На Голгофу поднимается греческий монах: он только что освятил кувуклию и плиту Миропомазания. Голубь взлетает к куполу храма. Теплым стал поручень перил от рук паломников, которые преодолевают каменные ступени. Скоро Рождество. Запах кадильного дыма. Свет от свеч, словно живое воплощение. В седой от времени скале – морщиной земной зияет трещина – там кровь, искупившая грехи, просочилась живой водой до черепа Адама. Греческий монах подошел к месту, где прибивали Христа ко Кресту. Народ, как одно тело, сторонится вправо. Вот освящается место деления риз. Раскачивается кадило, как маятник вечных часов. Потом монах медленно, греки не любят суетиться, спускается по лестнице справа и подходит к камню Миропомазания.
Вторым быстро подошёл к лестнице и устремился на Голгофу монах-армянин в багровом убранстве. Освящает престол, место прибивания ко Кресту, место деления риз.
Третьим стремительно, как голубь, взлетает копт в черной шапочке, на которой изображены двенадцать белых крестиков. Быстро машет кадилом и устремляется вниз.
Время то замедляется, когда грек неторопливо машет кадилом, и словно течёт вспять; то стремительно набирает скорость и несётся.
Паломники вернулись на свои места в очереди, они говорят в полголоса и молятся молча, производя какой-то странный, храмовый, словно тысячелетний гул человеческих наречий.
— Некоторые историки религий считают, что Честная Риза Господа — это нешвейный Хитон, — продолжает рассказывать Марк-экскурсовод.
Альпиде нравится слушать гидов и изучать языки, разговаривать с народом на их наречии. Она уже пробует проводить экскурсии сама. Ей не трудно, она учительница с десятилетним стажем.
Высокий монах-святогорец поправляет фитили в лампадках. И хотя он рослый, но ему нужно вставать на лестницу. Потом он начал давать свечи, и паломники подступили к нему. Альпиде надо было поговорить с ним, но куда в такой толпе. Альпиде он напоминает картину из Третьяковской галереи…
— Прочитаем в Священном Писании: «Воины же, когда распяли Иисуса, взяли одежды Его и разделили на четыре части, каждому воину по части, и хитон…» Хитон и ризы из Иерусалима вывозились. Персидский шах передал ризу русскому царю Михаилу Фёдоровичу, которую после завоевания Грузии обрел у митрополита в кресте. – Марк-гид живёт в Иерусалиме почти двадцать лет, он и каждый год собирается съездить в родное Подмосковье.
Монах-святогорец сидел в деревянном кресле, положив ладонь на черную взлохмаченную бороду, словно так общаться легче с мирянами. И Альпида, пересилив робость, подошла.
Святогорец приложил к глазу мирянки ладанку, словно чеховское пенсне, а потом дал понюхать. Ладанка старинная, необыкновенной работы, но почти пустая — ладана в ней оказалось совсем мало, как успела заметить женщина.
Она брала книгу в греческой епархии и теперь попросила монаха-святогорца передать эту книгу архимандриту, который учился в Питере и любил помогать русским на Святой Земле.
Рядом оказался Марк-экскурсовод и, как знаток-коллекционер, разглядывал ладанку.
Перед живоносным Крестом – два огромных подсвечника. Учительница зажигает свечи и ставит в песок. Святой огонь не гасится, и будет гореть в Храме Гроба Господня до схождения нового огня.

…На следующее воскресение в греческом приделе монахи и священники сидели вдоль стены в иконах. Учительнице это всё напоминало музейный зал в Третьяковской галереи, и она, иногда не верила в ту реальность, которая происходила вокруг неё.
Вот она узнала монаха-святогорца с Голгофы и спросила, передал ли он книгу монаху-питерцу.
Святогорец встал, приложил руку к бороде и спокойно уверил: «Да». Борода у него была большая, с хорошую совковую лопату, и чёрно-угольная.
И вдруг она спросила с трепещущей надеждой:
— Вы хотите говорить по-русски? — может, и здесь она найдет учеников.
— Да! – Высокий монах с Голгофы просиял, словно луч радостного света пробежал по его лицу, и борода засверкала антрацитом.
Она дала ему свой номер телефона.

* * *

Вскоре святогорец начал заниматься, ему хотелось говорить по-русски хорошо. А ей хотелось, чтобы он заговорил по-русски, пока не закончилась её виза. Но оказалось, что греки утратили некоторые русские звуки. И чтобы учительница ни делала, русские существительные не хотели склоняться по-гречески, а греческие глаголы спрягаться по-русски.
Святогорец не удивлялся ее нетерпению: в миру люди спешат прожить свою жизнь поскорее, словно чужую.
Альпиде казалось: будто через педагогическую строгость он быстрее освоит смешанные спряжения.
И святогорец, потупив взор, прикладывал большую руку к бороде, и, надавливал, успокаивая в себе что-то взлохмаченное.
В номере хостела было очень тесно, но очень светло, так как две стены были почти полностью из стекла. Уроки чистописания велись на коленях у него. Она очень хотела, старалась, чтобы он говорил на её языке правильно, и писала, превращая тетрадь в учебник. И спокойнее вглядывалась, как он укладывал свою бороду не торопясь: эти чувствующие волосы перестали пугать её.

…Каждый раз, проходя по старому городу, Альпида, слушая легенды Марка-экскурсовода, записывала важное, пригодится, когда станет опять преподавать. Ей казалось здесь все огромной киносъемочной площадкой.
Однажды монах на Голгофе захотел дотронуться до ее руки, но она по-женски, инстинктивно, убрала руку.
Он смутился. И дал ей недогоревшую свечу с подсвечника у Креста Господня. Свеча была еще теплой и пахла медом, лесом, воском и еще чем-то чистым, может, небесным дождем, который прошел и смыл всю грязь с Земли.
…Он звонил по телефону вечером, стоя у ее двери.
— Я монах из храма. Я иду. Я буду.
И стучал в дверь.
— Я пришел.
Она смеялась.
— Да?
— Да. Я пришел. Я иду здесь.
Высокий, сажень в плечах, он занимал собой почти полкомнаты. Он прикладывал руку к губам, к бороде, к груди, словно прокладывал дорогу словам. Сегодня принес апельсины. Это были самые сладкие плоды, быть может, из райского сада мирозданья, до которого здесь пятнадцать минут пешком, так как машины по Старому городу не ездят.
— Я хочу ехать Россия.
— Когда? – она провела пальцами по своей золотой цепочке, поправив серебряный крестик.
— Потом… — Он следил за её пальцами. – Летом.
Она занималась с ним каждый день, и на обед всегда было что-нибудь вкусное в ее скромном номере хостела. А вот буквы «пережевывались» трудно.
Капризнее всего была буква «Ы».
— «Ы…» — Повторил он, а получилась «И».
— Мы будем говорить по-русски.
— Ми, — получалось у него вместо «мы».
Это смешило её: «Бить» вместо «быть».
— Я бил здесь вчера.
— Кого?
Он купил коричневую тетрадь, цвета глиняных табличек. И просил писать крупными печатными буквами.
— Не так, не так! – махал он руками, как ребенок-дошкольник, если буквы являлись прописные.
Она писала заглавными печатными буквами примеры.
Он требовал, чтобы печатные буквы были как напечатанные, аккуратные, красивые и похожие каждая на себя, как в типографии. У нее был размашистый, броский почерк и приходилось стараться, точно на чистописании.
— «Ы» – звук-медведь, грубый.
— «Ы-Ы-Ы…»
Высокий монах принес кагор, свадебный, фанагорийский, терпкий, с ароматом чайного листа.
— Пасха, — сказал он и перекрестился, словно Пасха уже наступила.
— Ты будешь чай или кофе?
— Я пью сок.
…На восточных улочках вечный базар: сладости, фрукты, украшения – ковер из цвета и дивных красок.
Вот пробежали в больших чёрных шляпах два ортодоксальных иудея через арабский квартал.
Небо над старым городом удивительное: как у Сарьяна. Два красных пятна крыш раздвигают пространство до Елеонской горы.
А ночью небо в густом аквамарине такое низкое, что звезды дарят каждому свою путеводную нить, проникая и в окна-стены хостела, и в арабские глубокие окна в древних каменных стенах. И кошка, вытянутая до змеи в своём прыжке, как из другой реальности, начала новой эры.
Ночью в арабском хостеле на верхнем этаже холодно. В полстены одно окно и во всю стену — другое, и ветер словно ищет кого-то, сквозит во все щели. Но вдруг открылась дверь, и кто-то неслышно вошел. Остановился. И стал рассматривать ее лицо. Сердце стучало все громче.
— Кто? – пересилила страх и резко встала, готовая к самозащите.
Стена-окно. Одеяло на полу, совсем близко от раскаленных спиралей старого советского электрического обогревателя. Трюмо не было, но ночью в окна можно смотреться, как в зеркало. Холод, как на Синае. Впервые выжимала там она свой пот. Если бы царь Моисей явился, то и он бы похвалил ее за волю. Но что это? Высокий монах с Голгофы был похож на Моисея? Ветер на всем горном свете. И звезды на вершинах. И нешлифованный гранит. Ночь, камни, дыхание верблюдов. Магнит в той горе? И Сфинкс безмолвно взирает, как восходишь к самому себе, все выше.
…Утром восходит солнце над Иерусалимом по-особенному. И опять весна — всю зиму весна. За молитвой муэдзина — начало рассвета.
В комнатке был белый пластиковый стул, как в летнем открытом кафе. Грек садился на стул, она сидела на кровати.
Святогорец удивлялся, когда приходил к русской учительнице:
— Учительница. Стол нет? – и он доставал из широкого кармана маленькую круглую баночку меда.
Она смотрела на него с удивлением: поношенная, просторная и длинная до пят ряса с широкими рукавами.
Он читал в её глазах, что её такая скромная жизнь, быть может, это её своего рода монашество.
Учительница на пальцах изображала шумерское колесо? Или клубок Ариадны?
Святогорец кивал бородой, весело светились глаза, словно он нашел выход из лабиринта серебряной паутины размотавшегося клубка.
Мед, который он принес, был смешан с пергой, маточным молочком и еще с чем-то необыкновенным. Запах от меда расходился над горячим чаем, как миро из золотой ладанки.
И зачем-то приставлял открытую ладанку к ее глазу.

* * *

В понедельник ученик не пришел.
Араб-смотритель гостиницы спросил негромко, когда Альпида шла к Амель:
— Систа, ОК?
— ОК. – Ответила она.
Альпида пожаловалась соседке Амель, ожидая, когда поднимется пенка арабского кофе.
— Он не пришел. Мне всё кажется, что я здесь – это сон. А они все из картинной галереи.
— Будь проще, позвони своему большому Тезею, — улыбнулась Амель — киевлянка, диагностируя опытным глазом врача по сердечным заболеваниям нечто другое, во всяком случае, не уроки русского. – И спроси его. Он живой, а не из «Портрета» Гоголя.
— Не могу.
— Почему?
— Он монах из Храма, — что-то смущало москвичку Альпиду.
— Он не всегда был монахом. А ты не всегда учительница! – дотронулась паломница-врач до шеи подруги. – Что это у тебя? Крестик серебряный. А нить почему золотая? Цепочка дороже крестика?
Над уроками врач шутила, наслаждаясь запахом арабского кофе:
— У них другие понятия. По-гречески любовь, вера и надежда…
— «Другие» что?
— Руководящее начало… — Амель улыбалась, словно гипнотизировала. — У них вера сильнее любви. И они синтезируют впечатления.
— Что? – Не соглашалась учительница. — Вера не может быть сильнее любви!
— Почему?
— Вера и есть любовь!
— Греки христиане с 335-ого года. А мы? – примирительно улыбнулась. – Мы их ученики. А ты вообразила себя учительницей.
— Мне не верится, что это не сон, а жизнь.
— Картина оживёт, как только ты его перестанешь бояться. Монахи тоже люди.
Паломницы из Москвы и из Киева вместе ходили в Кафедральный собор, где служат греки. Амель в украинском платке. В греческом храме стулья с подлокотниками, можно расслабиться, если очень устали.
…После службы условились идти к русскоговорящему греку. У архимандрита Амель взяла сковороду, как хозяйственная украинка. Она с воюющей Родины. Здесь, в Иерусалиме, врач-кардиолог подрабатывала четыре часа в ресторане посудомойкой за сорок шекелей, объясняла, словно извиняясь: «Копеечку надо заработать». Двести пятьдесят шекелей в неделю за кровать и электрическую плитку, над которой запотевало зеркало, когда они с Альпидой разогревали ужин, который им давали в трапезной греков.
— Как ваше сердце? — кардиолог слушает пульс архимандрита.
— А разве я схож с мертвым? – доброта светится в его лице.
— Вы сделали кардиограмму? Обещали. Спасибо за сковороду: знаете, это, как «дары волхвов» у О’Генри. — Улыбнулась Амель (мог же знать писатель, рожденный в Северной Каролине, о Вифлеемских дарах волхвов с Востока).

* * *

В Иерусалиме время не идет, а летит. Промелькнуло три дня. Ученик-монах опаздывал, Альпида позвонила.
— Я монах из Храма.
— Сегодня урок русского языка. Тема: глаголы. – И в её душе наступал такой покой, который она называла там, в русской школе, гармонией.
— Я живу в храме. Я иду. Два и цать минут ждать.
Он принес веточку неопалимой купины, но не выучил спряжения неправильных глаголов.
— Сколько вам лет? – спросил он без всякого акцента.
Она не ответила, отвела глаза. Что за искушение?

* * *

…Заканчивался пост, приближался праздник. И с утра до вечера десятки раз Марк-экскурсовод поднимался с паломниками на Голгофу.
— Справа от креста – Иоанн Богослов. – Марк подбирает слова, чтобы удивить приезжих. — В то время, чтобы показать красоту мужчины писали его с женским лицом.
Русские женщины-паломницы в белых платочках благоговейно слушают и смотрят, широко открывая глаза, чтобы, один раз увидев, запомнить навсегда.
— С другой стороны вы видите Деву Марию… Представьте то время – две тысячи лет назад… — Показывает гид паломницам в белых платочках.
Альпида поднимается вместе с женщинами из России, они в платочках, говорят шепотом.
…Днем Альпида среди паломников, а вечером ждет ученика-монаха на занятие. Он не пришел. Она обижалась, хотя понимала, что обижаться нельзя на монаха, он не принадлежит ни ей, ни себе, ни даже тем урокам, которые она проводила. Он монах из Храма. Она думала о потерянном времени, и это ее раздражало. Она даже на молитве думала о нем. Это выводило из равновесия, обижало пренебрежение.
Альпида роптала, но привязанность к нему не покидала её.
И видя её, араб-смотритель, играя чёрными глазами, спросил громко:
— Систа, ОК? О нот?
Она ничего не ответила.
Снизу ветер принёс дымок от шашлыков, жареной баранины.
…И опять вечером Альпида исповедала свою тоску Амель.
— Я не знаю, что делать? – учительница смотрела на врача, словно та может уврачевать её.
— Кто из нас учитель: ты или я? – Улыбнулась интригующе Амель. — Он опускает глаза, когда я смотрю на него. А они такие чистые! — И, делая салат из фруктов, рассказывала со здоровым базаровским цинизмом медика. — Один молодой монах не удержался и привел в келью девушку. Другой монах увидел и доложил игумену. Игумен приходит: «Где девушка?» Старый монах, сидя на сундуке у молодого монаха: «Где, какая девушка? Мы сидим, разговариваем». Когда игумен ушел, старый монах встал, открыл крышку, выпустил девушку. Монахи друг друга не выдают, у них другие понятия.
— Понятия меняются. Иногда кардинально.
— А у тебя, я вижу, картинки превратились в живое чувство жизни.
…Ночью прорезала окна молния, гром играл на небесном органе, быть может, Баха… Альпида фантазировала, и страх не одолел её. И подумала, а как же бедуины на горе Синай. Там Моисей пас стада?… Ветер воет так же, как в Москве зимой.
Ученик не пришел. Она звонила вчера. Он сказал «Завтра». А сегодня уже «завтра», а он не пришел. Дождь тропический вторую ночь.
…После литургии учительница спросила у архимандрита-питерца:
— Где мой ученик?
Молчание.
Но Альпида ждала своего нового ученика и готовила ему подарок.

* * *

Наступил праздник. Высокий монах-святогорец пришел в арабский хостел. Поднялся на последний этаж, где жила русская учительница.
Он вынул золотой крестик и попросил снять ее серебряный крестик с цепочки. Но золотой цепочки не было. А была простая тонкая нить-тесьма, похожая на шнурок.
— Я продала золотую цепочку и купила самый лучший ладан. — Она протянула ему ладан, и попросила дать старинную ладанку.
Величие души покорило его. Он встал, почти касаясь плечами стеклянных стен. И приложив руку к бороде, улыбался, как не улыбался ни один счастливый.
Как объяснить ей, что он продал золотую ладанку и купил золотой крестик для её золотой цепочки?
Она поцеловала его руку.
Он изумился. У греков даже при миропомазании руку не целуют.
Всю ночь в огромное окно заглядывали звезды: путеводная, та, что освещала путь и Доротее, которая мечтала встретить мужчину умнее и красивее себя, и та, что показывала путь волхвам, которые возвестили о рождении Мессии и несли дары волхвов.
…А утром араб-смотритель нанизывает фразы, будто мясо на шампур:
— Систа, ОК?
— Что? – спросила его по-русски женщина. – Что тебе надо? Я заплатила за номер до конца визы.
И быстро понеслась в храм.
На Голгофе у места деления риз к высокому монаху-святогорцу подошел юркий завистливый маленький казначей, которого одаривали дорогими дарами богатые паломники.
— Где моя ладанка? – смотрел на монаха казначей грозно, как Минотавр. – Где ладан-ка?
Святогорец молчал.
…Альпида и Амель встречались, пили кофе, и каждый день ходили в храм, поднимались на Голгофу, прикладывались к Кресту, наклонялись и, просунув руку, дотрагивались до шершавой поверхности камня – горы Голгофы, на которой стоял Крест.
На Голгофе служил другой монах-святогорец. Высокий монах словно исчез.
И Альпида возвращалась в хостел грустная.
Врач шутила:
— Ты же искала того, кто умнее, красивее и знатнее тебя.
— Я так не говорила!
— Тебе надо съездить в монастыре Святой Екатерины на Синае и продлить визу на три месяца.
И опять араб-смотритель встал перед женщинами на крутых каменных древних ступенях хостела:
— Систез, ОК?
Альпида отвернулась.
— Гуд, — засмеялась врач, с любопытством разглядывая черные глаза араба. (Она изучала немецкий и никогда с ним больше одного слова не говорила) – Гуд.
Женщины-паломницы уходили утром, а возвращались вечером, спать. Как спрашивал рабский мальчик: «Где вы спите», а не «Где вы живёте». Они живут под солнцем и под звёздами, здесь вечное лето. И не так важно, что в номере нет стола, а ширина её в ширину плеч святогорца.
Греков было много, они похожи друг на друга, но никто не был похож на высокого монаха из Храма, который подарил веточку неопалимой купины, крестик и еще что-то, что невозможно передать словами, сколько бы вы языков не изучали… Быть может, в этом и есть тайна живой веры — дар волхвов…
Альпида искала своего святогорца по монастырям Иерусалима, Палестины, Иордании и даже на Синае в монастыре Святой Екатерины…

Надежда Середина