Улеглось громыхание великой войны, осушились победные стаканы, костяшки мужских пальцев бодро застучали в родные двери.

– Пора на печь, пострелята, – руки отцов бережно опускали с коленей на земляные полы чумазых ребятишек, а глаза в тусклом свете керосиновых ламп блуждали по распущенным волосам на плечах жен, трепетно взбивающих дрожащими руками подушки.

Но не всем победителям выпало счастье войти в родной дом и обнять талию повисшей на шее жены…

– О свадьбе заикаешься, а ты уверен, что невеста тебя любит? – как-то после телефонного разговора с тогдашней моей девушкой спросила мать.

– Любит – не любит, какая разница! – недовольно огрызнулся я. – Главное, что у меня к ней чувства, поживем и стерпится-слюбится. Красота важнее любви.

– Какая разница!?.. – мать посмотрела на меня встревоженными глазами. – Запомни: семья стоит на женских ногах.  Нет любви – и рассыплется, как горка сухого песка при первом ветре.

Влюбленная женщина преодолеет любые трудности и как пчела склеит воском женской мудрости трещины в сотах семьи.

А красота? Расскажу две истории, тебе они будут полезны.

У моего отца было три брата и четыре сестры.

Старший Лукьян пришел в конце лета с войны, но жена его и на порог не пустила. Выставила во двор вещи: «Живи, где хочешь и детям на глаза не показывайся».

Село ахнуло – виданное ли дело: жена не пустила мужа только потому, что он не прислал с фронта ни одной посылки с трофейными вещами: платьями, цветными карандашами, тетрадками в красивых обложках. Одни только письма. Но их на себя и на детей не наденешь. Соседке Зюме муж Андрей семь кофточек переслал, три платка и диковинную какую-то штучку – говорят ее на волосы цепляют. Перед бабами и любовником она в них целый год щеголяла.

– У нас на Карельском фронте больших боёв не было. Солдаты жили впроголодь, а немецких вещей никто и в глаза не видел, – оправдывался Лукьян.

Но все напрасно, у жены один ответ: «Думал бы обо мне и детях – что-нибудь, да прислал. Так мы тебе нужны. Уходи!»

Делать нечего: взял Лукьян узелки и пришел в дом к родному брату – моему отцу, его в начале сорок четвертого при освобождении Ленинграда убили. В семье четыре женщины и ни одного мужчины. Крыша и сарай завалились – мужские руки позарез нужны.

Несколько лет прожил Лукьян с нами. Спасибо дядьке – дом хоть как-то подправил. И не только наш.

Его родной дом покосился, соломенная крыша засияла дырами. Шестеро детей зябли от холода. Жена их всех против отца настроила, кроме Насти – старшей дочери.

Пришел Лукьян в семью с предложением: «Наш дом скоро завалится. Детей жалко – где им жить? По чужим углам ютиться? Настя, вон, красавицей выросла – женихов полон двор, а своего угла, считай, нет. Я могу новый дом построить или старый подправить. Помощь только нужна.

Два года его семья жила у родственников и два года Лукьян каждый вечер после работы в колхозе ремонтировал и укреплял старый дом. Как новенький получился! Кроме Насти ему никто не помогал. Да что там помогал – Вера, средняя дочь прибежала как-то, накрученная матерью, отца бить. Замахнулась рукой на родителя, но тут же упала в грязь от удара отцовского кулака – с кровавыми соплями убежала прочь. Мужик есть мужик, даже немолодой.

Семья перешла жить в новый дом, но отца в него не позвали. С тех пор Лукьяну словно душу подстрелили. Угрюмым стал, безрадостным. Любил он жену, вот только ей он был безразличен. Так к нам и вернулся.

Настя в районный центр уехала учиться, там вскоре вышла замуж за известного в то время художника. Из деревенской грязи переехала в большой прекрасный дом с белыми чехлами на стульях.

Однажды по делам колхоза Лукьян на телеге приехал в районный центр и завернул в гости к дочери. Настя посадила отца за стол: на белоснежной скатерти серебряные ложки и вилки, у каждого отдельные тарелочки.

Лукьян заерзал на мягком стуле и попросил деревянную ложку и большую глиняную миску. Так сподручнее.

О винегрете, который подали в фаянсовой салатнице, никто в родном селе и не слыхивал. Попробовал Лукьян городской пищи – райский вкус.

– Вроде овощи все знакомые, а вкусно как! – удивлялся гость. – Ты, Настюха, запиши на бумажке – что в этот вигрет нужно класть. Дома Маня почитает – дети сейчас грамотные, и нам такое же накрошит.

Вынул дядька вечером записку и кричит мне: «Маня! Почитай и сделай все, как в бумажке написано. Да побольше!»

– Миски хватит? – спрашиваю у дядьки.

– Пожалуй, мало будет. Тащи чугун. Весь съем! И насыпь этого вигрета мне в отдельную миску. По-городскому есть буду.

Отварили женщины овощи, почистили лук – намешали винегрет, заправили маслом: «Неужели все съешь, Лукьян?»

– Съем! Вам только немного попробовать  оставлю.

Как ни тужился дядька, но чугун салата одолеть не смог, даже после стакана самогонки. Зато на следующий день у свиней от городской пищи аж за ушами трещало.

Новость о Лукьяновом салате быстро облетела село. К концу года ни одна свадьба без винегрета не обходилась. Правда, не все могли выговорить заморское слово, в селе винегрет прозвали Лукьяновой кашей.

Некоторые ели ее деревянными ложками с отдельных мисок – вот хохма-то была!

Прошло время, и жена одного из братьев Лукьяна сосватала ему бездетную женщину в соседней деревне. Вместе они прожили несколько лет, пока не случилась беда. На колхозном поле дядя Лукьян нашел мину и решил сам ее разрядить. Боеприпас взорвался и оторвал дядьке кисть правой руки. Вскоре от болезни умерла его новая жена.

А потом и сам Лукьян – одинокий, всеми забытый инвалид. Мы в это время жили уже в Харькове. Жена на похороны не пришла. Жила одиноко – дети выросли и разлетелись кто куда из отчего дома.

А всему виной любовь – вернее нелюбовь жены Лукьяна к мужу. Замуж выдали по воле отца за нелюбимого человека. Не стерпелось и не слюбилось. А еще жадновата и завистлива была.

Не лучше сложились судьбы Андрея и Зюмы – наших соседей по улице. Соседку еще незамужней девушкой за необычную красоту прозвали Изюминкой. Или Зюмой – для краткости. До войны она жила у свекрови с двумя детьми недалеко от нас.

Мужа Андрея забрали на фронт, а Зюма загуляла с дезертиром Федькой Коршаком – он два года держал в страхе все село. У Федьки была еще одна любовница – вторая по красоте женщина в селе. Часто они гуляли и веселились втроем  – придут в чей-либо дом, Федька наставит на хозяев обрез: «Решили в гости к вам зайти. Сало и самогон есть?» Вздохнут хозяева и придвинут ближе к чверти – бутыли на два с половиной литра, пахучий кус, завернутый в просоленную холстину. А что делать – с Коршаком шутки плохи.

В сорок четвертом Федьку убили в перестрелке приехавшие из района милиционеры.

Андрей – мужик хоть куда: красивый, рукастый, предприимчивый. Не тюха-матюха какой-нибудь, копейка за душой всегда водилась. С фронта вернулся с двадцатью немецкими наручными часами – по десять на каждой руке. В селе тогда о часах никто и не слыхивал. Во времени ориентировались только по солнцу и внутреннему чутью – причем довольно точно. Часы оказались немецкой штамповкой, но на базаре в районном центре их скупили оптом по хорошей цене.  Вернулся Андрей – и сразу к жене с подарками. А та вымучено улыбается: на грудь к мужу бросилась, а глаза отводит. Лишь на следующий день в родительском доме сестра поведала брату, как его жена два года мужнюю честь соблюдала (о проделках Зюмы родители сыну на фронт не писали).

Жену Андрей не бросил – любил слишком сильно, но руку частенько прикладывал. И если бы только руку – ногами лупил до исступления.

– Лучше убей, но не мучай каждый день, – умоляла Зюма.

– Легко отделаться хочешь? – в бешенстве рычал Андрей. – Буду бить до последнего твоего вздоха. За все, что ты творила без меня – нет тебе прощения.

Село к рукоприкладству Андрея относилось с пониманием: «За дело бьет. Так ей, сучке, и надо!»

Как-то Андрей перестраивал дом и за то, что супруга уронила перед ним кирпич, вытащил Зюму за косу на край двора к яме с известью и набил рот жены щелочью.

От смерти несчастную спасла младшая сестра – она утащила обезумевшую от боли Зюму к себе в дом и долго промывала водой освобожденный от кусков извести рот сестры. Фельдшер посоветовал полоскания раствором уксуса или огуречного рассола. Волдыри сошли, но шрамы вокруг губ остались на всю жизнь.

Побоями месть не ограничилась. Сорокалетний Андрей завел двадцатилетнюю любовницу Аксютку. Вместе ходили по улице, танцевали под гармошку, обнявшись, смотрели кино в колхозном клубе.

– Она мне изменяла, и я буду изменять. Пусть прочувствует мои боль и стыд, – оправдывался на укоры сельчан Андрей.

Вскоре Аксютка забеременела, жениться на любовнице Андрей отказался.

В отчаянии, сжигаемая предстоящим позором,  Аксютка пришла к бабке-повитухе. Под шептания та несколько раз проткнула плод спицей.

Дома у бедной женщины начался жар.

– Может за фельдшером сходить? – увидев лужу крови под лавкой, предложила мать.

– Никто ничего не должен знать, – промычала дочь.

Жар увеличивался, Аксютка заламывала руки, рвала волосы и дико кричала от боли.

Три раза мать умоляла дочь обратиться к фельдшеру, и три раза получала отказ.

К утру Аксютка умерла – единственная дочь у матери, мужа убили на войне.

После этого случая семья Андрея переехала жить в районный центр – подальше от места позора и народной памяти. Зюма часто приезжала в село навестить родителей, а заодно продать сельчанам нужные в хозяйстве вещи: резиновые сапоги, керосиновые лампы, клеенки, цветастые женские платки – оправдать поездку, как тогда говорили.

К тому времени я жила в Харькове, но родственники писали – Андрей бил жену по-прежнему, если не сильней.

– Умру я от побоев, – жаловалась Зюма. – Хотя к синякам и болям уже привыкла.

Так и случилось. Кто-то из сельских рассказал Андрюхе как его жена, продав товар, часами сидит у Марьиного овражка – места захоронения Федьки Коршака.

Вскоре Зюма умерла, по слухам после очередного приступа мужниной ярости.

Почти всегда женщина без любви ищет ее на стороне, разрушая свою семью, а часто и чужую. Удивительно, но больше всего от женских измен страдают даже не дети, а их любящие мужья. Без женской любви они мужчины второго сорта. Их подбадривают, но за глаза жалеют.

Александр Пшеничный