообщниками,- вместо смертной казни учинить наказание: бить кнутом и сослать в Сибирь на 10 лет».

Мария Гаментова, стоя на коленях, возносила горячие мольбы к небу: «Спаси и сохрани… терзания сердца моего».

Петр третий раз подошел к ней, поднял с колен, поцеловал в губы и теперь уже громко и отчетливо произнес:

— Не нарушая божественных и государственных законов, я не могу спасти тебя от смерти.

И так прими казнь и верь, что Бог простит тебя в грехах твоих, помолись только ему с раскаяньем и верой.

Палач связал веревкой руки за ее спиной, помог встать на колени. Взял в руки ее заплаканное лицо; повернул, аккуратно положил на плаху, освободил шею от длинных волос, размахнулся и вместе с ударом топора стоящие на площади услышали голос: «Вернусь. .».

Петр подождал, пока затихло биться в конвульсиях тело казненной, пока не кончилась экзекуция слуг фрейлины Гаментовой, сопровождавшаяся воплями и стонами, когда их голые тела, взгроможденные на могучие спины «кобыл» из толпы, хлестали кнутами, потом подошел к лежащей рядом с плахой голове, поднял ее за волосы и эту голову, еще истекающую кровью, поцеловал в губы.

Потом как заправский анатом стал показывать, тыча пальцем, артерии и жилы, объясняя толпе, как они называются на медицинском языке

— Что же это? — шептал ярославец своему брату, — живых он любит или мертвых?

— И мертвых тоже, — сказал Ефим также шепотом. В Голландии, в анатомическом театре, целовал труп ребенка, а свиту свою, испугавшуюся до смерти только вида этого, тут же, смеясь, заставлял кусать труп убиенного

В этот момент голова в руках Петра, которую он чуть повернул на бок, чтобы лучше было видно публике сонную артерию, вдруг взяла и открыла глаза. Площадь, молчавшая до сих пор, обрела голос, завопила, зарыдала

А какая-то женщина с перекошенным лицом, с бессмысленно моргающими глазами, прорвавшись сквозь цепь солдат, выла и стонала: «Вернулась, вернулась душа ее. Знамение это, знамение». Упала на землю, корчится и визжит, и пищит, и стонет. А в голосе ее слышен собачий лай, лягушачье кваканье.

Петр, не обращая внимания ни на беснующуюся толпу, ни на кликушу, пальцами закрыл глаза казненной и сказал секретарю:

«Передай в кунсткамеру, пусть хранят»…

15 марта царь отдыхал в Летнем дворце. Доступ к государю всегда был легким. И в этот раз стражники, охранявшие вход в опочивальню, ушли с поста помочь перетащить новую мебель, привезенную во дворец.

Никто не видел, как в дверь вошел молодой человек в военной форме, приблизился к царскому ложу, вытащил из-за пояса мушкет и, тщательно прицелившись в голову царя, нажал спусковой крючок. Оружие клацнуло, но выстрела не последовало.

Злоумышленник перекрестился, вытер пот со лба и снова взвел курок. Снова клацнул мушкет и снова осечка. И в третий раз — то же самое.

Тогда чрезвычайно пораженный случившимся, злодей тронул за плечо спящего. Царь со сна, с похмелья, сначала осерчал, думая, что перед ним стоит очередной челобитчик, которых он велел к нему не допускать, а отправлять в канцелярию и коллегии. Потом он удивился, когда незваный гость признался в своем замысле, добавив, что такое совпадение не случайно.

А царь вдруг и вовсе развеселился, согласившись с покушавшимся на свою жизнь:

«Знамо дело, на все есть божий промысел. Дело наше и старания наши угодны Господу. Так было в пору нашей молодости, при стрельцах, так есть и сейчас, так будет вечно. А кто говорит о делах наших, как о неугодных Богу, будут посрамлены».

И велел отпустить покушавшегося, которого воспринял как посланника высших сил, чтобы продемонстрировать всему миру его, Петра Великого, богоизбранность.

Так свидетельствуют исторические документы.

Владимир Рябой