«Немногому могут научить народ мудрецы наши. Даже утвердительно скажу, — напротив: сами они ещё должны у него поучиться», — писал великий русский писатель Фёдор Михайлович Достоевский. Другой великий русский писатель Василий Иванович Белов писал: «Стихия народной жизни необъятна и ни с чем несоизмерима. Постичь её до конца никому не удавалось и, будем надеяться, никогда не удастся».

Вспомнить моих любимых писателей мне довелось, прочитав книгу Нины Фёдоровны Жмуровой «Помнить дольше, чем живу», ибо каждая деревенька, ушедшая или не ушедшая под воду — это наша непроходящая рана, а покуда мы живы, надобно писать об этом. Может, кто–то произнесёт очень нелюбимое мной слово — «банально», но когда я издал книгу «Аналой» — это опять же книга о деревне, то видел, что и молодёжь её читает. Да и кто, если не мы, расскажет своим детям и внукам о её величестве, Святодавнишней русской деревне. Знаю, конечно, что это капля в море, да и написано о деревне, Слава Богу, много и без нас, но прекратить писать о «деревушечках сердешных» мы не можем, ибо очень дорого эта самая капля достаётся. Да и нутро не позволит поступить иначе, ибо неизбывная печаль посещает каждого из нас, кто хоть на малую частицу души причастен к деревне.

У нас на правом берегу есть храм «Преображение Господне», ходят туда три землячки, а село их родное за пять тысяч километров отсюда. Так ежели, когда они заговорят о деревне, обязательно вспомянут, что к ним в село приходил Светильник земли русской Серафим Саровский. Все три уже сильно постарели, а дух, главное дело, в них всё ещё жив. Слава Богу — живуч этот самый кондовый дух…

Замечательная Братская писательница Нина Фёдоровна Жмурова, встречаясь с жителями села Московское, которое было затоплено Усть–Илимским водохранилищем, собрала данные не только у непосредственно бывших жителей села, но и очень ответственно поработала с архивом. Пригласила и меня Нина Фёдоровна на презентацию своей книги, а я уж и еду, ибо там о деревне баять будут…

Устраивает такие встречи в библиотеке имени Ивана Ивановича Наймушина замечательная, воистину солнечная женщина, библиотекарь Москвина Екатерина Васильевна. Сама она с Илима, из деревеньки Зятья, тоже ушедшей под воду. Всегда удивляюсь её организаторским способностям, ибо во многом именно благодаря её стараниям и проходят такие уникальные встречи. На презентации книги моим соседом оказался Иван Михайлович Московских (Сизаров).

Время до начала мероприятия ещё было, но поразило сразу то, что посреди лета, когда, казалось бы, у людей больше забот, в библиотеку имени Ивана Ивановича Наймушина пришло более сорока человек. Все они, конечно же, имели непосредственное отношение к родному селу, но удивило, как всё же дружны деревенские жители, городским до них явно не дотянуть. К Ивану Михайловичу подходили все, пришедшие на встречу, дружески обнимали, целовали. Я до этого с ним был уже немного знаком, о нём в газете «Сибирский характер» писал мой друг, журналист Сергей Максимович Маслаков. Разговор завязался сразу, и мой боевой диктофон снова трудился, Иван Михайлович с немалым волнением говорил: «Один миллион семьсот тысяч тонн давала Иркутская область хлеба стране, мы же постоянно площади под пашню увеличивали, техника в две смены работала». Вдруг кто–то из зала заспорил, как звали кого–то из деревенских, Иван Михайлович прервался: «Что вы спорите, дед Ион был!» — и моментально спор был исчерпан. Лишь после я узнаю, что Иван Михайлович вёл летопись своего родного села.

И вот уже автор книги, Нина Фёдоровна Жмурова, рассказывает нам о своей (в этом убедились все, кто пришёл на встречу) уникальной и воистину духовно-нравственной книге: «Прочитав мою книгу «Когда цвела черёмуха», Мария Ивановна Чупина загорелась идеей написать книгу о селе Московское, но прежде всего убедил её в этом Иван Михайлович Московских, хранитель и старожил села. У этого замечательного человека хранились его записи о всех без исключения жителях села: кто, когда родился, кто умер, кто где работал, и он не раз говорил — вот бы книгу издать… И ведь буквально за три месяца эти два человека собрали всё, что смогли, и обратились ко мне с просьбой написать книгу. Когда книга готовилась, стали поступать фотографии односельчан, и эти исторические фото, конечно же, были размещены в книге. Я зачитаю начало книги:

«Небольшой катер остановился посредине воды. Смолкли голоса людей, собравшихся на палубе. Не слышно пения птиц, шума ветра, воды, звуков пролетающих самолётов. Синее, безоблачное небо, солнечные блики на воде, тишина… Только слышно, как громко стучит сердце: здесь дом, здесь дом, здесь дом! Там, на глубине, под толщей воды Усть–Илимского моря, было, когда–то их село Московское – малая родина. У людей на глазах заблестели слёзы. Вспомнился беспрекословный, уверенный лозунг: «Здесь будет ГЭС!».

Вроде нужное для страны дело, но как изменились судьбы людей, живущих простой, крестьянской жизнью. Было всё: любовь, счастье, работа, природа, быт, рождение детей. Всё, чем жили, дышали, радовались, всё, что они не по своей вине не сберегли. Всё было самым дорогим, целебным. Самым целебным для них в данное время, оставалось – молча постоять на палубе, слушая удары сердца, вспомнить всё, что память трепетно хранит. Что каждый из них ощущал, вспоминал, о чём думал? Грусть, тревога, обида, или радость, что, хотя бы мысленно побывал в родных краях, уловил запах родной земли, хлеба. Коснулся детства рукой, прошёл своей улицей, открыл калитку дома, обнял отца и мать. Всё смешалось, отозвалось биением сердца: помним, любим, не забудем! И казалось, что сейчас вместе с ними грустит молчаливая Русь».

Нина Фёдоровна читала текст с явно выраженным волнением, на её глаза навернулись слёзы, но, как истинно русская женщина, она справилась с нахлынувшей тоской и закончила свою речь четверостишием:

Московское – моё село

Осталось в памяти навечно.

На дно морское ты ушло,

Загублено бесчеловечно.

Я невольно глянул в зал и увидел ожидаемые слёзы на лицах деревенских жителей, по указу давно ставшими городскими. Боже! Сколько их уже по умирало! Сколько ещё теплится на Божием свете! Почему же они, эти самые слёзы, ожидаемы, думаю, и объяснять не надо, ибо сколько бы я ни бывал на таких похожих встречах, видел, что люди всегда плачут. От этого, наверное, мысли и вернули меня к моему стихотворению:

Деревенский погост, городской ли –

Там в родительский день суета,

Здесь кресты покаянью учили,

Для чего эта жизнь прожита.

Плачь родных за железной оградой,

Где берёзы хранят тишину.

Над табличкой со скорбною датой

Я, конечно, сквозь слёзы моргну.

В синеве облаков мирозданье…

За усопших согбенно молюсь.

Видел ветер моё состраданье,

Вновь с Россией в тревоге сольюсь.

А ведь этим сердешным людям ни поплакать, ни постоять у могил своих праотцов, ибо затоплены их погосты, опять же по указу свыше, по чиновничьему беспределу. Видел я и то, что тоска эта неохватная передалась и их детям, и внукам, и они вправе задать вопрос, почему так всё случилось…

Нина Фёдоровна посмотрела в зал и, отыскав Ивана Михайловича, тихо сказала: «Вот, дорогой Иван Михайлович, и осуществилась ваша мечта: книга о вашем селе Московское вышла», — и тут же пригласила его сказать слово.

Читая Василия Ивановича Белова, Василия Макаровича Шукшина, Валентина Григорьевича Распутина, Виктора Петровича Астафьева, Фёдора Александровича Абрамова, Бориса Андреевича Можаева, видишь, как издевательски относились наши власти к крестьянству, напрочь уничтожив хозяина земли — хлебороба. Страшным горем прошла коллективизация по всей стране, об этом написано действительно много. Мне же вспомнилась одна бабушка, которая рассказывала:

«Пришли к нам «отбиратели», а у нас сердешных на одиннадцать детей всего одна коза осталась, коров и лошадей уже отобрали. Так и последнюю козу забрали. Как выживали страшно».

Вспомнился мне ещё рассказ другой бабушки:

«Умерли родители рано от непосильной работы, а мы ж, дети то — деревенские.  Огород посадили, и выросла у нас огромной величины капуста. Мы радуемся, в баню её убрали на ночь, а её всю украли. Ох и плакали мы, ох и плакали, голодали… Но вот как – то выжили, конечно — из – за картохи. Я потом, когда выросла, все пять лет воевала с фашистом».

Глядя на ту согбенную фронтовичку и её многочисленные награды, мне хотелось тогда плакать. Велик наш народ, ведь пройдя многолетние поборы со стороны власти, он продолжал трудиться уже в колхозах. Но чтобы осмыслить это молодым, надобно всё же почитать перечисленных выше, наших великих писателей – деревенщиков, ибо только в России есть такое понятие, как деревенская проза… 

Иван Михайлович, выйдя на середину зала, с явно выраженным волнением рассказывал: «О селе Московское говорить можно много, только не перебивайте, иначе мысль потеряю. Шестьдесят два колхоза было в Братском районе. Наше село по сдаче продукции всегда было третьим. Из шестидесяти двух колхозов быть третьими — это не так просто. У нас двадцать пять заимок было, самая близкая в десяти километрах, самая дальняя в восемнадцати километрах. Мы ж на островах были расположены. А острова эти теперь, там, где мы сейчас живём, есть шиш нынче, а не сено. С Петрова дня начинали косить, а после, как всё откосили на окунёвской заимке, на престольный праздник весело отмечали это дело после трудов праведных.

Народ у нас какой был? Война началась, у нас сорок восемь дворов было, шестьдесят шесть мужиков взяли, из некоторых домов по четыре человека ушли, двадцать три из них не вернулось, каждый третий был убит, а у них остались и по трое, и по пятеро детей. И вся эта тысяча пахотной земли и четыреста гектар сенокоса легла на оставшихся жителей, на всех поголовно. Разве только кто в зыбке лежал, не работал. Нате, мякиш хлебный в твой беззубый рот, и жди — пожди родных своих людей, сродников стало быть, работающих до ломоты в костях в поле. Ближние острова женщины да старики обрабатывали, а дальние мы, молодёжь. Тридцать три девчонки и двадцать шесть парней возделывали землю — двадцать седьмого, двадцать девятого, тридцатого и тридцать первого года рождения. Я был тридцать первого года рождения, последний, кого крестили в нашей церкви.

Когда велели церкву закрыть, наш народ не разрешил, чтобы кресты с храма снимали. Так до затопления Усть–Илимским искусственным водохранилищем и стоял наш храм со крестами. Я отвлекаюсь, но простите да внемлите…

Вот посчитайте сколько нам лет было, когда война началась, а мы всю мужицкую работу делали. Московское чем спаслось? Урожаи были хорошие. В тридцать седьмом году, когда Василий Алексеевич был председателем, сумели купить локомобиль. На лошадях с Тулуна притащили локомобиль за триста километров, под гору и в гору. А дороги–то какие были? Подумайте и представьте: не дороги, а одно направление. Мой отец тогда за старшего был. А раз техника есть — всё вспахано, хлебец родится.  Два государственных плана мы всегда сдавали. А ведь мы тогда, в сущности, ещё дети были: по двенадцать лет всего от роду, а мешки с зерном по семьдесят килограмм волокали…

Бывало, мы вдвоём накатываем мешок по доскам наверх, другие там нас ждут. Пришли женщины, хлеб намолотили, ушли, еле живые от усталости, а нам эти мешки надо на телегу, с телеги в карбас (карбас – большая лодка вместимостью двести тонн), потом карбас затянуть, потом надо переплыть реку. Затем на телегу выкатить, с телеги на весы, потом погрузить для сдачи государству, и всё это на мальчишечьих руках. Вот почему наше поколение серьёзно к делу относилось.

Я сейчас смотрю на погоду и удивляюсь: раньше уж пятнадцатого, двадцатого сентября снег вываливал, надо было успевать урожай собирать. Ох и работали мы до ломоты страшенной в костях, индо продыху не хватало, но всё успевали и радовались этому несказанно. А сейчас бывает — весь октябрь тёплый стоит, а бывает, что и ноябрь, изменилась погода крепко. До пятьдесят третьего года конями мы пахали, сейчас вся земля брошена. Как, думаете, старому крестьянину смотреть на это, а? Мне сейчас восемьдесят седьмой год пошёл. Иркутская область на два миллиона населения выращивала один миллион семьсот тысяч тонн хлеба. Сейчас — четыреста тысяч тонн на то же население. Не едут нынче в Сибирь люди жить, бегут…

Началась стройка Братской плотины, я участвовал лично в обеспечении продовольственного пояса. Это что значило? Надо было кормить строителей, рядом все посеянные поля, в Ангаре таймень, осётр, стерлядь, сиг, всё в Братскгэсстрой сдавали, они принимать не успевали. Они построили пионерлагерь «Ангара» на том месте, где наши коров доили. Мы туда детям и молоко парное возили, и мясо наше сельское, наисвежайшее, обычно бычков забивали на это дело, много у нас их было. Одна у нас женщина была, возьмёт две фляги молока в обе руки, а фляги – то, по тридцать восемь литров каждая, и несёт в катер. Вот где силища – то, вот где настоящая русская порода жила! Для ребятишек, стало быть, молочка парного отведать.

Где теперь этот лагерь? Нет его! Кто сейчас так о детях заботится? Литр молока стоил двадцать четыре копейки, колхоз наш был миллионером. Помножьте эти копейки и представьте, сколько надо было сдать продукции государству, чтобы быть колхозом – миллионером. Где сейчас этот колхоз? Нету, и страны то нету. Восемьдесят четыре процента государственной собственности приватизировано. У нас остались не приватизированными железная дорога и Роснефть, да надолго ли? Семьдесят процентов из этого принадлежит иностранцам. Мне страшно от этого. Раньше каждый год мы отвоёвывали у тайги мотыгами да топорами четыре, пять гектар под пашню, потому что на новой земле хлебец хороший рос. Сейчас всё брошено. Сколько молоковозов шло на завод, а завод не успевал перерабатывать это молоко, и сливали его на землю… Я ещё ругался: отдайте, мол, хоть поросятам. А сейчас что? Столько своей продукции создавали, а сейчас нам говорят: мы едим чужое. Ну вот как крестьянину глядеть на эдакое? Сейчас кричат – демократия! А на приём ни к кому не попадёшь. А если и попадёшь — не помогут. Раньше любой начальник был обязан тебя принять. Вот это я понимаю – демократия! В страшном 1947 году неурожай был, колосья пустые, мороз ударил сильный очень рано, да так, что даже картошка на корню замёрзла. Мужики ещё возвращались с войны: отпускали – то всех не сразу, а нам их и покормить нечем, но спасала в любые времена рыба… Пришли все израненные, избитые, но вы бы видели, как они работали! Они настолько стосковались по работе, им надоело убивать друг друга, воевать… Все на нас лезут, мы же никогда не хотели войны».

В этом месте Иван Михайлович заплакал навзрыд, но быстро справился и дрогнувшим голосом продолжил: «Они, отцы наши, выжившие в самую страшенную войну за всю историю человечества, так работали, что казалось, что они не спят совсем, но по сути — так оно и было. Из тех тридцати трёх девчонок, что во время войны хлеб для страны растили, в живых осталось три, а из парней один я остался».

Старожил села Московское вдруг умолк, оглядев старческим взглядом пришедших на встречу, и, чуя нутром тишину, подумал, наверное, в эту минуту, сколько той жизни осталось, и снова затвердил: «Летом на лодках – долблёнках, карбасах до Падунского порога ходили, а это двадцать семь километров, затем на лошадях или пешком до Братска тридцать три километра. Зимой, когда Ангара замерзала, прорубали в торосах ледовую дорогу. Дорогу прорубали от Дубынино до Антоново – дубынинские, антоновские — до Московского, а московские, матерские, бурнинские, тэнговские жители расчищали дорогу в ледяных торосах от Бурнино до Падунских порогов. Когда торосы были большими, по высоте двухэтажных домов, дорогу чистили по шесть, семь дней.

Всяко жили, но труднее было нашим дедам. От непосильных налогов они, сердешные, старились безвременно. Ох и сильные люди были, всё ж вручную делали… По праздникам пили только стаканами, домашнюю опять же выпивку – то, но удивительно: ни одного пьяницы не было. Похмелья не знали, утром все сызнова впрягались в тяжеленную работу. Замёрзнет бывало Ангара, и по расчищенной дороге повезут в Братск зерно на золотых наших трудягах — лошадёнках. До 1941 года возили в Тулун за 285 километров, как тут лошадей наших дорогих не вспомянешь…

Сейчас вот думаю: мы ж всё сами производили — и одёжу изготовляли с самого что ни на есть начала, сами и мешки шили. Мясо коров, свиней, овец, птицы, яйца, но, кроме этого, шерсть, табак, картофель — всё сдавали государству нашему. Вот, говорят, зерно, а это ведь зерновые — что это такое? А это пшеница, рожь ячмень, овёс, горох, гречиха, просо… А рыбы сколь сдавали, да вдобавок, по госповинности, лес заготовляли. Многие тогда говорили, что крестьянин, дескать, только соль и спички покупает в магазине. Но только это слова, на самом же деле — надсада, и ещё раз повторю это слово — «надсада». Только после, того как он рассчитался с государством, и выдавали крестьянину заработанное на трудодни. Повторю: сильные были люди необыкновенно, потому – то и выживали. В селе до войны было двести лошадей вместе с молодняком, одно это уже о многом говорит. Но главное, не поверите, наверное, но никто не жаловался, как сейчас например -«друг на дружку, третий на верхушку». Наши сельчане были незлопамятные, добропорядочные, ласковые и совсем бесхитростные. А главнее всего — души были чистые, как река на ту пору в реке Ангаре.

Многие из современных злословов, может, ухмыльнуться и скажут: наврал, мол, дед… Но так было, и врать мне совсем ни к чему, ибо люди трудились от зари до темна, тем самым соблюдая Божию заповедь о труде, стало быть…».

Иван Михайлович замолчал… Встревоженные праведной речью земляка, все стали просить рассказать его ещё что — ни будь, но он ответил, что надо другим слово дать, и сел рядом со мной. Видно было, что рассказ этот дался ему действительно сложно. Я не выдержал и сам, не на шутку встревожившись, стал гладить его по голове, потому как поступить по-другому не мог…

Есть уникальный, классический, воистину великий труд учёного Шерстобоева Вадима Николаевича под названием «Илимская пашня». Там описана жизнь крестьян именно этого района с 1725 по 1800 годы. Из книги узнаю о том, как всё — таки умно подходили крестьяне — хлебопашцы к делу: ведь они делали запас хлеба вперёд на год, тем самым перестраховываясь на случай неурожая. Знаменитый краевед делал вывод, что многие ангарские деревни возникли гораздо раньше, чем принято считать официально. Приведу и цитату из этой уникальной книги: «Основу экономического развития Сибири того времени составляет сельскохозяйственное освоение её пространств. Не поиски пушнины, не разведки серебряных жил и золотых россыпей, не промысловая, торговая или промышленная колонизация Сибири, а сельскохозяйственное освоение её является стержнем экономического развития Сибири. Истинными завоевателями Сибири были не казаки и воеводы, а пашенные крестьяне».

Первоначально в книге было 1790 листов текста, но издатели сильно сократили труд Вадима Николаевича. И, как знать, может на основе этой книги снимут художественный фильм. Повторю: материалов в фундаментальном труде учёного предостаточно, одно упоминание о Витусе Беринге чего стоит…

Далее было предоставлено слово нашему депутату Сергею Григорьевичу Московских, который помог финансово выходу книги (в основном тираж был оплачен Братской администрацией). К нам вышел одетый по-простому мужик и заговорил: «Очень рад видеть вас, дорогие земляки. Надо по крупицам собирать всё это. Я совсем мальцом был, но помню, как ездили мы с дядей Ромой, картошку возили, он меня подсаживал на коня… Помню, с дедом Иваном возили воду в бочке на телеге по деревне, конечно, с впряжённой под узцы лошадью. Я очень сейчас жалею, что ушли наши старики, а мы с ними не поговорили» — Сергей Григорьевич тяжело вздохнул. — «Мы раньше всё приезжали к Ивану Михайловичу, показывал он нам свою тетрадку с записями о родном селе, да ведь так зачастую в жизни бывает, что одолевает жизненная суета всех нас… Огромное спасибо Нине Фёдоровне за то, что она собрала все записи и издала книгу о нашем селе. Впоследствии, благодаря этому делу, набралось уже много фотографий, а сейчас техника такая, что можно издать и фотоальбом о нашей деревне. Давайте выпустим книгу — «Наша деревня в лицах».

Запомнилось мне и выступление одной женщины: «Мы однажды при внуках стали по своему сибирскому говорку разговаривать, так внуки прямо нам сказали: «Вы на каком иностранном языке разговариваете?» При этих словах встрепенулся и Иван Михайлович: «Да у нас, бывало, деревня за шесть километров другая, дак и там уже по-другому говорят…».

От потери родного говора ох как саднило души наших крестьян, всех писателей – деревенщиков, потому – то  не удержусь и приведу некоторые,  размещённые в этой удивительно насыщенной книге Нины Фёдоровны слова  местного диалекта, собранного Людмилой Московских (Митрофановой): « Удрала, так удрала – сделала что – то не так»; «кружай, да не совсем – не говори лишнего, не путай факты»; «утропкалась – улеглась»; «лени смертные напложены были – очень ленивые рождены»; «скалывашься – измучиваешь себя»; «валявка – швабра»; «чеппук – утёнок»; «ткни и не канет – сильно расстроен человек»; «подай евон оттуда, евон там лежит – место, где что – то лежит»; «ты пашто не такой – то – почему»; «Христовы ребятишки –  обращение, и ещё так говорят о послушных детях»; «про нас – то уж ни одна птичка не споёт – никто плохо не скажет»; «роннинький ты мой – ласковое обращение»; «вон помират лежит – болеет»; «заузизы – живучие, сильные люди»; «в коли, в мяли, в осиновы дрова – хорошую одёжу не бережёшь»; «поторчина – полено»; «ляристиння – неаккуратная»; «пимка – булавка»; «оттрепался – отмучился»; «сонготка задавлят – желание спать»; «изурёнок – щурёнок»; «фирёк намырский – плохо одетый человек»; «сёгуды – сегодня, в этом году»; «обнарошно – неправда»; «поперечным ты был напложен – вредным»; «постягонки – крепкие нитки которыми зашивали обувь»…

В этой уносящей нас в далёкую святую старину книге таких слов много, и ведь диво – дивное — в каждой волости на Руси свой говорок был. Такие слова как: нынче, давеча, баять, ушкуйник, тать, вёдро, баско…   Многие, милые нашему нутру, другие диалектные слова, но, что характерно: в разных местах России менялись у них лишь некоторые буквы в произношении, употреблялись же они по всей нашей милой сердцу Отчизне, в едином смысле, что несомненно говорит о кондовой мудрости нашего народа. Да и слова – то какие: они, словно оберегающие народ наш от беды…

Мне же вспомнилось выступление народного артиста России Михаила Ивановича Ножкина в Первопрестольной перед нами, он, сильно волнуясь, говорил: «Берегите русский язык – это наш оберег». На слова Михаила Ивановича были написаны великие песни, «Я люблю тебя, Россия», «Последний бой» и многие, многие другие песни, давно полюбившиеся нашим народом. Когда мне становится больно на душе, всегда пою: «Ещё немного, ещё чуть — чуть. Последний бой, он трудный самый, А я в Россию, домой хочу, Я так давно не видел маму…». Или «Много раз тебя пытали, Быть Россией иль не быть, Много раз в тебе пытались Душу русскую убить…».

Так вот сам себя и поддерживаешь, трепыхаешься на Божием свете, а, стало быть, и живёшь. Ныне же, глядя на то, как испоганен нашими врагами наш Великий и Могучий русский язык, что даже наши внуки, слушая своих бабушек, думают, что те говорят на иностранном языке, становится очень и очень больно на душе. Что ж вы, родненькие, сердешные внуки да правнуки, язык свой забыли? Вернитесь, опомнитесь! Он ведь для ваших сердец шибко как надобен, не предавайте старину – то…

Нынче часто слышу, что если бы старики из гробов поднялись, поглядели бы, что творится на белом свете, то обратно бы на тот свет убежали. Трудно не согласиться с такими вескими доводами: ведь по сути подорваны, а где и совсем уничтожены многовековые традиции и уклад жизни нашего православного народа. Только, как православный человек, верю, что как раз именно ушедшие от нас наши дорогие сердцу старики, там, на небесах, молятся денно и нощно о детях и внуках своих. Надобно помнить и о том, что Россия находится под покровом Божией Матери. Что же касаемо испытаний, выпавших на долю нашей Отчизны, да, когда их не было, этих самых испытаний?! Именно по этой причине и верю в нашу молодёжь, она ж поросль – то от наших стариков и пошла. Потому и жива надёжа, ибо семя – то нашенское…

Невозможно не отвлечься, когда пишешь о деревне, я ведь сам много лет видел и жил деревенскою жизнью, не забыть вовек, как бабушка моя, Татьяна Ивановна Куванова, разливала по глиняным горшкам парное молоко, и в горшках этих молоко не кисло по неделе и больше. Деревня — это великий труд, это святыня нашего многострадального народа…

Словом, разговорились на этой встрече жители села Московское, затопленного Усть-Илимским водохранилищем, вспомнили и о плывущих гробах при затоплении.  Тема затопленных погостов деревень и сёл Братского, Усть–Илимского, а сейчас и Богучанского районов — страшная тема (почитайте статью Сергея Маслакова «Экспедиция на пугающий остров» на сайте «Имена Братска»), и похожих историй, поверьте, вы найдёте немало. Как тут не болеть сердцам и душам…

Вспомнили и о восстании стрельцов в Москве в1701 году, оттуда шла, якобы, ниточка к названию села. И тут снова не выдержал Михаил Иванович: «Когда стали фамилии писать у крепостных? После отмены крепостного права. Вот и к нам приехал писарь и записал всех под фамилию «Московских». Имена и прозвища, знамо дело, у всех были, так вот на прозвищах и жили. В архивах многое можно узнать, но и наши воспоминания чего – то стоят. Сенокосы у нас в Сибири не были частными, они были общинными, половина антоновских, московские, в деревне Сохорово московские наши жили. Во многих деревнях Братского района с нашего села люди расселились, женились, да замуж выходили, а теперь уж во многих уголках России, что тут толковать. Ещё поляков к нам в кандалах гнали, царь приказал. Они ж католики, а жениться же охота — становились православными, они ж неглупые люди… Вот и приумножалась так культура России».

Прозвучало на встрече и стихотворение неизвестного автора из книги Нины Фёдоровны, которое привожу:

Глаза закрою, вижу Родину,

Которая на дне морском.

А за деревнею – поскотину

И отмель с розовым песком.

Глаза закрою, вижу избы я

На берегу реки моей.

Амбары вижу, стены рыжие

С инициалами парней.

Глаза закрою, вижу поле я.

Вот здесь пшеница, там ячмень.

Как хорошо в полях! Тем более

В погожий августовский день.

Глаза открою, вижу море я,

А по нему – девятый вал…

А Родина – уже история.

Зачем глаза я открывал?…

Хочется плакать, но Господь останавливает слёзы, и память возвращает меня к одному случаю: «На протяжении нескольких лет, так как знаю многих людей нашего города, я помогал своему другу, журналисту от Бога, Сергею Максимовичу Маслакову в подготовке материалов для газеты «Сибирский характер», да и сам писал для неё статьи. Так вот, однажды встретил я у магазина знакомого мужика, разговорились, оказалось, что он родом из деревни Матера, я не поверил, а он тут же мне паспорт показал. Позвонил Сергею, и мы вскоре навестили его родителей. Далее статья о затопленной деревне Матера была напечатана в газете тиражом в сорок пять тысяч экземпляров. Нина Фёдоровна Жмурова разместила две статьи моего друга в своей книге, за что я ей очень признателен, и к этому времени, когда пишу об этом, уже передал её книгу Сергею, уехавшему на Алтай. Приведу выдержки из Серёжиной статьи:

«Родом я из деревни Матера, — рассказывал Григорий Степанович. – Ни Матёра, как у Распутина, а Матера, с ударением на «а», но почему – то все считают, что именно с нашей деревни писалась вся эта история. Не знаю, не читал, некогда было, а сейчас глаза не позволяют. Хотел Григорий Степанович фильм посмотреть, но как только увидел киношную деревню, телевизор выключил: «Не наше это. Не знаю, где снимали фильм, но только в нашей Матере таких домов не было. Да и природа другая: места в Матере красивые, но неприятные тем, что горы большие. Лошадей во время войны не было. Женщины с заимки до дома восемь километров шли пешком, снимут чирки и домой, их так и звали «домашнии». Два часа дома побудут и обратно, мозоли на ногах, а тут ещё горы». Матера, в отличие от литературной деревни находилась на материке, от этого и название. Появилась она, скорее всего, позднее близлежащих островных деревень – Антоновой, Бурниной, Московской. Основали её, судя по всему, жители последней деревни: часть их полей находилась «на материке», и однажды кто – то не захотел кататься взад – вперёд, и осел на новом месте».

Слушая рассказы старожилов сибирских деревень, читая архивы, краеведческие труды, я конечно знал, что казаки да арестанты в кандалах заселяли Матушку — Сибирь. Но ведь и арестант, оставшись после срока заточения на жительство в Сибири, становился другим человеком. И он, казалось бы, ушкуйник, тать, видя сибирскую богатейшую природу, обрабатывал землю, добывал зверя, рыбу. Знамо дело — дети рождались, множились деревни. Но поражала всё же хватка нашего сибирского мужика, и я снова привожу выдержку из Серёжиной статьи про деревню Матера:

«Мельница, благодаря которой «черпали» рыбу, стояла первой в ряду других мельниц на Шаманке – Московской, Антоновской, Бурнинской. Запас воды создавался при помощи плотины, которую по весне, чтобы избежать потопа, «срубали». В июле снова ставили «речник» — перекрытие. Матерская мельница, в отличие от соседских, благодаря близости тёплых ключей, работала до поздней зимы. Мельница была своего рода местом, где опробовались передовые идеи. С помощью мельницы, по подсказке деда Наума с деревни Московской, приспособились молотить зерно, до этого обмолот шёл конной тягой: коней гоняли кругом. Матерской мельник Семён Николаевич говорил: «Дайте мне динамо, и я электричество дам».

Такова уж книга Нины Фёдоровны, что нестерпимо хочется выписывать из неё тексты, и это, разумеется, нарушение литературных правил. Так что критики пусть критикуют, а я снова о Матере: «Возле Шаманки, где она в Ангару впадала, был склад всегда забит рыбой. Рыбу ловили перемётами, казалось, много не поймаешь, но результаты были удивительны. Дед Иван Павлович, к примеру, в один год добыл перемётом сорок пять центнеров ельца и пятнадцать – тайменя. Столяр Семён Николаевич только успевал бочки делать, в которые солили ельца, а куда отправляли – неведомо».

Примечательным и до слёз трогательным в этой статье про Матеру явилось то, что Григорий Степанович всю свою жизнь тосковал о родном доме, который ещё в Матере приспособили под магазин, и он всю жизнь думал, что его сожгли перед затоплением. На старости лет Григорий Степанович попал в больницу и рассказал эту историю соседу по палате. Далее выписываю снова текст: «Магазин, говоришь? – сосед, словно взвешивал что – то в уме. – Твой дом не сгорел, хороший дом. Перед самым затоплением магазин из Матеры вывезли в Осиновку, поставили неподалёку от геологоразведки и разделили на несколько семей – в одной из квартир я жил какое – то время…

Григорий Степанович ушам не верил. Дом, который он давно похоронил, оказывается, цел и служит людям. Дом, половицы которого до сих пор помнят его ступни…

Хотелось побыстрее выздороветь, пойти в Осиновку, найти дом и сесть на порог, как это было, когда – то в детстве. Не может быть, чтобы всё было понарошку, хоть что – то из прошлого, но вернулось…»

Два дня перебирал бережно мною хранимые газеты «Сибирский характер». В статье «Потомки Дубыни» (повествование о старом Дубынино) Сергей пишет: Какой же крепости, физической и нравственной, были эти люди, если, пройдя все круги ада, не сломались, не ожесточились, не потеряли веры и сердечности… Мама часто вспоминала: «Какой раньше народ красивый и живой был. У нас на Устье Федосья Ивана Егорова была – уже трое детей, а век бы на неё смотрел. Что лицом, что фигурой удалась… Бывало, выйдет в поле жать, сама красивая, нарукавники белые, запоёт – в бору отдаётся, мужики работу бросали и слушали. Или возьмём Михаила нашего, он на спор по первопутку (первому снегу) на гору на цыпочках взлетал, не оставляя следов. Не зря его «Коробков» прозвали».

А про себя мама говорила: «Могу похвастать — никого ни с кем за всю жизнь не поссорила, никому на худо не посоветовала».

Замечательным журналистом Сергеем Максимовичем Маслаковым за последние эти годы было написано очень много статей о деревнях и сёлах Братского и Усть–Илимского районов. Это «Короткий век острова Московский», «Родословная повстанца Константина Серышева», «Потомки Дубыни», «Деревня Матера и её жители», «Большеокинские хроники», «Жизнь Тихона Серышева», «Земляки повстанца Серышева», «Хранитель деревни Анчериково» и многие, многие другие. Найти их можно на сайте «Имена Братска» и на сайте газеты «Сибирский характер». К тому же мне известно, что благодаря широкому распространению газеты, многие деревенские эти газеты бережно хранят, как драгоценную память об отчем Братском и Усть-Илимском крае. Думаю, также, что и братским краеведам эти, воистину праведные труды Сергея Максимовича, будут интересны.

Тираж у книги Нины Фёдоровы Жмуровой «Помнить дольше, чем живу» всего пятьсот экземпляров. Это, конечно же, очень мало, именно потому я и пытаюсь поподробнее написать об этой замечательной книге.  Ниной Фёдоровной уникально представлено, как именно разговаривали жители наших Ангарских деревень, и вот попробуй, удержись, чтобы не привести эту кондовую, воистину прекрасную речь. Здесь к тому же приведены выдержки из словаря говоров русских старожилов Байкальской Сибири (автор Г.В. Афанасьева – Медведева). С немалым волнением выписываю:

«Сейчас бы стары люди поднялись с кладбища, посмотрели и со страха снова померли. Все деревни ангарские, весь народ в разбросах, все разъехались. Вот эти ГЭСы понастроили, всё затопили, весь народ выкоренили отцель».

«А какой хлеб рождался, ой – е – ей! А стряпоться – то, счас бы эту крупчатку. Там же Христова земля! У нас золотые острова! Всё утопили, всё жалко».

«Ангара – то раньше чистой была. Вода, как хрусталь! Пьёшь её, не напьёшься. А сейчас до чего дожили, угробили всё кругом, заразится скоро всё кругом, всё и всех угробят».

«Раньше знали, когда рыбу ловить, когда утку добывать, когда ягоду собирать, сейчас одни браконьеры».

«Раньше хоть бедно жили, даже трудно бывало, но честно, открыто и дружно, помогали друг дружке, чем могли».

«Острова же были, туда на лодках плавали. Сено косили, гребли, копнили, зароды ставили. Управишься с сеном, обратно едешь, песни поёшь».

«Ангара – то, знашь, кака певу – у – уча – то! На жнитво идёшь – поёшь, с бичевой идёшь – поёшь, илимку тянешь – поёшь. А пели – то! У нас тятя запоёт – аж тайга колется! Или у кого соберёмся да как зинем – зинем! Аж вдыха не хватат! Старики говорят: «Эх, голоса, как зинут – лампа гаснет! Матеря, отцы поют и дети за имя».

«Ой, как гуляли – то, мы? Ой, как гуляли! На лодках на Матеру уезжали, а там, на берегу старушки с ребятишками ждут. Только лодки подъезжают, уже все знают, чья лодка. Настолько были все дружественный народ. Счас – то ничего этого нету, пьют безбожно, да дерутся».

«Раньше – то к друг дружке собирались, вяжут, шьют, прядут ли , кого ещё делают, не пьянствовали, делом занимались».

«Раньше – то народ и жил влюбовинку, и работал влюбовинку, а не как сейчас»…

Интересными в книге мне показались выдержки по Сибири П.Н. Буцинского, и без волнения в душе тут не обойдёшься, потому снова выписываю: «Русский человек легко ориентируется в каждой новой местности, способен перенести всякий климат и вместе с тем умеет ужиться со всякой народностью. Благодаря этой способности, помимо превосходства культуры, он быстро превращал в свою плоть и кровь всяких сибирских инородцев, хотя, конечно, и сам не вполне оставался тем, кем и чем был до переселения в Сибирь. Разное происхождение, разная вера, разный язык, иные нравы и обычаи не препятствуют ему даже входить в семью инородца, вместе пить и есть, но славить Бога по – своему, по – христиански».

После я долго размышлял, ведь действительно, русский человек, осваивая Сибирь, жил вместе с тунгусами, бурятами, тувинцами, и разделял с ними хлеб и соль. Но раньше я думал, что в особенности в шестнадцатых, семнадцатых, восемнадцатых веках на западе нашей страны православие было развито сильнее. Углубляясь в этот вопрос, обнаружил, что действительно — на западе храмы строились большими и благолепными. Теперь понимаю, ведь крестили меня в Горьковской области, а там и в Советское время было достаточно много действующих храмов. Помню, как везли меня, маленького на телеге в Саканы. И до сих пор явственно встаёт перед глазами купель и расписные стены храма. Как батюшка бережно берёт меня и опускает в купель. Именно купель вспомнил в своей замечательной книге «Время собирать камни» Великий русский писатель Владимир Солоухин, утверждая, что она нас всех объединяла. У нас — в молодом Братске, вполне понятно — храма тогда не было. Позднее я узнаю, что в Братском и Усть — Илимских районах, когда – то было множество деревянных храмов. Признаюсь, честно, что это меня сильно порадовало и огорчило одновременно, и, надо признать, такое состояние привычно для нашего нутра.

Глядя на то, как развивается современный мир, невольно думаешь, что цивилизация эта современная очень во многом безнравственна, хоть и мнит себя образованной. Я вспоминаю своих деревенских ровесниц, которые доили коров, мыли в избе полы простой тряпкой, от чего дома, дух стоял свежий, избяной. Уж они, сердешные, умели делать любую деревенскую работу, а она, как известно, надсада. Но, тем не менее, не устаёшь дивиться работоспособности и мудрости деревенских жителей, а нынче чего…

Именно потому, глядя на современную молодёжь становится очень грустно, а ведь они, наши мальчишки и девчонки, совсем не виноваты в этом. Засухи на таланты в России никогда не было, а случилось так, что взрослые дяди и тёти, добравшись до чиновничьих кресел, доумничались до того, что погубили деревни и сёла, всегда и во все времена духовно – нравственную силу России. Сказано уже об этом, пересказано, но Боже, как же надеялись жители села Московское, что их село – миллионер будет жить, и надежда эта была обоснованной, ибо ложе искусственного Братского водохранилища уже было затоплено, слегка подтопив угодья села, кормившего гидростроителей своей наивысочайшего качества продукцией. Но последующая, Усть – Илимская ГЭС, убила у них последние надежды. Вот и не стало колхоза – миллионера. Поплыли по затопленным чернозёмным землям, дававшим стране каждый год два государственных плана по сдаче зерновых, всплывшие дома, гробы с их предками, чирки из свиной шкуры и многая деревенская утварь, ибо всё с собою сроду не увезёшь. Погибли ценные породы рыбы. Но тетрадка Ивана Михайловича, в которой он записал все фамилии и прозвища своих земляков поимённо и пофамильно — осталась. В ней можно прочесть, кто, когда родился, кто, когда умер, кто воевал, а кто погиб в Великую Отечественную. Но и этим не ограничился этот удивительный человек: он переписал всех пожилых мужиков, женщин, подростков, заменивших своих отцов. Вот как обозначены у него заголовки: «Девушки, девочки во время войны, работающие на трудовом фронте», «Трудовой фронт подростков, заменивших взрослых, ушедших на войну», «Женщины, работающие в отрыве от дома (без пощады) во время войны», «Многодетные женщины на трудовом фронте во время войны», «Пожилые женщины на трудовом фронте во время войны», «Подростки, окончившие 4 класса, пошли работать в колхоз…»

Снова и снова привожу выдержки из книги Нины Фёдоровны, основанные на воспоминаниях Ивана Михайловича Московских: «Водяная мельница была на реке Шаманке в трёх километрах от села Московского, производительность – 40 кулей муки в сутки (куль — семьдесят килограмм)». «Наше государство – это не только наше правительство, это ещё и народ, народ большой России. Но просьбы, доводы наших колхозников, нашего народа – главной ценности нашего государства – никто не услышал. С мнением людей районное руководство не посчиталось, сломали нас через колено. В августе 1961 года нас насильно затащили в Кобляковский совхоз вместе со всей сельскохозяйственной техникой, (автомобилями, тракторами, катерами). А также скот, (коровы, кони, свиньи, птица), плюс урожай зерновых – всё бесплатно оприходовали в совхоз. Колхозникам оплатили трудодни деньгами, которые оставались на текущем счету колхоза Московский. Одним словом, ограбили народ, выселив его с обжитых, веками облагораживаемых земель, до боли родных мест».

Душевная окалина Ивана Михайловича очень даже объяснима: ведь их кровью и потом заплатившее село Московское было миллионером. Не хотели они расселяться не пойми куда, а предлагали построить новый посёлок. Уже и место подобрали, что явилось бы продолжением села Московское, деньги на счету были не малые. Но руководство решило по — своему и не стало колхоза миллионера, кормившего первостроителей. Крестьян до мозга костей  жизнь разбросала кого куда.

Сидя рядом со мной, Иван Михайлович говорил: «Скажи, зачем уничтожили крестьянина? Сейчас люди потерялись. В деревне всё было дружно и слаженно. Если бы можно было прожить ещё раз, то я бы свою жизнь выбрал. Мы людей кормили и этим были счастливы. Это знаешь, какая радость?! Всё нутро твоё поёт, когда вовремя зерно с полей убрано. Понимаешь, стало быть, что голодным ты не будешь.

А продукты — то какие были? От подсолнечного масла дух такой стоял – это ж сказка чудесная! Ныне мясо варишь, а оно мясом и не пахнет. Ну, кого они хотят обмануть? Молодёжь пиво вместо воды пьёт, ну, да их вина какая?» Вдруг улыбнувшись, Иван Михайлович говорит: «У меня две теплицы, огурцов, помидор много, везу их на рынок, а меня постоянные торгаши тут же ругают: опять, мол, цены на свою продукцию сбросишь… Невдомёк им, что мне долго стоять неохота, восемьдесят седьмой год все же живу, но главное — не пропадать же добру, куда мне столько, привык я с малолетства людей кормить» …

После чаепития и долгих, таких нужных для наших душ разговоров, сфотографировавшись на память, стали все потихоньку расходиться. Иван Михайлович был нарасхват, ибо сразу несколько земляков предложили довезти его до дома. И это всё выглядело, как дань уважения человеку, без которого книга о селе Московское вряд ли бы и состоялась. Во всяком случае, не была бы так полно выражена.

В заключительной статье — «Родине не сбросить тяжесть вод», Нина Фёдоровна приводит слова Л.В. Андреевой: «В каком воспалённом мозгу возникла эта мысль о перекрытии Ангары плотинами и, тем самым, об её уничтожении? В этой идее явно не хватало любви к земле и к людям, здесь издавна укоренившимся.  Когда технари – академики предлагали стереть с лица земли уникальные поселения русских пашенных крестьян с их укладом, обычаями, своей территорией, то ведали ли они, что тем самым подорвут мощь народа, от родной земли – кормилицы идущую? Какую дерзость надо иметь, чтобы покушаться, угробить красоту, созданную Богом».

Заканчивает Нина Фёдоровна Жмурова свою книгу призывом к потомкам, чтобы помнили о деревне, чтобы душевно не окаменели. И как мудрый врачеватель, напоминает читателям: «Потомки, помните! Беспамятство — это тяжкий грех». Сейчас введена в эксплуатацию Богучанская ГЭС, целенаправленно сквозь годы продолжается уничтожение плодородных земель, сёл, деревень с погостами и церквями. По сути, уже давно идёт уничтожение не только языка, но и всего уклада жизни русского народа. Страшно от того, что это давно никого не удивляет. Вновь и вновь продолжается прощание с Матёрой.

И просто по — человечески невозможно не упомянуть о великой работе, документальном фильме «Река жизни» московского режиссёра Сергея Мирошниченко, где перед затоплением на Богучанской земле великий русский писатель Валентин Григорьевич Распутин, критик Валентин Курбатов, издатель Геннадий Сапронов разговаривали с деревенскими жителями. Но лучше всех слов расскажет обо всём этот праведный фильм. На коленях молю: посмотрите его, пожалуйста, люди! Для этого нужно набрать в интернете такие слова: «Фильм Сергея Мирошниченко «Река Жизни» …

Вернувшись домой, потихоньку пишу эту статью. Конечно, шибко волнуюсь, поэтому прошу прощения за какие – то, может быть, неровности в тексте. От волнения этого написалось одно  неумелое стихотворение:

Горсть земли я возьму и заплачу,

Вспомню тех, с кем когда – то я был.

Я из памяти их не утрачу,

От того и бываю уныл.

Горсть земли я возьму и заплачу,

Вся деревня встаёт наяву,

Эти слёзы совсем я не прячу!

Русь святую согбенно зову.

Горсть земли я возьму и заплачу,

Ведь деревня моя под водой.

Отправляюсь я нынче на дачу.

С неохватной, промозглой тоской.

Горсть земли я возьму и заплачу,

О погостах, домах — их уж нет…

Не решить эту злую задачу.

Не окончен, неслышен ответ.

Горсть земли я возьму и заплачу,

Вдруг приснилась деревня моя.

Синеокою сказкой  впридачу.

Вспоминается наша скамья.

Горсть земли я возьму, и заплачу,

Потому как земле не чужой,

А расстройство души — на раздачу.

По деревне, до боли родной.

Захожу в интернет, набираю «Братский район, село Московское» и вижу, что  кто – то выложил многочисленные фотографии жителей этого села – труженика. Там же и записи, фамилии, взятые, видимо из ставшей уже легендарной тетради Ивана Михайловича Московских. Что ж, это радует, что люди помнят, а стало быть, живут.

Сердобольная ты наша родная Русь, через века проносящая с честью и совестью эту самую сердобольность… О, Господи! Слово — то какое – Сердобольная…

Анатолий Казаков

Братск