Сидя во времянке, Виктор Базанов говорил мне:

— Рано или поздно, всё равно человек приходит к Богу.

Взяв гитару, семиструнным строем умело заиграл и запел песню иеромонаха Романа под названием «Родник», и я слушаю давно известные мне слова «За родником есть храм, кладбище старое, этот забытый храм Русь нам оставила». Когда песня закончилась, Витя сказал, что эта песня к очень многим людским судьбам подходит. Помянул и певицу Жанну Бичевскую, дружившую с иеромонахом Романом и, замечательно исполняя его песни, посетовал и на то, что старенькая стала очень популярная в своё время эта певица. Мне же подумалось, что популярность её не эстрадная, а скорее народная, это то, к чему идут долгою многотрудною дорогой к нашим душам, и мы, благодарные слушатели, их помним и любим сердцем. Леонидович давно зазывал меня, и вот по какой причине. На семиструнной своей старенькой гитаре он подобрал мелодию «Прощание славянки». Весёлым задорным голосом Виктор залихватски произнёс:

— Ну-ка, коробка, выдай.

И теперь от души играл и пел воистину великие слова «Прощай отчий край, Ты нас вспоминай, Прощай милый взгляд, Не все из нас придут назад».

Когда песня закончилась, снова спрашиваю:

— Сколько ж подбирал ты песню, ведь каждая струна разговаривает в такт песне? Улыбаясь, ответил:

— Провозился прилично.

Сидели мы во времянке его, пили чай, Витя заговорил об отце, и я не сомневался, что навеяла эту память именно песня:

— Отец семь с половиной лет ходил по морям, воевал, имел награды медаль за отвагу и за боевые заслуги. На торпедных катерах всю войну, взрывчатку перевозили они. Толик пережил отец, досталось, но говорить об этом не хотел, точнее сказать не любил, у моряков ведь ранений не бывает, если гибнут сразу все.

С Витей мы отработали в родном радиаторном цеху много лет, от цеха нашего нынче остались одни стены с дырявой крышей, страшное безвременье девяностых годов уничтожило наш воистину замечательный завод. А мы вот, люди, работавшие там, остались, разумеется, состарились, но пока ещё живы. С первого знакомства с фрезеровщиком Виктором Базановым у нас сложились сразу тёплые, действительно дружеские отношения. Как на духу мы рассказывали друг другу обо всём, и это замечательно, когда есть такой человек в твоей жизни, доподлинно известно мне, что у многих людей так же, невольно поблагодаришь Создателя за такое. Витя во время таких вот бесед часто вспоминал свои экспедиции на Север. Он совершенно откровенно в приподнятом настроении твердил:

— Я рад. Толик, что ты пришёл, экспедиции всё по северу вспоминаю, я ведь всё фотографировал, жалко Димка Николаенко плёнки эти мне не вернул. Когда на БАМ уезжал, мне гараж оставил, я в нём и жил. Говорят, умер давно на БАМе, думаю, что спился, да разве он один — погибло от этого зелья больше. чем на любой войне, народу. Однажды, помню, переезжали мы в другой леспромхоз. Плотники просверлили дырки в полозьях, подцепили к трактору, разве так можно — он же мощный, рванул, а я внутри вагончика нахожусь. Ну, поначалу, чую — вроде двигаюсь, вдруг остановка, понять не могу, почему встали, я выскочил, гляжу — тросом всё вырвало, а трактор уже далеко, кругом тайга, мороз, никого вокруг за многие-многие километры. Бегом за трактором, был я спортивный, боксом занимался, это и выручило, догнал Димку. Он за голову схватился, говорит, и не почувствовал, что вагончик оторвался. Так вот, отдал мне Димка гараж-то свой, там печка, я печку топлю, бабы с бараков с милицией бегут, боялись, что спалю их сарайки. Милиционеры глядят, а у меня на столе молоко, лимонад стоит, я им говорю, что, мол, не пью я и не сожгу никого. Поживу маленько, может, завод жильё даст. Милиционеры улыбнулись, помню, успокоили женщин, такой, говорят, не спалит, я не хвастаюсь, просто вот запомнилось.

Витя протягивает мне комсомольскую путёвку, читаю: «По призыву коммунистической партии, изъявил желания трудиться на коммунистических стройках страны. Направлен в город Тайшет». С двадцать первого декабря семьдесят первого года началась у Виктора северная жизнь. Он достаёт мне свой альбом и показывает свои снимки в Якутии, сделанные в тысяча девятьсот семьдесят третьем году, на них якутские могилы. Стоят высокие срубы, сделанные из лиственницы в виде квадратов, квадраты эти примерно метра четыре на четыре, на срубах этих высокие православные кресты, их всего четыре.

— От любопытства один археолог попробовал ударить по срубу острым топором, от этого удара лишь маленькая щепочка отлетела — делали на века. Надпись там, мхом заросшая, прочитать не смогли, Якутия православная уже давно. Бани делали себе в палатке, но это, конечно, плохое мытьё. Был у нас проводник Якут по имени Январий Моякунов, спросил его: «Почему Январий?», ответил: «Потому, что в январе родился». Закончились у нас тогда продукты, по рации сказали: «Выбирайтесь своими силами». Кругом тайга на сотни километров, вот тогда-то и пришлось нам съесть собаку Январия — надо было выживать. Якут жалел её — она шла и на белку и на соболя, но сам принял такое решение, ибо законы выживания в тайге суровы. Как-то у нас один прохиндей денег у всех назанимал, да сбежал, мы как раз деньги все после заездки получили, а в общежитии, помню, от скуки по тараканам из тозовки стреляли. Работа была тяжеленная, вот так мужики тоску прогоняли, выпивали, конечно, много.

Помолчал совсем немного, хозяин времянки поставил кипятить воду под пельмени, да продолжил речь, которую я так люблю всегда слушать:

– Пенсии получаю я шестнадцать тысяч, мало, но ведь как жутко бывало в жизни, так что ничего, терпимо.

И Виктор снова берёт в руки гитару и поёт песню, которую пела наша любимая православная певица Жанна Бичевская под названием «Радость моя». Выхватилась из песни и запечатлелась в моей памяти замечательная строчка «Живы ещё проповедники русские», автор этой песни тоже иеромонах Роман. Спев песню, друг вдруг вспомнил, что к нему в гости пришёл старый знакомый молдованин, и когда он спел ему «Прощание славянки», тот удивлённо сказал:

— Не доводилось мне ещё слышать эту великую песню под гитару.

Я же почему-то думал о иеромонахе Романе о песне «Радость моя», смотрел я по телевизионному каналу «Спас» фильм о иеромонахе Романе, думаю, этот фильм надо бы показывать по центральным каналам телевидения, потому как этот замечательный фильм действительно всерьёз затронул бы души очень многих людей, уверен, кого-то бы даже и спас от извечной суеты и тоски… Виктор — он о многом пытается говорить, потому как живёт один в своей времянке, держит кур, кормит собаку, трёх кошек. У него есть квартира, там живёт жена, он носит ей всё, что растёт на огороде. Но она не любит возиться с землёй, и Виктор к этому давно привык, он не осуждает её. Потому что понимает — это её выбор, и он его действительно уважает. Потеряв дочь, он совсем уединился в своём засыпном маленьком домишке, сын Виталий тянет троих своих детей, навещает отца. Другой сын – Женя — тревожит отца своей беспутной жизнью, но так ведь, опять же, у многих. Леонидович вдруг вспоминает книгу Валентина Пикуля:

— Что, Толик, эта Европа всё на Россию пасквили наводит, сами-то забыли, кто такие. К моему немалому удивлению он наизусть цитирует знаменитого нашего писателя: «Средневековая Европа. А какая она была эта Европа, дороги сохранились ещё от римлян. По тем дорогам история двигалась неторопливо, это история нескончаемых преступлений королей, епископов, кардиналов. Чем больше пролито ими крови, тем больше они хотели сохранить своё имя в истории, убийство заранее зрело обдуманным предприятием, идея же массовых казней дала огромную пищу будущим социологам. Тогда Европа водки ещё не знала, но вина пили много, гигиены не знали, кучи мусора и навоза валялись на центральных улицах, вёдра помоев выплёскивались на головы прохожих, тело не мыли совсем. Будки уборных были выставлены на берегу рек. Всюду полыхали костры инквизиции, и кричали на кострах заживо сгораемые люди. Бывало так, что тиран, забрызганный кровью, венчал голову поэта, певшего о свободе. Эпидемии уничтожали целые города. В их домах поселялись барсуки, а люди прятались в лесах, словно звери. Распутство и труд превосходили всякие меры, поэтому человек чаще всего умирал молодым. Человек жил в постоянном страхе. Разврат был узаконен. В законах было записано так: «Те, кто много болтает, тому быть повешанным. Те кто дерзает писать книги, того до самой смерти ссылать на галеры. Те, кто молчит и никуда не вмешивается, всегда будет у нас на подозрении. Таковы были законы Католической церкви».

Книга та называлась « Псы Господни». Читал Витя наизусть, я же запомнил отдельные фразы, которые и привожу. Другие фразы, услышанные мной из этого текста, я не осмеливаюсь приводить, ибо они до того безнравственны, что волосы дыбом встают. Невольно вспомянешь «Не суди, да не судим будешь». А Европа нас судит очень крепко, зачатую позабыв свою же историю. Виктор снова поёт песню Константина Николького «Сон о мае в декабре». Тут же вспоминает певца Петра Лещенко, какая огромная была у него популярность именно в народе, очень сожалеет мой друг, что могилка Петра Лещенко до сих пор неизвестна, и что такого удивительно чистого человека сгубили наши тогдашние власти. Фильм об этом человеке, который недавно сняли, очень понравился Леонидовичу, и он с большим вдохновением пересказывает его: «В атаку Петру Лещенко приказали идти и играть на аккордеоне, кто-то отговаривал: вы ж его на верную смерть посылаете. Идёт Пётр, играет, по ту сторону солдат солдата спрашивает:

 — Почему не стреляешь.

Ответ:

— Пусть доиграет сначала.

Ранили его, жив тогда остался. Думаю про себя, что солдат, тот, который его слушал, специально не до смерти его подстрелил».

– Тридцать три года я отработал, Толик, фрезеровщиком на нашем отопительном заводе, и ни одного прогула не было.

Друг спел песню на стихи Николая Рубцова «Журавли», немного помолчав, снова улыбнулся:

— Толик, я в гости недавно пошёл с гитарой, а человека дома не оказалось, зашёл в магазин, увидели меня, дали стул, выпить поднесли, играю, один мужик говорит:

— Мне уже давно идти по делам надо, а я, мужик, от твоего пения оторваться не могу. По телевизору такое не услышишь.

А меж тем пел он песни иеромонаха Романа и, конечно же, песню «Выжили вы, бессловесные жители». Дал концерт Виктор в магазине, купив продуктов, пошёл в свою времяночку.

Разговор продолжался:

— В геологоразведке вышки ставили через каждые двадцать пять километров, рыли мы шурфы, три метра глубиной, если плитняк попадёт — гиблое дело, такой плитняк нам попался в Звенигороде, копали могилу у одного офицера, жена померла, стукнешь по нему, а он слегка пошевелится и всё, как хочешь, а дело не идёт, хоть взрывай. Нам рассказывали, что везли колокол, а он упал в реку, в шестнадцатом или семнадцатом веке было, вот город Звенигородом и назвали. Там, на севере, научился я навьючивать коней, они маленькие такие, монгольской породы, но выносливые, приспособленные специально для гористой местности, траву из-под снега копытили — тем и питались. Чего ни вспомнишь — всё как-то удивительно, жена моя Надежда — хакаска, внучка бая, богатым был, имел табуны лошадей и коров, Тинников фамилия была, когда раскулачили и гнали их, он в побег пошёл, застрелили. Тут у меня белка жила, любовался ей, коты мои её сожрали, гляжу — коты мышь летучую волокут, отобрал у них, глянул, мордочка у неё очень страшная, ротик маленький, вижу четыре зубика, отнёс подальше, на дерево посадил, сумерки наступят — улетит, я уже проверял это дело, недавно снова белка появилась, но улетела, это хорошо, ту белку до сих пор жалко. Понимаешь, и без котов нельзя, мыши замучают, крупу махом найдут. Хорошо, свет во времянку проведён, холодильник — вот есть, телевизор. Про Владимира Владимировича Путина думаю так, что никогда на Руси такого руководителя не было, шибко он мне по сердцу. Хоть и жил я сам до армии на Украине довольно долго, но от того, что происходит ныне, мне очень больно, ведь эти молодые фашисты, что ходят по Киеву, они уже не успокоятся, они страшно ненавидят Россию, мне больно говорить на эту тему, у меня мамина с отцом и братом могилки там, теперь не попадёшь, квартира мамина пропала, я об ней не печалюсь, мне бы на могилки съездить, пока живой, вот это, Толик, и саднит душу.

Виктор глубоко и горестно вздохнув, снова берёт гитару и поёт песню на стихи Николая Рубцова «Тихая моя Родина».

— Я вот тут сначала к одному заводчанину в гости пошёл, прихожу, а его похоронили, к другому — и он помер, вот поэтому думаю, о могилках-то родителевых, невольно, понимаешь, задумаешься. В Донбассе мы лет пять жили, потом отец на Волгу подался, там щи кислые варили да пироги со щуки ели, на букву «о» в тех местах наворачивают, эх, интересно наблюдать за этим было, ну правда — чудесная русская речь. На девятое мая курить бросил, сам про себя подумал: фашистов в сорок пятом победили, почему я не могу курить бросить?

Друг наконец-то снова улыбнулся, налил мне недавно сваренного варенья из своей жимолости, и мы снова пьём духмяный чай, невольно подумалось: как хорошо, что без выпивки. Бывало, конечно, и выпивали с Витей, но для нас это никогда не было главным, а вот разговор по душам, целебнее которого не сыскать на белом свете — это как раз то, к чему мы стремились.

– Когда в Олёкме в Якутии жили, много песен про север слышал, жалею, что не записывал, одна весёлая запомнилась «Оленям корм давал, якуток целовал, за это битым засыпал». Молодость она и есть молодость.

Вышли на свежий воздух, территория у Вити больше двадцати пяти соток, всё загорожено, и давно заросло лесом, собирает он у себя на огороде грибы, под картошку, морковку, свеклу, кабачки, помидоры и огурцы у него отведено не более четырёх соток, говорит, что им с Надеждой хватает, землю по осени всегда перекапывает, добавляя в неё с изобилием листьев с многочисленных деревьев, говорит, что это всё перегнивает, и урожай хороший. Внизу течёт ручей, Витя горюет, что ручей стал совсем маленьким, уверен, повлияло, что вырубили деревья да коттеджей настроили. Раньше ручей и зимой не перемерзал, теперь промерзает. Друг живёт и зимой во времянке, и с горечью говорит, что раньше брал пить воду из ручья, идём по территории, глядим на мать-и-мачеху, рядом у ручья кто-то вывалил гору мусора, он опять сетует, что раньше такого не бывало. Рядом тоже времянки, у нас эти территории зовут «Нахаловкой». На брошенных участках всё заросло лесом. Сели на лавочку, вспомнили частушку, которую Витя придумал о слесаре Толе Слободчикове «А Слободчиков, наш слесарь, с кувалдометром по цеху, ударит там, ударит тут, хоть зарплаты не дают». Витю приглашали наши заводские бригады к себе в гости на день рождения, он не пил спиртного, но очень любил играть на гитаре и петь. Был у нас слесарь по фамилии Дегтярёв, добывал омуля, да при встрече всё обещал Вите угостить его омулем, долго это продолжалось, Виктору, видимо, надоело, сочинил про него частушку, Дегтярёв так и не угостив, часто просил спеть её вновь и вновь, частушка же такова «Дегтярёв хоть водку пьёт, по-рыбацки руку жмёт, обещал мне омуля, не принёс и окуня». Сидим на лавочке возле посаженного Витей кедра, хозяин вынес кошке по прозвищу Дед большой кусок курицы и, отрезая куски, даёт их кошке, спрашиваю — почему дедом назвал, улыбаясь, говорит:

— Так не поймёшь, маленький был, думал кот, они с собакой в одной будке спят, от собаки зимой греется, вот такой вот приспособленный к жизни.

Я не утерпел, говорю:

— Витя, так сам бы мясо-то съел.

Ответ:

— Зуб-то всего один у меня остался, нечем есть, есть возможность — вот и кормлю, пенсию получаю. Кедр свой я два раза садил, строго по компасу, чтобы веткой на север, вычитал об этом, с ручья воду носил, поливал. Шишки теперь на нём растут, один раз двенадцать штук насчитал, их птички съедают. Времянка она для меня ценности не составляет, мне на лес нравится глядеть, сельхозпродукцию выращивать. Если законы изменятся, могут и отобрать землю эту, жалко вот только — лес вырубят, тогда и этот маленький ручеёк уж точно пересохнет, вот об этом жалею. Дети мои все трое возле этого ручья выросли, бегали, радовали душу мою, глубоко всё, Толик, очень глубоко. Я во времянке курам, собаке, себе варю. Собака в окно с улицы глядит, умная, всё понимает, всё для человека Богом создано. Шампиньонов со своего огорода уже жарил в этом году, мысли, видишь какие у меня разбросанные, не соберёшь. На БАМе трассу рубили, кедрачи такие мощные, шишки столько, что мне кажется, всем бы людям хватило поесть, которые на земле живут. Там на БАМ, помню, много строителей понаехало. Питерцы гостеприимные были, а к нерусским, помню, зашли в гости, глядим — они в разных котелках себе варят, спрашиваем — почему, отвечают, что тот-то не ест, что я.

Виктор замолчал, посмотрел на свой кедр, в вышину он был примерно восемь метров, улыбнулся, снова заговорил:

— Когда на заводе уже всё почти развалилось, токаря, фрезеровщики, слесари, сварщики выпивали в открытую, начальство не ругало, им некогда было, надо было неотступно воровать. Была и другая причина, почему не гоняли — никто ведь не шёл на такую работу. Котлы, которые мы изготавливали, могли делать только специалисты, которые давно работают, а мы ими и были. Я дочку свою помянуть на работу пришёл, взял чекушку, выпил с токарем, мастер Ольга зашла, ни слова не казала, знала, что я работаю качественно. Раньше, уже давно, меня начальство к себе вызывало, дыхни говорило. Я трезвый — чего бояться, дышал, те всё удивлялись: с гитарой, а не пьяный, не понимали, что мне этого не надо было. В цеху работало больше семисот человек, из-за девяностых этих годов, сейчас думаю, половины уже в живых нет, а вполне может быть, и больше. Причин этому много: алкоголь, болезни, безработица, от этого семейные неурядицы, главное ведь в том, что завод наш процветал, большие зарплаты, новые квартиры, продукция нужная людям, общий настрой от этого замечательным был. А тут враз остались без денег, без работы, как хочешь, так и выживай, не случись развала Советского Союза, уверен, большинство были бы живы. Бывало, только на наш отопительный завод человек устроится — ему новенькую квартиру дают, мне же почему-то не везло, уже трое детей было, все маленькие, через девять лет въехал в новую трёхкомнатную, до этого во времянке выживали, я не в обиде, жизнь-то весёлой была. Детство чего-то вспомнил.

Леонидович в который раз улыбнулся, как же я люблю его улыбку:

— Вот ведь жизнь какая, тётке моей на Украине пришлось собственное сало воровать. Придут к ней немцы, всё сало отберут, напьются, а есть-то охота, так тётя потихоньку подкрадётся, немцы пьяные спят, она собственное сало-то у них и воровала. А нынче там люди пропадают уже от доморощенных фашистов, вот как всё поменялось.

И снова этот удивительный человек переменился в разговоре, всё же тосковал друг один, вот и пытался выговориться. Выговаривайся, родной, пока, слава Богу, не запрещают:

— Ночью, бывает, паучок ко мне в постель погреться заползёт, каждый раз в пять просыпаюсь, куры мои уже не спят, ходят словно динозаврики, интересно на них глядеть. Я ведь кур завёл именно из-за того, чтобы отвлекаться от грустных мыслей, кину им зерна или траву какую, они клюют, а я любуюсь, мало человеку для радости надо.

Снова взяв в руки гитару, Витя запел песню, которую пел когда-то очень знаменитый Вадим Козин. Попили снова чаю, Виктор пообещал — когда вырастут кабачки, пригласит на жарёху, он не только кормит меня каждый год кабачками, но и с собой домой даёт, с наказом, чтобы жена Ирина нажарила да угостилась. Пошли, не торопясь, на остановку, на мои уговоры, что де я сам дойду, Леонидович никогда не соглашается. Идём, а он весело рассказывает о том, что когда работал в леспромхозе, их начальник им к девятому мая на вертолёте бочку пива привёз. В который раз уж мне он об этом говорит, знает, что я улыбнусь, и он, дождавшись моей улыбки, непременно добавит, я пиво это не любил никогда, снова улыбнувшись…

Анатолий Казаков

Братск

Фото пользователя OnlyTouch