Антонина сидела за пианино, и все рассказывала-рассказывала.

“Эпизодов много ли? Конечно, много. Фрагменты жизненных сцен, мысли, воспоминания. Калейдоскоп. От детства до сегодняшнего момента. Или наоборот, еще раньше детства. До рождения”.

“Иногда они блеклые, эти истории, иногда яркие. Нет, никогда не казалось, что нельзя рассказывать. И совсем не обязательно, что это исповедь. Вы знаете, речь, ведь, такая вещь. Мы не знаем до конца, говорим ли мы свои собственные мысли, или мысли окружающих людей. И если они просятся на поверхность, очень часто это необходимо для кого-то. Так, по крайней мере, мне казалось всегда. Иногда важно сказать. В знак благодарности тоже”.

Иногда Антонина останавливалась, еще больше углубляясь в свои мысли, как будто бы давала интервью или искала что-то важное, в глубине сознания. Настойчиво искала, почти физически.

— Или, вот, еще … Особо запоминаются моменты какого-то очевидного и явного просветления. Но оно часто сопряжено с чем-то печальным. Вот, например, был случай. Все уехали, и вдруг неожиданно заболел Саша. У него была высокая температура. Я звонила врачу, а врач, так всегда поддерживающий нас, ни за что не хотел приезжать. Не мог. У него тоже все дома болели. Он говорил, что я справлюсь сама. И я справилась. Теперь только, вот, отчетливо помню, что, когда температура в который раз поползла резко вверх, я снова позвонила врачу, уже в панике, а он сказал, чтобы я не нервничала так, ничего не выдумывала, а срочно растирала его. Чем? Ну, как чем? Водкой, конечно. Водкой, водой и уксусом.

— Чем-чем?

— Вы не знаете? Только не переборщите, если будете пробовать! Вот так меня этот врач просил. А потом быстро и четко выговорил, “У вас водка-то есть”?

Водки у Антонины никогда раньше не было. И теперь не было. Так повелось. Мама ее вообще водку дома не держала. А когда один хороший приятель папы, важный москвич, который много ездил по заграницам и был известным оратором, пришел к ним в гости со своей супругой, и вальяжно, прямо на пороге, собирался вынуть престижно завернутую бутылку, жена толкнула его в бок и тихо шепнула, только Антонина это и слышала: «Ты разве не видишь, в какой дом ты пришел?! Убери водку!”

В общем, в двенадцать часов побежала Антонина к ларьку, купила эту самую водку за двести рублей. Самую дорогую. А когда стала натирать Сашу, который, перепуганный лежал на спине, то, вот, снова вспомнила этот эпизод из фильма. Когда главный герой приезжает к ней, чтобы сказать что-то важное. А потом вдруг видит, что она температурит, болеет совсем. Он тогда достает эту бутылку с водкой, и начинает ее натирать, словно нашатырем. Натирает, натирает. Очень эротично получается у него.

Вот такое творчество. В фильме столько нежности, тепла, любви, а запомнилось только, как он ее натирает. И, вот, сидя с этой бутылкой водки перед Сашкой, меряя каждую минуту его температуру, в кромешной ночи, она снова и снова видела перед собой, как тот парень в фильме ее натирал и натирал. В общем-то она так всю ночь просидела над Сашей, как доктор и обещал ей. Как и сказал, “ночь у вас будет непростая”.

Но зато под утро все уладилось, и Саша поправился.

А потом снова – раз, и – телефон. Подруга. Какой-то доклад, грант, спектакль. И снова перед глазами, как какое-то далекое, райское, как сто лет назад. Юг, взморье, и этот фильм в старом кинотеатре под открытым небом. Жара – нестерпимая, а все только туда и идут, к этому старому кинотеатру, чтобы под гул цикад этот фильм увидеть.

Многие фильмы так смотрели на юге. Особенно новые. Кинотеатры были деревянными, из всех щелей сквозило, но можно было примоститься около окна зарешеченного, если не хватало билетика, и смотреть в щелку. Почти как в детстве можно было заглянуть на «Человека в железной маске», или на первый ее фильм в жизни, который был про маленького мальчика и назывался «Травка». Папа повел ее тогда в кинотеатр «Максим», прямо рядом с домом. Вот там она первый раз с кино и познакомилась.

Ждать? Конечно, всегда нужно ждать. Своего. Любимого. Дается все, о чем просишь. Это тоже правда. И тоже, если ждать. Почему-то в это давно перестали верить. Но это только те, кто не видит ничего вокруг кроме марева каждодневной жизни. Ну и те, кто Богу не верит. Или – еще хуже, в Бога не верит. Так и не доказала Антонина им ничего, не объяснила. Видимо, плохо пыталась.

Но зато с какой радостью она на весь мир вздохнула, что тот день выпал именно на пятое февраля. Об этом, конечно, никто так и не вспомнил. По крайней мере, вслух.

Антонина бросила на собеседницу взгляд, как дыхание перевела.

— Продолжать? — еще более решительно спросила она.

— Ну, продолжайте, — несколько недоуменно подтвердила собеседница.

— Продолжаю. Так вот. День этот не простой день, а день покровительницы семьи и женщин вообще. Это — счастливый день.

Антонина снова перевела дыхание, вспоминая, как она шла на кладбище. Туда. Людей там всегда было много. А люди просто так не ходят, сами понимаете. Протоптанная дорожка. На том самом месте – церковь небольшая. О чем эти люди, женщины просили, когда приходили сюда? О мужьях? Для мужей?

А потом снова – жизнь, суета, обратно – в каждодневное. Поезд — в Хельсинки. Легко, весело. Осень, и так воздушно под ногами шуршит безумной красоты разноцветный листовой ковер. По дороге вдруг дико заболел зуб, но ехать все равно было нужно, разве можно прервать путь из-за такой мелочи?

Городок – совсем маленький, тихий, чудный. Гостиница, как только в Англии бывает. Ну, или в Европе. На одну комнатку. Тишина – мертвая. И вот в этом самом городке, очень скромном и бедном даже, – статуя – точь-в-точь, как та девушка, которую она когда-то видела. Одно лицо. Статуя – в маленьком парке, окруженном кустарником и зеленым деревянным забором. Это памятник известной финской писательницы девятнадцатого века …

Принимали Антонину в Финляндии хорошо. Они очень вежливые люди. Ощущение там совсем как в деревеньке небольшой. Тихо, райские яблочки растут по всей территории. Камешки на песке, чтобы не упасть. Неожиданно пришло очень много народу. Когда она рассказывала о том, как книги пишут женщины, послушать этот рассказ в этом небольшом городе объявленный, пришло почему-то сто шведок. Было так странно и особо приятно, что не очень она отстала от жизни. Не все придумала. Впрочем, разве об отставании речь?

Антонина снова перевела взгляд на собеседницу:

— Вы меня понимаете?

— Нет, я слушаю, — ответила собеседница, пытливо рассматривая чашку в своей руке.

— Видите ли. Есть тут одна загвоздка все-таки, не дает она мне покоя. С их западным миром.

— Какая?

— Да не всегда они правы. Пытаются нас поставить куда-то назад, а разве религия о дремучем? Это все же магия о дремучем. Религия – совсем о другом.

Собеседница снова поморщилась:

— Я ничего такого вам не говорила.

Антонина опустила голову, вздохнула, и почему-то снова начала играть. Одной рукой только, водить тихо по клавишам.

— Вы говорите, ждать нужно уметь?

— Без всякого сомнения.

— Да …

Антонина уже не играла. Она еще долго-долго рассказывала про разные страны, разные обычаи. Почему-то все время не могла успокоиться про одного англичанина, которого встретила случайно в Лондоне, очень давно, когда вдруг заболела.

— Заболели?

— Да. Без родины все болеют, вы не знали разве? Толстеют, худеют. Русские люди очень плохо переносят заграницу, если только совсем бесчувственные, то сразу привыкают, но обычно, все-таки, — нет. А так сложно бывает. Я в какой-то момент позвонила своей приятельнице в Оксфорд, говорю, что «умираю». А она мне, знаете, что говорит?  “Ты что?! Зря! Тебя же никто транспортировать не будет! Здесь прямо и похоронят! В этом лесу! Представляешь себе!?”

От ужаса, продолжала Антонина, я, сразу выздоровела, как представила подобную картину.

***

Британский город, где она долго жила, был как Рим, в общем-то. Он стоял на семи холмах. Как говорят англичане, “к сожалению, это единственное, что эти два города объединяло”. Производство стали, толстый слой копоти на обветшалых домах, самая уродливая архитектура, на которую способно человечество в двадцатом веке. Здание, где Антонине в течение года предстояло работать, было расположено в башне из восемнадцати этажей, в котором было только два лифта и оба не работали. То, что Петр не на том месте Петербург построил, — не ново, но, по-русски, наивно-самокритично. Башню в английском городе воткнули на месте, где круглый год в любое время суток бушевал шквалистый ураган. Пройти шаг вперед, чтобы не сделать тут же два назад, было невозможно. Этот же ветер сотрясал студии и жалюзи, и, в большинстве случаев, то, что спрашивала Антонина, и то, что отвечали, так и оставалось загадкой.

Миллионный город представлял собой самую большую деревню Англии, потому как центр находился на малюсенькой площади с двумя соборами и пятью магазинами, а остальное пространство было занято бесконечными нетоплеными домами. После шести часов город вымирал и единственным местом, куда можно было пойти, становился паб или ресторан. То есть за год можно было стать либо среднерусской красавицей необъятных размеров, либо тихим алкоголиком. Скорость жизни местных жителей было трудно сравнивать с захватывающим душу круговоротом страстей в России по определению. Студент, задерживающий автобус, набитый опаздывающими на работу англичанами в девять утра, невозмутимо искал свой кошелек в течение пятнадцати минут, за что получал от водителя вежливую улыбку и пожелание приятной поездки.

От Антонины он мысленно получал прямо противоположное улыбке, как и терпеливая очередь, выстроившаяся перед остановкой автобуса, которого не было еще полчаса. Если автобус был переполнен (заняты все пятнадцать мест для стоящих), англичане выходили и ждали следующего. Русская присказка “не бегите за мужчиной или автобусом, подождите следующего” не вызывала смех, потому что за автобусом бегали только эмигранты из стран третьего мира, а за мужчинами — только красавицы из восточной Европы. И те, и другие вечно торопились, вечно ругали Англию, на чем свет стоит, и ни за какие коврижки не собирались ее покидать.

Понятия гостеприимства в Англии и России несколько различаются. Когда в Россию приезжают иностранные гости, их по приезде вежливо не оставляют в гостиничной комнате на чемоданах и без ужина. А когда эти иностранные гости приезжают работать, их не озадачивают немыслимым “найдите-ка и снимите квартиру до завтра”.

Трудность последнего заключалась в том, что искать квартиры, которые сдают в наем по объявлениям, — задача для особо одаренных. Адреса на объявлениях не было, поэтому Антонине приходилось монотонно обзванивать владельцев, общаясь с их мобильными автоответчиками. Когда ей все-таки удавалось заполучить искомый адрес, радоваться долго тоже не получилось. Маленькие кривые улочки города, скучно ползущие по семи холмам на аккуратно разрисованном плане, вовсе не соответствовали жестокой действительности. Шагая по этой самой улочке, Антонина вдруг обнаруживала, что улочка нежданно-негаданно превращалась в крутую гору, по которой в течение вечности приходилось взбираться наверх, где Антонину ждало следующее открытие. Вход в дом не был с главной улицы, а вел через сад, поэтому пролезть-таки вовнутрь удавалось, только перемахнув через забор и взломав калитку с надписью “осторожно — злая собака!”

Приятное знакомство с хозяином, впрочем, не вводило Антонину в заблуждение относительно предстоящего совместного проживания. Было очевидно, что промозглой зимой ежесекундная мольба хоть чуть-чуть обогреть нетопленое веками помещение будет сопровождаться вежливым и уверенным “здесь же так жарко».

На “жарче бывает только в сибирской проруби”, Антонине, впоследствии, не возражали. Просто вырубали отопление к чертовой матери. Поскольку после одиннадцати вечера, “вы все равно уже ляжет спать”. Антонина обычно справлялась с ситуацией достойно, то есть засовывала под одеяло грелку с водой и бутылку джина под подушку, как делала королева-мать, по понятным причинам.

А какие дома предлагали Антонине для проживания! Предприимчивые японцы умудрились купить старинный полу-замок и переоборудовать его для сдачи в наем. Были и нетопленые годами комнатушки, в которых ютились по шесть студентов. В одном из таких домов раньше была мясная лавка Викторианской эпохи: мясник заштукатурил устрашающее помещение и драл сто фунтов в неделю!

Как заблудившаяся в жизни начинающая актриса, ищущая под кромешным ливнем уюта и себя в грустном городе, Антонина обивала пороги. Открывали дверь заспанные студенты, непонимающие никакой язык китайцы, заинтересованные красавцы-турки и белоснежная девица, которая, под конец, в привычно деликатной английской манере спросила: “Как вы относитесь к тому, чтобы делить обязанности по уборке дома?”

Антонине это напомнило душещипательный сериал и слова: “Можно я тебя сейчас поцелую?” Подобные вопросы Антонина считала — риторическими.

За окном сгущались сумерки. Маленькая мощеная площадь небольшого английского городка зажигала печальные огни. На столе мерцал отражениями голубовато-серый экран монитора.

“Так вот”, — продолжала Антонина, — “почувствовала я что такое свое – тоже здесь. И не свое тоже”.

Когда шла со своим новым приятелем, через лондонский мост. Почувствовала она вдруг, что задыхается, что совсем больше не может. Как-то незадолго до этого позвонила она одной известной московской актрисе и спросила, “что делать, ведь, мне снится запах Невы”. Актриса ответила: “Приезжай, понюхай, поезжай обратно!”

В общем-то… так и было.  Только обратно она не поехала. Дома осталась.

Как-то почувствовала она в Лондоне, что потеряет сейчас сознание. Вцепилась она в руку своего этого приятеля, толстую такую руку. Попросила, чтобы отвел ее к врачу. Шла и думала, как страшно потерять контроль и заболеть. Как страшно, что никто кроме этой вот толстой руки не способен помочь.

«Вот так, вот, и соглашаются, так вот…» — все думала она, думала про себя, а когда села на скамейку и пришла в себя, вдруг поняла, что может теперь и убежать от него, раз ей стало лучше. Они как раз доехали до его дома.  Он пошел звонить кому-то, может быть, снова врачу, а она по коридору тихонько прошла, по стенке, дверь открыла и ушла.

“Я только на всю жизнь запомнила, как ужасно, когда настолько нет сил, что можно ради спасения жизни, позволить себе взять эту руку”.

Собеседница Антонины немного отпрянула, а потом от неловкости улыбнулась:

— Руку? Но ведь это смешно! Всего-то?!

— Никогда не могу этого забыть! И каждый раз с тех пор кричу – верещу, когда кто-то вырастает перед глазами, в общем, не тот, кого жду!

— Так нельзя! – уже немного скучая подбадривала Антонину собеседница.

— Так нельзя, но того эпизода как-то хватило. По большому счету, ведь компромиссы повсюду, но этот самый компромисс на уровне отношений кажется самым страшным почему-то… До сих пор. Такое предательство.

Собеседница встала, потом наклонилась куда-то вперед, прошлась по комнате, давая понять, что тема разговора исчерпана.

— Мы снова в какую-то не ту реальность попали, да? – спросила Антонина.

— Да, уж, из другой жизни…

— Не скажите… Не скажите. Как раз из той самой-самой, что ни на есть – настоящей…Сами говорили, что цените искренность.

— А причем тут ваш бог?

— Так совесть всему показатель. Совесть. А все другое – так. Просто кажется, что имеет значение. В общем, нельзя никого слушать. Надо верить.  Верят-то – просто так.

— Слова это…

Почему-то погас свет, и они теперь, несколько ошарашенные обе, снова сидели в темноте. В дверь позвонили, и Антонина, поправив прическу, слегка встрепенувшись, быстро пошла ее открывать…

Нина Щербак

Фото автора