1

Советская, космическая, избыточная слава Горького давала искажённое представление о нём, используя только одну краску: и золото её расплава убивало сложную сущность писателя; реакция последующего ниспровержения была только логична.

Романтический порыв, яркость Челкаша, тысячи исхоженных дорог, декадентские закаты, Генрих Гейне, придумавший зубную боль в сердце, попытка застрелиться на волжском берегу…

Примитивное, буйное ницшеанство, затхлость провинциальных углов, и разнообразие типов: люди, люди, люди…

Горький вместил очень многое, точно проел горы российской жизни…

Бродяги, воры, странники, монахи, купцы, подлецы, герои, рвущиеся в запредельность, готовые огнём собственного сердца освещать чужие дороги; пьяницы, чиновники, художники…

Каталог людей, обстановок, домов: глядите на этот, треснувший пополам, сшитой железной скобой.

…у Горького очень интересно работало тире – мускульная сила его придавала крепость фразе.

Прямая речь, округло звучащая, вкатывается шаровидно в миры слова – продолжающего жизнь, объясняющего её…

Метафизическое осмысление данности едва ли можно отнести к сильным сторонам Горького: нет, словесная живопись, переливающаяся массой тонов и оттенков, гораздо ярче энергии мысли, данной скорее подспудно.

…а жизнь русская часто шла под спудом – мерзостей потяжелее свинца, дремучести, дичи, чертей – просвечивающих синеватой, чернильной кровцой – вырванных из алкогольного бреда…

Горький церковных колоколов, и чуть ли не жажды рухнуть в монастырскую бездну; Горький революции: контрасты, организующие его реальность, поражают по сегодня, представляя натуру столь же буйно талантливую, сколь и противоречивую – второе, впрочем, вытекает из первого…

И это первое и определяет интерес, который может вызывать писатель и сегодня: многое пережившие книги его, отвергли ветхость, как ложное предложение времени…

2

Чехов предлагая стилистику, близкую к понятию совершенство, золотому сечению – когда не комбинацию золотых нитей фраз, организующих панораму людского сообщества – и Горький, идущий из глубины народных гущь, и перерабатывающий эту руду в словесный материал – слишком разные для одного времени.

Тем не мене, история литературы, сохраняющая документы о не плохих их отношениях, свидетельствует о наличие и творческих точек соприкосновения двух классиков.

Точки эти: болевое ощущение человеческой жизни, отношение к человеку, как мере вещей, и сострадание, множимое на сожаление, что сострадание это необходимо.

Человек всегда мал – даже если серьёзно положение его в мире; человек всегда слаб, даже если стоит за ним духовная (не очень понятная, если по правде) сила.

Именно так: подспудно, подоплёкой развёртывающихся бытовых и бытийных панорам прослаивает метафизика книги Чехова и Горького; именно это сближает их.

И ещё – тоска по алмазно-прекрасной, безусловно светлой жизни, которая так и не настала, увы.

3

Интенсивность не-приятия романа «Мать» связана с избыточностью советской пропаганды – навязчивой, как и всякая пропаганда.

Тем не менее, роман вполне может рассматриваться, как верная историческая панорама определённого временного периода, к тому же выполненная внушительным горьковским языком.

Он обстоятелен и детален.

Завод, вытягивающий из людей все жизненные соки, даден колоритно, ярко, жарко.

Мощно, крупными мазками сделаны и персонажи, будь то Павел, отказавшийся от алкоголя в пользу книг, или мать, ломающая заурядность своей судьбы.

Сила протеста копится медленно, но, выхлестнувшись, сносит тех, кто считает себя хозяевами жизни.

Свинец обстоятельств давит – книги говорят и об этом.

Белеющие на заводе лепестки листовок есть достаточное основание для исключения человека из ячеек обычной жизни.

Параллели с сегодняшним временем провести достаточно сложно: слишком всё иное.

Тем не менее, рассказ о том времени дан весьма внушительно, не говоря назидательно: ибо объёмы несправедливости сегодняшней и тогдашней схожи.

4

Мужицкое имя Клим, которым назван ребёнок, рождённый в семье интеллигента-народника, словно выделяет его – из привычных тем.

Или ставит отметину: человек оказывается между полюсами, не принадлежа ни к одному.

Густая плазма человеческих судеб, сконцентрированных в персонажах: их много, они толпятся, расступись!

Дочери доктора Сомова, дети квартиранта Варнавки, товарищи по гимназии, отношения с которыми заверчиваются сложно – отчасти из-за того, что Клим вечно старается отличиться, что получается не всегда.

Гибель Бориса и Варвары, провалившихся под лёд во время катанья на коньках; дымящиеся полыньи, повисающий в воздухе вопрос: А был ли мальчик?..

Вот оно – зыбкость всего, ирреальность, марево.

Жизнь плотна и густа, жизнь – перенасыщенная мясом субстанция, а посмотри повнимательней – ничего нет, только курящаяся паром чёрная полынья…

Эротическое томление Клима, завершающееся искусственным романом с подкупленной матерью швейкой; адское разочарование…

Впрочем, очарованности в эпопее вообще мало: много разговоров: причём всяк дует в свою дуду…

Петербург, студенчество, где Клим получает презрительное прозвище «умник» — из-за вечного анализа, которому стремится подвергнуть всё и всех.

Дача, ловля сома на горшок: символическая сцена надувательства; разговоры, разговоры, славянофильство, западничество…

Потом – события пятого года, «ничтожен поп» — вывод о Гапоне; Самгин в тюрьме по подозрению в революционной деятельности.

Множество событий в реестре тогдашней истории: идут они сгущённо, отражаясь в жизни Самгина, становящейся всё более и более одинокой; отъезд за границу, берлинская скука, картина Босха, дающая ощущения схожести миропониманий…

Горький стремился дать тотальный роман – но всё время ему не хватало чего…

Отдельные сцены лепились ярко, другие, выпадая из общего звучания, праздно отягощали громоздкий текст.

Сложно представить, чтобы сейчас кто-нибудь добрался до конца: до вечера у Леонида Андреева, Февральской революции, не завершённого финала, неясности дальнейшей судьбы Самгина.

Сложно.

В рассказах и повестях Горький давал жизнь концентрировано, компактно, и они звучат и поныне, а неповоротливая махина романа…

Она интересна отдельными кусками, словно повестями, её хочется и нарезать на них…

Ибо, как Самгин, глядя на картину Босха, понимает, что целостности нет, одна раздробленность мироздания, так и роман демонстрирует её – эту раздробленность: в то время, как жизнь подчинена глобальному, сложно уловимому единству…

5

Своеволие купецкое – от силы, сила – от энергии, и уверенности; а энергия купечества была сгустком энергии России тогдашних времён.

Горький хорошо чувствовал это, сильно передавал, используя возможное мускульное напряжение строки-фразы, употребляя часто тире – для дополнительного разгона.

Игнат Гордеев, служивший водоливым на одной из барж богача купца Заева, знавал удачу во всём: неуёмная энергия его выводит наверх, хотя, уважаемый в народе, и зовётся он «Шалый» — ничего в его жизни нет от спокойствия реки, но всё — от бурления водоворота.

Вторая жена рождает ему долгожданного сына, при этом умирая при родах: так появляется Фома Гордеев.

Гордо звучащая фамилия, сила, определяющая её, не знающая укорота: в том числе – в грядущем бунте против своих, коренных, исконных.

…Фома растёт в доме крёстного Маякина: в доме благочестивом, наполненном запахами ладана и воска; растёт серьёзным ребёнком, хотя и возится с игрушками вместе с Любой, дочерью купца.

Крепко делается быт: вкусными, колоритными мазками: по дому можно пройти, подивившись его специфике, слишком контрастирующей с жизнью, известной нам.

Впрочем, литература – не этнография…

И Горький лепит характер, используя все краски – от бытовой до психологической.

Вот Фома на пароходе отца, и чувствует, как разворачивается перед ним новая жизнь: широтой своей и силой превосходящая известную.

…случай с машинистом, уволенным из-за вопроса Фома, заставляет того задуматься о себе, и в не меньшей мере о силе и жалости, определяющих жизнь людскую.

Пойдут галереей люди: те, с кем учится Фома, те, кто встречаются на различных жизненных перевалах; смерть отца наполнит душу сына тяжёлым молчанием; и повесть – чем дальше, тем делается тяжелее, туже проворачиваются её колёса…

…странный излом намечается в недрах жизни Фомы: всё купецкая становится не мило, денежная целеустремлённость претит, однообразие давит; разгульность – чуть не от бунтарской Стенькиной лихости – выбрасывает персонажа в безобразные загулы…

Бунт против купечества, исходящий от купеческого сына – как нарушение правил жизни.

Но и – исследование возможных психологических движений человека.

Огромен купеческий пласт, был значителен он чрезвычайно для России, но — и чувствовалось, — сдвигается, уходит, отживает…

И об этом тоже многообразная, густо страстями и плазмою жизни насыщенная горьковская повесть…

6

Шум, многоголосье, иногда, кажется, — избыточно персонажей…

Но нет – всё рассчитано, и механизмы драматургии работают без сбоев, увеличивая нарастание конфликта там, где положено, давая эмоциональный спад в местах, соответствующих теме и сюжету.

Фамилии, часто соответствующие характеру: и Васса Железнова не женское рукой сжимает жёсткое тело собственного купеческого дела, не допуская в душу сомнений.

Характерно – для тогдашнего времени и предложенного образа; но – и в наше время можно наблюдать, ибо нечто стержневое в человеке меняется мало.

Знаменитая ночлежка даёт бушевание страстей, выплёскивающихся из персонажей, загнанных на дно.

…кто напишет пьесу из жизни современных бомжей?

Лука говорит банальности: хотя долгий опыт склоняет к удивительным открытиям – в жизни весьма часто встречается торжество банала, тут уж ничего не поделаешь; но мягкость Луки, происходящая от того, что долго мяли, определяет  и человеческую функцию, необходимую в пьесе.

А Ваське Пеплу – бунтарём бы! в революционеры – вполне поднял бы чашу сию, поднял, понёс; а то… как Данко, рванул бы сердце, чтобы воссияло другим.

Есть некоторая добрая наивность, умноженная на романтическую приподнятость в иных периодах горьковских пьес; есть и тяжёлое осуждение: мещанства, например.

В затхлой, густо, до вещей, нарисованной атмосфере, живое погибает, да и редко пробиваются ростки оного; тут невозможно жить! И – стремится жить именно так большинство…

Пьесы Горького бушевали; успех, полученный ими, был велик и оправдан.

Пьесы Горького сходили на нет, когда, вознесённый советской пропагандой до небес, он стал раздражать новое время.

Пьесы Горького снова ставят – ибо без них невозможна русская литература.

7

Огромная фигура Горького, сколь бы ни пыталось постсоветское разодранное, атомизированное время умалить её — меньше не делается: время не обманешь: значение таланта укрупняет оно; но словосочетание Горький-поэт может вызвать усмешку даже у поклонников таланта буревестника.

Кстати, о пресловутой песне: никто ведь не судит о Некрасове по первой книжке стихов «Мечты и звуки»?

Также бесплодно и нелепо иронизировать по поводу Буревестника Горького: чей яростный порыв и призыв к переустройству жизни отчасти искупают провинциальность версификации.

Но вот такой финал «Легенды о Марко»:

А вы на земле проживете,

Как черви слепые живут:

Ни сказок про вас не расскажут,

Ни песен про вас не споют!

Запоминается с первого прочтения — один из признаков подлинной поэзии! — и клеймом прожигает тьму-тьмущую обывательских, никаких судеб, — судеб, отданных за «полированные доски» мира, за уют крошечного уголка.

Горький и весь — порыв, стремленье ввысь, каких бы материй, тем, образов не касалось его перо.

Вот «Баллада о графине Эллен де Курси» — лёгкость, или примитив?

А, как ни странно, в алхимическом сосуде произведения, смешано и то, и другое, и тем не менее читать занятно, а мудрость, проскальзывающая в ней, тонка — хотя опять же несколько наивно:

Мы щедро жизнь одаряем!

Ведь каждый в нее принес

Немножко веселого смеха

И полное сердце слез.

Думается, несмотря на то, что Горький своеобразно прорепетировал себя прозаика в поэзии, его и поэтом назвать заслужено — особенно теперь, когда море цинизма, филологических выкрутасов, скабрёзного стёба буквально захлёстывает современную поэзию.

Может быть, наивность Горького-поэта — именно то, чего ей не хватает?..

8

Дно не зацветёт хризантемами: мир ночлежки — скученность, темнота, дикость…

Но – и естественность порыва: пусть в образе Пепла, но и – с уравновешиванием скверной реальности толикой мудрости: мягкого, коли жизнь в загрубелах лапах много и долго мяла, Луки…

Мир жутковатый: не сходящий со сцен много десятилетий…

Драматургия Горького специфична: в ней много декларативного: будто люди стремятся себя уж очень рьяно навязать; но в ней и много соли – от жизни: той, которая была, той, которой нет более…

Властно сжимает Васса в не сильных вроде бы, женских кулаках не зримую власть.

Мещане туго привязаны к повседневности (вообще-то – к чему ещё может быть привязан человек – этот, по сути, природный мещанин?), пока не появляется некто, говорящий им, что не правы они, живя такой скудостью…

Много типажей: Горький знал жизнь насквозь и наизусть: они представляют самые разные слои, социальные страты, они по-разному чувствуют, думают, даже надеются…

Они говорят по-горьковски: как ещё могли бы, ежели их метафизический отец обладал неповторимыми модуляциями писательского голоса?

Они не сходят со сцен.

И вряд ли когда-то сойдут.

9

Горький способствовал возвышению Л. Леонова.

Он способствовал, видя уникальные его языковые возможности: даже по ранним вещам, типа «Туатамура», даже до «Барсуков» — с их феноменальной первой частью — сияли они, поражая многих.

Магия языка Леонова связана была и со сказом, и с необыкновенною вещностью, обстоятельностью фразой, и с мощным её сгущением, когда, казалось, мир вмещался в оную, не желающую мириться со скромной ролью, претендующую на отдельное произведение.

Целые главы из «Дороги на океан» — в целом, едва ли удачного романа, — можно рассматривать, как новеллистические шедевры.

Сам Горький стилистически проще был: хотя некоторая сказовость – с волжским оканьем – присуща была и ему, раскатисто говорящему, отчасти поющему…

И там, и там мир конкретен, даже если речь о зыбких областях…

Леонов кажется верующим, хотя и вынужденным веру эту свою скрывать: чревата демонстрация оной.

Едва ли разумен вопрос, кто выше.

Однако, стремление Леонова сгустить всё до предела, даже разворачивая гигантский объём «Пирамиды» представляется необычайных полётом в запредельность, где и комментарий к Апокалипсису вполне логичен…

Но помог Леонову в продвижение – Горький…

Александр Балтин