Не стареет мыслями Женька Князюк, хоть уж почти полвека на земле воздухом дышит, надо думать, хуже всего это — ежели мыслями постареешь. Так и маманя моя, которая с тридцать девятого года рождения, бает. Сам Евгений из деревни Малиновки родом, и как подобает русскому сибирскому мужику, после того, как в нутро горькая попадёт, так тут же и вспомянет свою деревеньку словом добрым.

Работаем мы теперь с ним охранниками, да и то сомневаемся — надолго ли удастся удержаться на работе, ибо здание, которое охраняем, продают. Знаю я его по заводу отопительного оборудования, да к тому же с другом моим Эдиком он шибко дружен, словом, посёлок он и есть посёлок: хоть и живёт в нём сорок тысяч человек, а все друг друга знают. «Эка невидаль!» — иронически скажет кто–то, де, известное дело, но ведь рассказ надобно начать с чего-то, это ж как пахота землицы-Матушки — к ней весь год хлебороб готовится…

Бывает, и выпьем с Женей, и вот не было раза, чтобы он деда своего Данилу не вспомнил, рассказывая о том, как тот разведчиком немцу ножом каску пробил в драке. А мне в такие минуты слова из великой нашей песни вспоминаются «Нет в России семьи такой, где не памятен был свой герой», у меня дед Андрей в сорок первом погиб. Высмотрел как-то наш легендарный директор завода Пётр Николаевич Самусенко отца Евгения, Виталия Даниловича Князюка, да и переманил к себе, надо де на заводе подсобное хозяйство поднимать, а чего не поднять, коли председателем колхоза работал, с кем угодно договориться мог, а это дар. Развил огромное хозяйство Виталий Данилович Князюк, полторы тысячи свиней только на убой растили, сто свиноматок, сто коров, имелись и лошади породистые. Поели наши заводчане свеженинки досыта. После девяностых, когда рухнул завод, выживали страшно и впроголодь. Теперь вот сидим, выпиваем отравную сивуху, что на каждом шагу продают барыги, а мы, дураки, её всё одно покупаем. Женя Князюк по натуре шебутной, рассказывает быстро и интересно, но речь его грамотная, ибо очень любит читать исторические книги, деревенскую прозу. Он из той породы русских людей, что ежели увидит, что обижают слабого, обязательно заступ примет. Не поглядит, сколько супротивников, от этого рёбра его переломаны уж много раз. У него бортовой Газик, конешным делом, калымит, живёт в своём доме, содержит жену, дочь, внука. Есть у него ещё немалый приварок для семьи, к нему приезжают многие с посёлка, кому надобно забить свиней. Делает он это искусно, выстрелит куда-то в особенное место, животина падает оглушённая, в это время колет её, словом, не мучается свинья, всё происходит за секунды, дают за работу Евгению мясо. Под свеженинку выпьет, и идёт вторая серия кино из Жениной жизни, потому как обязательно заступится за кого-нибудь, таких всегда, к сожалению, хватает, либо на одного толпа налетела, либо — сколько этих либо, и вот снова побит. Потому как не равнодушный по характеру человек, такому в России самое место и есть. Быстро отудбит от напастей, и снова за любимую баранку. Любит жену, дочь и внука, и всегда мне о них с огромной любовью рассказывает, зимой всё время переживает, чтобы дом был натоплен, словом, деревенский хозяин. В этот раз рассказал он мне, в общем-то, незатейливую историю, но извечная жизненная суета не давала сесть на письменный стол. Словом, теперь по памяти довожу до читателя Женину речь: «Вот не русские, Толик, не бояться рожать детей, они скоро нас выживут, ёна Матрёна. Они ж торгаши все, уверенные в завтрашнем дне, правительство наше пенсии людям платит, а стало быть, и у них снова выручка. Вот смотри, ныне материнский капитал дают, по нашим русским меркам — деньги не малые. Стали некоторые рожать, я ничего не говорю, но народ сегодня избалованный. Раньше в деревнях по сколь детей было в семье, и главное дело — государство не помогало. Трудом своим кормились, коровушки родимые спасали, да чего ни возьми — всё выручало: и лес и рыба, как говорил наш Великий Сибирский писатель Валентин Григорьевич Распутин, «каждая кочка на жвачку подаст», это ж понимать надо. Это ж прорва денег нынче идёт на всё, и не хватает, потому что воруют. Не поймут или скорее не хотят понимать, что создай для крестьянина условия — он всю страну завалит качественной едой, сбыт наладит. Но, к сожалению, наверху сидят воры и предатели, ну, если б не так, разве мы бы так жили? Сейчас наблюдаю — много в квартирах одинокими живут, страдают от этого жутко, бегли с деревни, ну, дали им тут в городе квартиру, работу, а дитё одно-разъединственное всего и родили на Божий свет. А жизнь — она что? Помер муж от катанки, потому как безработным враз оказался, от тоски и помер, дитё их разъединственное цыгане, да и русские тоже, на наркотики подсадили, и всё живёт одна, и сколько таких одних по стране — ни одна машинка не сосчитает. А жила б, к примеру, ну, я от мысли не отхожу — я всё об одинокой старухе нынешней, — жила бы в деревне, родственников бы с мужем понаделали, будь здоров, здоровое деревенское питание, и нет её — этой окаянной одинокой старости. Эти дома для престарелых я ненавижу, раньше старику дома при дитях и внуках в радость и помирать было. На погост, бывало, придёшь так там ещё при царях, которые примерли, — и за теми могилками догляд сродники делают, говорят, де, Богоугодное дело делаем. Одно то, что твоя могилка забытой не будет, уже легше как-то деется. Ты, Толяша, можешь упрекнуть меня в незнании жизни, что, дескать, специально деревню уничтожали, знаю, только вот не спорь, избаловалось человечество».

Евгений встрепенулся, закурил и замолчал, жадно затягивая сигарету, секунд за  пятнадцать уж и выкурил её. Говорю ему: поменьше бы курил, Женя отмахивается. Мне уж за полтинник, ему около, а он всё меня Толяхой зовёт, себя Жекой, есть в этом какая-то своя, необъяснимая, но греющая душу мысль. Он же не просто зовёт, а во время разговора дружелюбно обнимет, с таким, как Женя, в разведку пошёл бы каждый. А меж тем рассказ его пока и не думал начинаться, он своего рода подготовку боем ведёт, и вот странное дело: вроде и выпивши, а в разговоре похабы мало, видно, что душою молвит слово, впрочем, как и подобает крестьянину, а разговор меж тем потёк своим руслом, а так как был вечер, назовём его вечерним руслом:

— Позвонили нерусские, говорят корову надо перевести. Заезжаю во двор, гляжу — дородная корова стоит, ну красавица, и ведь не ошибся я в ней, оказалось двоих телят за раз приносит, знаешь, а это ведь редкость большая. Дурак хозяин, что продаёт, ну не втолкуешь нынешним дуракам. Было, с разговором к нему сунулся, не понял он меня. Я задний борт машины открываю, а узбеки две доски поставили, дескать, заходи, корова. Ну вот скажи, Толяха, это по-умному? Я нерусское племя обижать не хочу, для меня все люди хорошие, говорю им, что не циркачка же корова, полностью настил делать надобно, да и прочный, вес у коровы большой, и если что пойдёт не так, запросто может ногу поломать. Глядят на меня выпученными глазами, говорят: а ты, мол, откуда знаешь? Просто ответил, что деревенский, мол. Помог им сделать как надо, погнали к машине, не идёт, ну вспомнил, как дед Данила с батей делали, хитрость тут нужна особая, словом, погрузили. Приезжаю, и вот куда бы ты думал? В родное наше заводское подсобное хозяйство, коровник там ещё сохранился. Видишь, Толяха, нерусские как выживают, вот и рожают детей. Открываю борт машины, а оттуда фляга мочи, наверно, вылилась, напужалась бедная корова. Гляжу, а внутри даже брезентовый потолок — и тот в навозе. Снова помогаю выгрузить корову, стелю грамотный настил, вышла милашка, и повели её в коровник. Узбеки давай из шланга под напором мне борта машины мыть, всё ведь, сердешная, от страха изгадила. Вычистили, правда, хорошо, говорят, ещё будут звать меня на калым. Взял я с них тысячу триста, потом подумал: надо было полторы, ну да ладно.

Спрашиваю:

— Почему ж так мало берёшь, Женька?

Виновато смотрит в землю, будто стыдится чего-то, отвечает:

— Я ж не хапуга.

Сколько сокрыто в нашем русском человеке всего, сколько сокрыто…

Анатолий Казаков