Несвятые святые

Помимо аппликационного образа Великого инквизитора Фёдор Достоевский дал в романе «Братья Карамазовы» антиподный инквизитору образ другого «старца» — иеросхимонаха Зосимы. Его роль в романе не столь эпизодична, как притянутая за уши «поэма» Ивана Карамазова о Великом инквизиторе. В канве романа старец Зосима сначала заочно упоминается в связи с желанием Алёши Карамазова поступить послушником в монастырь. Затем вживую подаётся автором как посредник-миротворец семейства Карамазовых, утешитель «баб» и духовный наставник Алёши. И, наконец, на глазах у всех умирает, завершая своё земное служение Богу.

При этом в характеристике старца Зосимы Достоевский мастерски сочетает реальную образность и идейный символизм. В реальном образе это человек лет шестидесяти пяти, из помещиков, в ранней юности был военным. В момент повествования он пребывает в монастырском скиту, обитая в маленькой комнате с узкой железной кроватью и войлоком вместо тюфяка. Его настольной книгой является Евангелие. В конце отведённой ему автором роли он принимает смерть спокойно и достойно: падает в изнеможении без сил и, целуя землю и молясь, тихо и радостно отдаёт душу Богу.

Уже этот детально выписанный Достоевским бытовизм таит в себе глубокую символику. По контрасту сразу встаёт перед глазами гордый, величественный и надменный образ старца-инквизитора, для которого грубая монашеская одежда служит своего рода веригами, девяностолетний возраст сулит кащеевское бессмертие, а омертвелые губы намекают на отмершую, отжившую и вышедшую из употребления душу. Зосима, напротив, представлен автором как живой человек и даже как олицетворение самой жизни. Для её одухотворённой полноты и нравственной чистоты не являются помехой ни убогий монастырский скит, ни простота и скудость меблировки, ни отсутствие приличной библиотеки. Даже его ранняя (по сравнению с инквизитором) смерть подана автором как гимн и благословение жизни.

В представленном Достоевским образе русского православного старца Зосиму отличают от католика-инквизитора предельная простота, открытая доступность, душевная искренность, прямота оценок, неброская мудрость и полная совместимость слов и поступков. Советуя Фёдору Карамазову не лгать самому себе, старец явно намекал, что именно ложь и обман, исходящие от главы семейства, породили ту нездоровую обстановку в семье, что грозит обернуться для её членов серьёзными бедами. Преклоняя колени перед Дмитрием Карамазовым, он прозорливо прочувствовал в нём будущую невинную жертву, обрекаемую на страдания за чужие преступления.

В сцене примирения семейства Карамазовых Зосима предстаёт перед читателем не столько как церковник, сколько как умудрённый жизнью разумный русский человек, в котором цельно и всесторонне воплотились сущностные черты русского народа. Напротив, в общении с «маловерной дамой» Хохлаковой старец выступает уже в качестве истинного христианского пастыря, советующего помещице в полном соответствии с Евангелием  любить своих ближних деятельно и неустанно и через это убеждаться в бытии Бога.

Это нераздельное сочетание в образе Зосимы одновременно черт здравомыслящего народного мудреца и опытного церковного наставника у Достоевского не было случайным. Вводя этот образ в ткань общего повествования, автор, помимо антитезы великому инквизитору, через него озвучивал и собственное кредо в отношении русскости и православия. Творец «Братьев Карамазовых» полагал русскость и православие, по сути, тождественными понятиями. «Кто не понимает в народе нашем его Православия…, — утверждал он, — тот никогда не поймёт и самого народа нашего». В письме к философу Николаю Страхову (1828-1896) в 1869 году он употребил даже выражение «русский Христос», делая упор на Его созвучные русскому народу черты человечности и человеколюбия.

В противоположность подчёркнуто аскетичному старцу-инквизитору старец Зосима у Достоевского в своём христианском человеколюбии был начисто лишён строгости и почти всегда пребывал в веселии. О себе он был весьма скромного мнения, говоря, что «такой же грешный человек», как и другие люди. Всё это вместе взятое давало поразительный эффект. Лишённые страха и давления авторитетом посетители выходили от него светлыми и радостными. Такое поведение русского старца было, разумеется, совершенно немыслимо для католика-инквизитора, считавшего себя призванным судить и карать грешников, а не сострадать им и не заниматься прижизненным спасением их души.

Невозможно представить великого инквизитора или кого-то из его коллег-подчинённых и в сцене общения русского православного старца с «бабами», ожидавшими его приёма. Выйдя к 20 «бабам», Зосима благословил их, уделив особое внимание кликуше, чахоточной крестьянке, бабе с ребёнком и «далёкой». Первая получила от него успокоение, вторая – утешение, третья – прощение греха, а четвёртая умилила старца своей благодарностью и пожертвованием шестидесяти копеек тому, кто беднее её. Учитывая, что кликуша приходила к Зосиме уже не первый раз и что он давал ей лишь временное успокоение, старец, как и в случаях с Фёдором Карамазовым и знатной дамой, вовсе не рассчитывал на полный успех, но неустанно и ответственно исполнял свой долг, как он его понимал.

А долг этот, долг русского православного старца, для него состоял в предстательстве Иисуса Христа на собственном личностном духовном уровне и в рамках конкретного своего ближнего окружения. Думается, что, в отличие от великого инквизитора, Зосима мыслил себя не сторонним наблюдателем и беспощадным судьёй с дьявольскими полномочиями, а наместником вечно живого Христа в его сострадательной человеку миссии. Именно так он понимал безграничную веру в Бога и беззаветное служение Ему не абстрактно, а через людей, посвящая собственную жизнь их спасению. И это своё служение, доведённое до полного истощения сил, он полагал подобающим русскому православному человеку.

Однако Зосима у Достоевского поведенчески и духовно резко отличался не только от иноземного великого инквизитора. В самой России и даже в ближайшем окружении у него было немало недоброжелателей. Хотя большинство насельников монастыря, по словам автора, «держали его сторону», среди монахов были и «ненавистники», и «завистники» его. С одной стороны, это говорило о том, что далеко не все монахи, уйдя в скит, смогли избавиться от дурных мирских наклонностей.

Но, с другой стороны, эти подводные течения в монастырской жизни и в самой православной церкви свидетельствовали о том, что церковь как социальный институт не в состоянии полностью изолировать себя от общества и отображает в человеческом факторе все мирские болезни и нравственные изъяны. В своих записных книжках Достоевский подчёркивал, что православие не ограничивается только церковностью и обрядовостью, но представляет собой «живое чувство», без наличия которого умирает церковь и вырождаются целые нации. Эта опасность, подстерегающая любую религию, особенно губительна для православия, претендующего на «истинное исповедание Христа».

Среди монахов в скиту были не только открытые недоброжелатели Зосимы, но были и те, кто верил в его святость и ждал чудес во славу монастыря после его смерти. Ощутив «тлетворный дух», исходящий из гроба умершего старца и указывавший на отсутствие в нём святости, эти расчётливые «доброжелатели» сочли себя обманутыми Зосимой и быстро перекинулись в стан его противников.  Пошли разговоры о том, что он несправедливо учил, что, вопреки его учению, жизнь — вовсе не радость, а «смирение слезное». Кое-кто даже обвинил Зосиму в неправедной жизни, говоря, что он «конфетою прельщался».

Хула была напрасной и несправедливой. При всём своём строгом монашестве Зосима даже в монастыре оставался живым человеком, нравственно возвышенным, но простым смертным, которому присущи были мелкие человеческие слабости. Книга митрополита Тихона (Шевкунова) «Несвятые святые» завершается рассказом того же названия. Этот рассказ посвящён отцу Рафаилу (Огородникову), доброму и прилежному священнику, страстно влюблённому в автомобиль и погибшему в аварии. Он сознавал эту свою слабость, но она оказалась сильнее его. Тем не менее, владыка Тихон относит его, как и многих других священников, к несвятым святым, полагая их главное достоинство не в начётничестве, а в «живой вере». Этой-то живой верой в полной мере обладал и старец Зосима.

Циничный Фёдор Карамазов, невольно выделявший старца среди других монахов, тем не менее, говорил, что он в монастыре «спасался». То есть прятался от мира и от людей и тем самым оберегал свою веру и спасал свою душу. Уже по тому, что Зосима не только не избегал контактов с людьми, но, распахнув разум и душу, охотно шёл им навстречу, было ясно, что Фёдор Павлович и здесь был не прав. Возможно, на каком-то этапе, особенно в начале монашеского пути, он, уединившись, содействовал укреплению своей веры. Но, прочно уверовав, он полностью раскрылся миру и посвятил остаток жизни спасению людей, превратив своё служение Богу в истинное подвижничество.

Подлинное отношение Зосимы к миру и жертвенному служению Богу выразилось в предсмертном наставлении старцем Алексея Карамазова. Любя Алёшу и видя в нём воспреемника своего духа и дела, Зосима советует ему покинуть монастырь и отдаться служению Богу в миру. «Ты там нужнее, — говорит он Алёше. — Там миру нет… Изыдещь из стен сих, а в миру пребудешь как инок. Много несчастий принесёт тебе жизнь, но ими-то и счастлив будешь, и жизнь благословишь, и других благословить заставишь». Речь шла, по сути, о необходимости выхода истинно верующего человека за порог храма (кельи) и несение божественной истины через богоугодное Дело в массы. Ибо, согласно апостолу Иакову, «как тело без духа мертво, так и вера без дел мертва». (II, 26).

Подводя итог жизненному пути и «учению» старца Зосимы, выпукло и с предельным тщанием выписанного Достоевским в его главном романе, необходимо в интересах лучшего понимания отсеять всё литературно-образное и сосредоточиться на смыслах. Было бы наивным и кощунственным отождествлять Достоевского со старцем  Зосимой или  с его любимым учеником Алексеем Карамазовым. Зосиму автор, скорее всего, «подсмотрел» в Оптиной пустыне и подсмотренное там возвёл в символы русского православия. Алексея же он сочинил от начала до конца как свой личный идеал, призванный спасти  Россию в годину её величайших испытаний. В Зосиме Достоевский искал и отобразил смыслы русской православной веры, а Алексея наделил идеальными, с его точки зрения, чертами христианского деятеля, борца за  православные ценности.

Сам Достоевский по жизни не был ни тем, ни другим. Будучи натурой импульсивной и к тому же человеком с искорёженной судьбой, он в жизни и в вере метался между крайностями. Причём эти крайности зачастую определялись вовсе не внешними обстоятельствами, а были навеяны исключительно одномоментными состояниями мятущегося личностного духа. В минуты покоя и душевного умиротворения Фёдор Михайлович не только признавал русского человека «богоносцем», но с пеной у рта настаивал на этом, плодя себе массу недоброжелателей в разраставшемся в дореволюционной России стане либералов-западников.

Но наступали иные минуты, и, копаясь в самом себе, отыскивая там разного рода гадости и ненавидя себя всем сердцем, он вдруг, на радость тем же либералам, исторгал из души отчаянный вопль: «Русский без православия – дрянь!». При этом и в первом, и во втором случае русский человек сам по себе нисколько не менялся, оставаясь в течение многих веков тем, чем он был на самом деле – осмотрительным, осторожным и не терпящим крайностей русским православным человеком. Разумеется, спады и подъёмы духа у этого русского православного человека в разные времена тоже случались, но вовсе не с такой частотой и совершенно не в той степени, как это происходило в духе и разуме достопочтенного писателя-классика.

В  «Братьях Карамазовых» Достоевский, подводя итог своим жизненным наблюдениям, вывел не один цельный русский мир, а раздробил этот мир на четыре части, каждая из которых соприкасалась с иными мирами, но сохраняла собственную обособленную центричность. Два из этих миров были реальными, а два других – виртуальными. К реальным мирам следует отнести мир Карамазовых и монастырский мир, к виртуальным – дьявольский мир великого инквизитора и идеальный мир писательского воображения.

Мир Карамазовых – это мир разнузданных страстей и распалённой алчности. Этот мир,  по Достоевскому, таил в себе зёрна саморазрушения, а потому был обречён на погибель. Сея физическую смерть и моральное растление, он стремительно и бурно впадал в самоубийство. Антиподом ему писателю послужил монастырский мир. Этот мир отвергал мирскую суету и утверждал бессребренничество.  Спасая самого себя от Карамазовых, он в то же время являл собой маяк чистой духовности и символ подвижнического земного служения Богу. Оба этих мира у автора оказались хрупкими. Мир Карамазовых утратил смысл своего существовании  после насильственной смерти главы семейства. Монастырский же мир впал в суетность после благочестивого ухода в мир иной его главной скрепы —  старца Зосимы.

Виртуальные миры у Достоевского тоже антиподны. Мир великого инквизитора, переносимый из прошлого в будущее, минуя настоящее, — это мир лжи, вероломства и дьявольского лукавства, главной скрепой которого является даже не страх, а ужас Божий. Это мир Запада, предавший Христа, повторно умертвивший Его и стремящийся превратить человечество в животное стадо. Этому земному исчадию ада писатель противопоставляет светлый мир – мир чистого душой инока Алёши Карамазова. Это мир трудной и жестокой борьбы за христианские ценности, но одновременно мир индивидуального счастья и общечеловеческого благословения жизни.

Всё бы ничего, но есть здесь одна нестыковка, причём не частного, а общего характера и не мелкая, а принципиального значения. Мир, в который Достоевский  по завету старца Зосимы отправляет Алёшу, — это страшный мир. В нём «миру нет», но «много несчастий». То есть это поле жестокой битвы множества миров карамазовых и лишённых человечности одиночек-смердяковых. Проблема же Алёши заключается не только в том, что он юн и неопытен. Главное в другом: сам Алёша надломлен внушающей сомнения смертью наставника и, веря в Бога, подобно брату Ивану, не приемлет несправедливой действительности. Другими словами, он верит лишь наполовину, признавая Бога на небесах и не замечая Его в реальной жизни.

В этих условиях автор ставит своего героя, по сути, в безвыходное положение, сулящее ему неминуемую смерть. Дилемма безрадостная. В первом случае он, повторяя подвиг Христа, должен физически принести себя в сакральную жертву. Во втором – ему не остаётся ничего другого,  как «примкнуть к умным» и, совершив моральное самоубийство, повторить путь великого инквизитора. Образом благоверного Алёши Достоевский загоняет самого себя в смысловой тупик, призывая других к истинной вере в Бога, но лишая этих других людей веры в достойную земную жизнь.

И, тем не менее, я считаю, что, может быть, даже вопреки собственному убеждению, Достоевский своим главным произведением даёт нам, пусть косвенный, но реальный якорь спасения. И якорь этот явлен нам именно в образе старца Зосимы. Всё в мире с течением времени меняется. Меняется, усложняясь, и наполнение символа православия. Одной веры в Бога сегодня явно уже недостаточно. Мало сегодня и веры в человеколюбие Христа. Необходима вера комплексная, сочетающая веру в Бога и в Христа с верой в непобедимость Добра, неустрашимость Справедливости и торжество Истины. Причём не только на небесах, но и в земной жизни, и не только в кругу святых, но и несвятых — тоже.

По завету мудрого старца Зосимы надо просто не лгать, причём в первую очередь самим себе. Не нужно и стыдиться самих себя, ставя тем самым крест на нашей истории, наших традициях и нашем жизненном потенциале. Не надо и любить ближнего вообще, а быть внимательными и сострадательными к окружающим нас людям и стараться служить Богу, принося пользу людям, — как можно большему количеству людей. Главное же – нужно ценить жизнь, верить в самих себя и любить Россию такой, какая она есть, — со всеми её достоинствами и недостатками.

Александр Афанасьев

На фото к статье: Павел Павленко в роли старца Зосимы. Кадр из фильма «Братья Карамазовы» («Мосфильм», 1968 г., реж. И. Пырьев)