У каждого человека есть небольшой круг людей, с ними, в общем-то, и проживается жизнь. Вокруг сотни и тысячи, с которыми ты связан тем или иным образом, но они не являются участниками твоей жизни; они могут быть, а могут и не быть. Но есть единицы, в крайнем случае, десятки, без которых не было бы и твоей жизни в том виде, в котором она состоялась и ещё будет продолжаться.

Для бывшего колхозного механика Григория Свиридова одинокая бабка Авдотья, живущая по соседству, — человек из его жизни. А свою жизнь не любить и не ценить нельзя. Ибо любить себя — это не право, а почётная обязанность.   Хотя теперешнюю жизнь Свиридов и не ценил, и не любил, но у этой нелюбви уже другой смысл. Когда-то он был в колхозе механиком, и все машины и трактора были его гордостью. Их железное здоровье зависело от него, — и поэтому он с утра до вечера крутился как белка в колесе. Потом пришли другие времена, и не стало в их селе ни колхоза, ни автомашин, ни тракторов. Да и сам Свиридов стал никому не нужен.

Вот и вчера, в новоявленный праздник – День единения России — никакого единения Григорий не почувствовал. И это несмотря на то, что СМИ и чиновники самых разных  рангов наперебой уговаривали его почувствовать это самое единение с Гайдаром,  который бесцеремонно залез в его карман и вытащил деньги, собранные на ремонт дома;  с Чубайсом, который отдал нефть будущим олигархам, а ему дал фантик и сказал, что это  и есть его собственность; с Ельциным, который пропил Союз и расстрелял Конституцию и Верховный Совет; с Ходорковским, который хотя и пребывал ныне в тюрьме, но почему-то совершенно не вызывал у Григория сочувствия. Даже в своём селе Свиридов ни с кем не чувствовал единения; жил, так сказать, анахоретом. Он был бы рад осязаемо, грубо, зримо ощутить единение и поднять стопку с хорошей водкой или, хотя бы, плохого самогона с друзьями юных и поздних лет, но все они, увы, так далеко, что ни доехать, ни, тем более, долететь нет никакой возможности. Сейчас бы Минин не смог собрать ополчение, потому что кони остались только в конюшне Лужкова, а проезд на других видах транспорта оказался бы не по карману ополченцам. Приехал бы один Пожарский, князь всё-таки…

Примерно так второй день размышлял Григорий, перебирая в памяти беды последних пятнадцати лет, которые сыпались на головы его односельчан. Очередной день уходил, оставляя призрачную надежду на утро.

А утро принесло новую беду. Ночью волки снова задрали теленка, теперь уже у бабки Авдотьи; того самого телёнка, которого она собиралась за лето вырастить и осенью продать, чтобы хоть как-то свести концы с концами. Одна надежда была у неё, на телёнка, и того лишилась. Свиридов, увидев зарёванную соседку, твердо решил поквитаться с хищником. Бабку Авдотью Григорий знал с детства, много добра она сделала для него, хотя, если разобраться, чужой человек. Впрочем, раньше отношения между людьми были намного добрее, не то, что теперь. Сейчас насаждается совсем другая философия: все только для себя, человек человеку – волк.

«Вот и посчитаемся с волками», — усмехнулся про себя Свиридов.

Он взял свою старенькую «ижевку» и вышел из дома. Проходя мимо полуразрушенного строения, которое в советские времена было детским садом, Свиридов отметил, что летом ещё были целы двери и окна. Сердце непроизвольно сжалось от мысли, что доламывают свои же, сельские. Возле территории тракторного отряда грустно подумал о том, что уже много лет там не слышно веселящего душу рокота моторов; вспомнил, как летом цыгане вывозили отсюда на прицепе металлолом. Повернул на окраину села к бывшей ферме, от которой остались одни стены. Прошёл мимо, осматривая эти стены, и, ещё более озлобленный, зашагал к лесу.

Пройдя через луг, схваченный первым морозцем, он бегом пересек еще укутанный туманными клочьями овраг, миновал песчаный пригорок и очутился в дубовой роще. В прозе жизни всегда найдётся поэтическая строка. Лес встретил его свежестью и ничем не нарушаемой тишиной. Стояло ясное утро. Солнце еще только чуть-чуть поднималось над лесом, и приятно было ощущать на лице прикосновение его мягких лучей. Озлобленность стала притупляться; наверное, потому, что самые лучшие соседи — это лес, река и поле, граничащее с горизонтом. Двигаясь вдоль узкого ерика, Свиридов подошел к Волчьему броду. Здесь он остановился, поудобнее укрепил на спине рюкзак и, уже осторожнее, держа «ижевку» наизготовку, направился к зарослям камыша и тальника. Он долго пробирался сквозь эти заросли, перемешивая ногами тонкий ледок с поблескивающей среди кочек водой. Когда, наконец, он вышел на остров, то уже порядком устал и почти жалел, что потащился в такую даль. Немного отдохнув, он осторожно пополз вдоль кустов ивняка к старой горелой иве, туда, где, по уверениям опытного охотника Семёныча, находилось волчье логово.

— Ты уж, Гриша, смотри, не оплошай. Постарайся, – говорил Семёныч Свиридову, когда узнал, что тот собирается на волков. — Я бы сам пошел, да занемог чтой-то. Значит, как пройдешь на остров, так и дуй вдоль ивняка, не сумлевайся. Как раз на логово и выйдешь.

Логово было под старым поваленным деревом, недалеко от берега. Его обитателей не оказалось, и Свиридов решил подождать их тут же. Он старательно замаскировался в кустарнике, положил ружье в развилку и стал ждать. Время как будто застыло на месте. Хотелось закурить. Пошарив рукой в кармане, убедился, что пачка «Примы» и спички на месте. Однако курить никак нельзя: волки почуют. От резиновых сапог заныли пальцы на левой ноге. Снять бы, но и этого делать нельзя: портяночный дух тоже может отпугнуть хищников. Придётся терпеть. Вспомнил безутешные глаза бабки Авдотьи. Чем же ей помочь? А чем поможешь, если сам на мели? Просидев так больше часа, Григорий задремал.

Проснулся он от какого-то беспокойного чувства: было такое ощущение, что он не один на этой полянке. Свиридов осторожно выглянул из куста и сразу же увидел волков. Их было двое: стройные и ловкие, они весело гонялись друг за другом и издавали какое-то неуклюжее, до смешного непохожее на собачье, тявканье. Звери настолько увлеклись игрой, что не замечали ничего вокруг.

Стараясь не дышать, Свиридов осторожно взвел курок. Прицелился в более крупного зверя и, услышав стук своего сердца, выстрелил. Оглушительный звук оборвал веселую игру. Крупный поджарый волк на бегу вздрогнул всем телом и медленно повалился набок. Он был убит наповал. Второй волк в первое мгновение кинулся бежать, но, оглянувшись и увидев, что его товарищ остался неподвижен, нерешительно остановился. Он пережил уже не одну зиму, не раз слышал звук выстрела и прекрасно понимал, что этот звук означает. Слепой страх и сознание своей слабости, своего бессилия перед людьми и их оружием гнали его вперед, дальше отсюда, призывали укрыться от этого ужасного грома, забиться куда-нибудь в чащу и замереть. Но, видно, было в его неискушенном зверином мозгу еще что-то, что не давало волку послушаться своего инстинкта. Это необъяснимое чувство толкало его к неподвижно лежавшему товарищу, навстречу смерти.

И оно победило. Зверь медленно подошел к телу убитого и, даже не взглянув на кусты, в которых притаился охотник, стал подталкивать лежащего волка мордой, словно призывая его подняться. Он все еще на что-то надеялся. Хотя откуда он мог знать, что мертвые не возвращаются. Его товарищ продолжал неподвижно лежать на земле.

Тогда волк медленно поднял голову и завыл протяжно и отчаянно.

Свиридов вновь прицелился, но не смог выстрелить. Этот ужасный вой проник ему в душу, и охотник не выдержал. Он опустил ружье и, не оглядываясь, не думая об опасности, зашагал прочь. Он шел напрямик, спотыкаясь и не обращая внимания на хлещущие по лицу ветви кустов. Сердце колотилось почти у самого горла, а Свиридов хотел только одного: оказаться как можно дальше от этого места. И долго, долго вслед ему несся горестный волчий вой.

Валерий Румянцев

г. Сочи