Приключения поэтов-футуристов в Персидской Советской республике

Клянемся волосами Гурриэт эль Айн,

Клянемся золотыми устами Заратустры –

Персия будет советской страной.

Так говорит пророк!

Стихи с пророчеством «Персия будет советской страной!» вождь русского футуризма сочинил в обозе Красной Армии, наступавшей весной 1921 года на Тегеран. О тех событиях редко вспоминают как в Иране, так и в России, даже интересующиеся историей люди при словах о «Советской Персии», просуществовавшей с июня 1920 по сентябрь 1921 года, обычно удивленно распахивают глаза. А ведь Иран едва не разделил судьбу среднеазиатских султанатов и ханств и не стал «советской социалистической республикой» в составе Союза ССР. Такой путь ему готовили присланные комиссары, склонившие к «революции» местных мятежников.

«Мы были в 42 верстах от цели, – вспоминал очевидец революционного похода. – Между нами и Тегераном лежала одна гора, после взятия которой дорога на столицу была открыта». По несчастью или к счастью, не все пророчества сбываются. Хлебников хоть и числился агитатором армейского политотдела, в событиях, надо сказать, разбирался плохо, придавая в стихах всему увиденному мистико-анархистскую окраску:

Видите, персы, вот я иду

По Синвату к вам.

Мост ветров подо мной.

Я Гушедар-мах,

Я Гушедар-мах, пророк

Века сего и несу в руке

Фрашокерети (мир будущего).

Трудно, да и нет нужды расшифровывать имена и образы, наспех взятые поэтом из зороастрийской мифологии – они мало что дадут нам для понимания  происходившего в те дни в Иране. Обратимся к более адекватным источникам, например, к запискам главного поджигателя революционного пожара в Персии Федора Раскольникова. Журналист по профессии, в годы войны побывавший в мичманах императорского флота, после Октября он сделал стремительную революционную карьеру – из матросов в заместители самого товарища Троцкого по морским делам. Будучи с рождения Ильиным, имя романного героя Достоевского Федор взял из любви к «топорной работе» – немало офицерских голов на Балтике раскроил Ильин-Раскольников с «братишками» после октябрьского переворота. Он же устроил расправу над арестованными министрами Временного правительства Шингаревым и Кокошкиным, о которой с ужасом шептался весь Петроград. В персидский портовый город Энзели Раскольников прибыл в боевой рубке миноносца «Карл Либкнехт», во главе эскадры с двумя тысячами «братишек» десантного отряда. Поводом для вторжения был угон в Энзели остатками деникинских войск нескольких судов из Астрахани.

«На рассвете 18 мая, когда персы и англичане еще спали, наша эскадра неожиданно появилась перед глинобитными, с плоскими крышами домами Энзели, – вспоминал Раскольников. – Я на своем миноносце прошел вдоль берега. Выбрав место, удобное для высадки десанта, я распорядился поднять сигнал о начале десантирования. несколько матросов в кожаных сапогах с высокими голенищами, крепко сжимая в руках коричневые винтовки, бодро выскочили на песчаную отмель. В их руках, как огромная птица, трепетало широкое Красное знамя с перекрещенными молотом и серпом. Матросы с привычной ловкостью и проворством влезли на телеграфные столбы, срезали медную пряжу проводов. Телеграфная связь Энзели с внешним миром была прервана. Затем они заняли шоссейную дорогу, идущую из Энзели на Решт и Тегеран».

(Рассказы мичмана Ильина / Ф. Раскольников. — Москва: Сов. лит-ра, 1934. — 171 с.)

Побывавший здесь позднее Сергей Городецкий так воспевал «красное вторжение»:

Промчалась буря по базарам,

Смерчами дервиши прошли,

Крича, что северным пожаром

Зарделся берег Энзели.

И Персия с глазами лани,

Подняв испуганно чадру,

Впилась в багряный флаг, в Гиляне

На синем веющий ветру.

Каспийским походом Раскольников руководил на пару с женой и боевой подругой Ларисой Рейснер, имевшей немалый чин «когенмора» – комиссара Морского Генерального штаба Советской России. В предреволюционное время Рейснер слыла модной поэтессой, входила в поэтические кружки Петербурга, дружила с самыми прославленными литераторами «серебряного века», признававшими в ней несомненный талант. Окрашенные взаимным любовным чувством отношения связывали будущую «валькирию революции» с Николаем Гумилевым. Он и привил ей интерес и любовь к Востоку, особенно к Персии. Лариса называла Гумилева «мой Гафиз», а влюбленный поэт дал ей имя «Лери», созвучное с «Пери» из персидских сказаний. Мода на восточное тогда охватывала весь творческий Петербург. Вячеслав Иванов организовал «кружок гафизитов», изучавший суфийские духовные традиции и творчество легендарного средневекового поэта-мистика Хафиза (Гафиза). Заседания кружка посещали и Гумилев с подругой. Потому Рейснер считала себя знатоком персидского искусства и философии. И она же была способна «во имя революции» на любую безнравственность и любое злодейство. Однажды специально устроила у себя вечеринку, чтобы облегчить чекистам арест приглашенных в гости. «Стихи Лариса не только любила, но еще втайне верила в их значение, – пишет Надежда Мандельштам в своих «Воспоминаниях», – в первые годы революции среди тех, кто победил, было много любителей поэзии. Как совмещали они эту любовь с готтентотской моралью: если я убью — хорошо, если меня убьют – плохо?»

Через несколько дней после высадки десанта Раскольников прямо заявил местным властям, что «ввиду восторженного приема советских моряков населением и раздающихся со всех сторон просьб о том, чтобы мы остались с ними и не отдавали на растерзание англичанам, красный флот останется в Энзели даже после того, как все военное имущество будет вывезено». Развить военный успех до степени «народной революции» было решено с помощью местных партизан, совершавших из горных лесов вылазки против шахских властей и поддерживавших шаха англичан. Раскольников вступил в переговоры с вождем местных мятежников Мирзой Кучек-ханом и убедил его возглавить движение, обещая военную и иную поддержку Советской России.

Поначалу все складывалось образцово-революционно. Раскольников с подругой заняли губернаторский дворец, упивались легкой победой и громкой славой, строили планы охвата «красным пожаром» всего Востока, вплоть до британской Индии. Решт окрасился кумачовыми флагами, для чего у местных торговцев реквизировали все запасы ткани соответствующего цвета. Советская республика быстро обросла привычными большевицкими атрибутами – Совнаркомом, Реввоенсоветом, Ревтрибуналом, Особым отделом, культпросветом, а также «исправдомами». Для последних пригодились старые шахские зинданы.

Раскольников-Ильин был своим в матросской вольнице, а Лариса Рейснер – чужой, прихотью командира, «персидской княжной», которую новый Стенька Разин для забавы нарядил в комиссарскую кожаную куртку и галифе. Матросов удивляла невиданная, почти собачья преданность Раскольникова к жене, властная красота которой и ее старорежимная поэтичность неудержимо проглядывали сквозь комиссарскую роль. «Княжна» ходила командиршей, звучно отдавала приказы, ловко стреляла, гарцевала на коне перед строем – но в редкие минуты домашней тишины маска спадала с лица. И тогда Рейснер смотрела на все взглядом отсутствующего, ушедшего в себя человека, шептала стихи оставшегося в Петербурге «Гафиза». Однажды при упоминании этого имени Раскольников яростно бросился к жене с маузером, но удержался и сник перед ее надменным спокойствием.

Придать событиям в Гиляне необходимую глубину и большевицкий характер, готовить «освободительный поход» на Тегеран из Москвы лично Троцким послан был «Якуб-заде» – Яков Блюмкин, профессиональный террорист, поначалу творивший «акты» в составе эсеровских дружин (это он по заданию эсеров в 1918 году застрелил германского посла Мирбаха), а затем перешедший на работу в ЧК.

В Москве Блюмкин близко знался со всей художественной богемой постреволюционной поры.  Попасть в литературные круги ему было не сложно: тогда многие из известных русских поэтов, прозаиков, журналистов симпатизировали левым эсерам и печатались в их изданиях – Александр Блок, Сергей Есенин, Андрей Белый, Николай Клюев, Алексей Ремизов… Крепче всего Блюмкин подружился с Есениным, а тот познакомил его со своими друзьями-поэтами Анатолием Мариенгофом, Вадимом Шершеневичем, Александром Кусиковым.

«Преимущественно это были молодые люди, примкнувшие к левым эсерам и большевикам, довольно невежественные, но чувствовавшие решительную готовность к переустройству мира, – описал «футуристов» Владислав Ходасевич (очерк «Есенин», 1926 г.) – Философствовали непрестанно, и непременно в экстремистском духе. Люди были широкие. Мало ели, но много пили. Не то пламенно веровали, не то пламенно кощунствовали. Ходили к проституткам проповедовать революцию – и били их… Готовы были ради ближнего отдать последнюю рубашку – и загубить свою душу. Самого же ближнего тут же расстрелять, если того «потребует революция».

Блюмкин стал все чаще и чаще заходить на «литературные огоньки», не только по зову сердца, но и из-за обязанностей новой службы. Водил его туда Есенин. Известный случай произошел на именинах Алексея Толстого.  Ходасевич вспоминал в том же очерке: «Пришел и Есенин. Привел бородатого брюнета в кожаной куртке. Брюнет прислушивался к беседам. Порою вставлял словцо – и неглупое. Это был Блюмкин, месяца через три убивший графа Мирбаха, германского посла. Была в числе гостей поэтесса К. Приглянулась она Есенину. Стал ухаживать. Захотел щегольнуть — и простодушно предложил поэтессе: «А хотите поглядеть, как расстреливают? Я вам это через Блюмкина в одну минуту устрою».

Вот такие и подобные им «рыцари без страха и упрека» задумали освобождать соседнюю страну от «гнета средневековых пережитков».

Двадцать второго августа под натиском шахских войск пал Решт. Энзели удалось отстоять лишь благодаря артиллерии советских кораблей. Через день из Баку прибыл стрелковый полк. Решт удалось отбить, но командование Персидской Красной Армии уже откровенно сообщало о «враждебности населения». «В персидских массах нет никакого энтузиазма, отсутствует воля к борьбе, все объято пассивностью и страхом, – докладывал в Москву советский полпред Шалва Элиава. – Вся наша работа в Персии, начиная с Раскольникова, – сплошное недоразумение, приведшее к дискредитированию Советской России вследствие недопустимых действий наших войск и политработников, а также неразборчивого якшания с такой политической рванью, как Кучек-хан или Эхсанулла. Сейчас Эхсанулла сам держится на наших частях, никакой опоры в массах он не имеет… Для дальнейшего: либо почетный уход, либо движение вперед на Тегеран».

Что же значил тогда весь многочисленный штат политотдела армии, призванный вдохновлять и увлекать местных жителей? Можно представить, какое впечатление производили на неграмотных гилянских крестьян, торговцев, мулл, да и на спустившихся с гор за добычей повстанцев призывы к обобществлению собственности, к борьбе с «религиозным дурманом» и лозунги пролетарского интернационализма! Наглядные образцы общения с местным людом оставил нам тот же Велимир Хлебников:

Блистает глазами толпа,

В четки стуча,

Из улицы темной: «Русски не знаем,

Зидарастуй, табарича».

___

«Русски не знай, плёхо.

Шалтай-балтай не надо, зачем? плёхо!

Учитель, давай, –

Столько пальцев и столько (50 лет), –

Азия русская.

Россия первая, учитель, харяшо.

Толстой большой человек, да, да, русский дервиш.

А! Зардешт, а! харяшо!».

(Поэма «Тиран без Т»)

Похоже на тот самый знаменитый «Дыр бул щыл», сказанный футуристами немного раньше.

Своим необычным видом (заросший, в лохмотьях) и бытовыми чудачествами Хлебников заслужил в Реште прозвище Гуль-муллы. Поэту нравилось думать, что его называют «священником цветов». На самом же деле – всего лишь «русским муллой», «русским попом». «Нету почетнее в Персии – быть Гуль-муллой, – с гордостью написал он в поэме. – Гуль-мулла – желанный гость в любом доме, с него не берут денег. «Лодка есть, товарищ Гуль-мулла! Садись, повезем! Денег нет? Ничего. Так повезем, садись!»

Хлебникову казалось, что не только люди, но и вся природа здесь признают его своим. Все происходившее представлялось ему не военным вторжением в другую страну, не разжиганием в ней гражданской войны по образцу залитой кровью России, а некоей закономерностью судьбы, истории, началом установления  мира Справедливости и Добра, предсказанного Заратустрой и Маздаком, за который некогда погибла героиня персов Гурриэт эль-Айн. Теоретически Велимир ненавидел насилие, воспевал свободу. Но освобождать мир от несправедливости собирался насильственными способами. И в этом смысле он не далеко ушел от предводителей революционной персидской авантюры – Троцкого, Раскольникова, Абиха, Блюмкина.

Вот как воспринимал поэт свою миссию в Персии:

Я – Разин напротив,

Я – Разин навыворот.

Разин деву

В воде утопил.

Что сделаю я? Наоборот? Спасу!

Увидим. Время не любит удил. 

В политотделе стихи Хлебникова успехом не пользовались. «Особист Горохов, как читал, расстройство рассудка получил», – докладывали Раскольникову. «Еще один рифмоплет и, верно, жрать хочет. И без пророков таких босоногих справимся», – отозвался тот. И все же по просьбе Рейснер Хлебников получил должность лектора «Летучего красного отряда» с постоянным довольствием. Впрочем, от армейской гимнастерки и обмоток Гуль-мулла отказался, в поход на Тегеран отправился верхом на ободранном обозном ослике, одетый в рубище с напоминающим чалму головным убором. Похоже, это впоследствии и спасло ему жизнь.

Между тем «русский мулла» писал родным в Астрахань: «Живется здесь скучно, дела никакого, общество – искатели приключений, авантюристы шаек Америго Веспуччи и Фернандо Кортеца». Письмо Хлебникова вскрыли товарищи из Особого отдела Персидской Красной армии, не переставшие проявлять к этой «темной личности» повышенный интерес. После этого письмо легло на стол сначала к Абиху, а потом к Раскольникову, в сопровождении рапорта следующего содержания: «Именующий себя Велимиром Земного Шара гр. Хлебников В.В., внедрившийся в ряды Персармии, разоблачен в сношении с главарями бандитских белых банд Америго Веспуччи и Фернандо Кортеца. Нашей агентуре они пока неизвестны, но очевидно присланы Антантой».

Красноармейцы и дженгелийцы стояли в 42 верстах от Тегерана, когда шахские войска, усиленные донскими и кубанскими казаками из бывших деникинцев, перешли в контрнаступление.  Не выдержав натиска, мобилизованные в Красную армию гилянские крестьяне, лесные смутьяны и пришлые «табаричи» разбегались или сдавались в плен. Кавказский дивизион Амирова встретился с казаками в сабельном бою – и был вырублен почти подчистую. Из «Летучего отряда» осталось в живых небольшая горстка красноармейцев. В их числе бежали в сторону моря начальник разведки Персидской Красной армии Мугуев, начальник агитотдела Абих, «русский дервиш» Хлебников, художник Доброковский… Бросить пришлось все – обоз, артиллерию, раненых. Казаки настигли Хлебникова, но приняли его за бродячего дервиша – и отпустили. Словно подхваченный ветром сухой листок, Гуль-мулла ушел так же легко, как и пришел. С попутным судном он добрался до Баку, а оттуда поспешил к родным в Астрахань. Так окончился его персидский «шалтай-балтай»…

Российским поэтам, отметившимся в то бурное время персидской темой, казалось, что они любят и знают эту прекрасную и таинственную страну. Но любили они Персию по-киплинговски, как книжную, не реальную, нафантазированную, страну, где «розы осыпают в тишине лепестки над могилами великого прошлого», где живет какая-то придуманная красотка Шаганэ. Настоящая Персия оказалась более здравой, строгой и непокорной – она не поддалась на посулы «светлого будущего» через кровь настоящего и не впустила в свое священное пространство непрошеных гостей.

С уходом советских войск красная республика продержалась в Гиляне еще несколько месяцев. К зиме ее остатки были загнаны шахскими войсками в горы. Малочисленный отряд Кучек-Хана, истощенный длительными переходами и голодом, попал в снежную бурю. 10 декабря 1921 года заледеневшее тело Кучек-Хана было обезглавлено его бывшим соратником курдом Хала Курбаном. Срубленную голову революционного дервиша доставили Мохаммад Хасан шаху. К ногам последнего правителя из каджарской династии ее бросил военный министр, русскоязычный казачий офицер Реза Хан Пехлеви. В 1925 году он сам объявит себя шахом. Хлебников написал о последних днях республики в очерке «Ветка вербы»:

«Я узнал, что Кучук-хан, разбитый наголову своим противником, бежал в горы, чтобы увидеть снежную смерть, и там, вместе с остатками войск, замерз во время снеговой бури на вершинах Ирана. Воины пошли в горы и у замороженного трупа отрубили жречески прекрасную голову и, воткнув на копье, понесли в долины и получили от шаха обещанные 10 000 туманов награды. Когда судьбы выходят из береговых размеров, как часто заключительный знак ставят силы природы!»

Сам Велимир Хлебников в декабре 1921 года вернулся в Москву. Весной, тяжело больным, он вместе с художником Петром Митуричем отправился в Новгородскую губернию, где и скончался 28 июня 1922 года. «Несчастный революционер Хлебников кончил дни в безвестности, умер на гнилых досках, потому что он ничего не хотел для себя и ничего не дал улице» (Владислав Ходасевич).

Федор Раскольников стал литератором, возглавлял журнал «Молодая гвардия» и издательство «Московский рабочий», писал пьесы и воспоминания о революции. Потом снова был брошен на дипработу – послом в Эстонии, Дании, Болгарии. Товарищи по революции один за другим исчезали, его кумир Троцкий давно стал «врагом народа». Прочитав в газете, что и он объявлен врагом, бежал, заметая следы. В сентябре 1939 года Раскольников умер в клинике в Ницце – официально от пневмонии, по мнению многих, от рук советских агентов.

Лариса Рейснер вскоре после персидских приключений ушла от Раскольникова к более высокому начальству – одному из тогдашних вождей Совдепии Карлу Радеку. Умерла 9 февраля 1926 года в Москве на 31-м году жизни от брюшного тифа.

Сотрудник ОГПУ Яков Блюмкин расстрелян 3 ноября 1929 г. на основании постановления коллегии ОГПУ. Официальное обвинение – в «содействии антисоветской организации, связях с ее руководителями, высланными за пределы СССР, в измене Советской власти и пролетарской революции».

Рудольф Абих арестован в 1939 году за участие в антипартийной оппозиции. Расстрелян 1 ноября 1940 года.

Все рассказанное умещается в одно рубаи (четверостишие) персидского мудреца Омара Хайяма (перевод Германа Плисецкого):

Мы послушные куклы в руках у Творца!

Это сказано мною не ради словца.

Нас по сцене Всевышний на ниточке водит

И пихает в сундук, доведя до конца.

Впрочем, Хлебников «Иранской песне» (в мае 1921-го) сказал о том же – и даже, пожалуй, сильнее:

Верю сказкам наперед:

прежде сказки – станут былью,

но когда дойдет черед,

мое мясо станет пылью.

И когда знамена оптом

пронесет толпа, ликуя,

я проснуся, в землю втоптан,

пыльным черепом тоскуя…

Геннадий Литвинцев