Вот уже несколько дней подряд лил, не переставая, теплый сильный дождь. «Лил» — это мягко сказано. Он падал мягкой серой стеной, обволакивал туманом, шуршал, изредка всхрапывая. В переводе с дождиного его бесконечные «хурч», «бруч-ч-ч», «бгу-у-ульк» и «мряч-ч-ч» должны были наверно означать следующее:

— Так!

— Вот так! Еще сильнее!

— Поддай водички! Хор-рошо!

— За-амеч-ч-чательно! А ну, как повторим!

И на землю обрушивалась новая стена дождя, будто валились серые бархатные декорации. Земля эту театральную постановку принимала на ура! Ворчала от удовольствия, чавкала, урчала, пила живительную влагу. Аплодировала потом яркими цветами и душистыми плодами. Земля – самый благодарный и памятливый зритель. Все помнит. И тот жаркий июльский день тоже…

…Авдан воткнул лопату рядом с яблоней и довольно хмыкнул. Почва была рыхлая, легкая, в меру влажная – для деревьев – как райское облако. Корни дышат вволю, и тепла, и света, и воды им достаточно. А все он – Авдан. С самого раннего утра землю мотыжит, разминает, удобряет, чтобы было яблоням как младенцу в колыбели – спокойно и счастливо.

Он еще раз окинул хозяйским взглядом сад. Все в порядке. Если не подведет погода, то лето будет радовать свежими помидорами-огурцами, стручковой фасолью и малиной. Авдан невольно улыбнулся – из малинника плыл крепкий сладкий аромат – нагретые солнцем ягоды теснились на ветках. А осень подарит сочные груши, айву и яблоки – предмет особой гордости и заботы. Плоды от яблонь-семилеток, они не испортятся зимой и дотянут до следующей весны. Оплот и защита дома его – яблони-семилетки.

Авдан огладил серую кору и стряхнул капли воды с листьев. Солнце уже стояло высоко- не обожгло бы. «Как за ребенком малым хожу» — усмехнулся он и зашагал к дому.

«Так они и есть мои дети» — продолжал размышлять он, умываясь под рукомойником. – «Посадил крохотными саженцами, от ветра, дождя накрывал, землю в руках разминал, поливал, удобрял, чтобы прижились поскорей, подрезал, от вредителей защищал, ни разу никому через плечо взглянуть не позволил, чтобы не сглазили ненароком, радовался, когда в рост двинулись — чем я им не отец?!» Рукомойник в унисон с его мыслями, звенел на все голоса, выбрасывал радостные серебряные брызги.

— Чаю мне! – негромко крикнул Авдан в прохладную полутьму кухни и пошел к беседке. Жесткое махровое полотенце так и осталось на его плечах, вбирая капли воды и утреннее солнце. Наползал еще один жаркий августовский полдень.

Из кухни бесшумно вышла жена, поставила перед ним стакан чая и блюдечко с вареным сахаром. Ни конфет, ни иных кондитерских изысков Авдан не признавал. Только вареный сахар с пряностями и орехами. И чай был заварен так как он любил – терпкий, с чабрецом и гвоздикой. Мужчина потянул носом душистый пар, сделал большой глоток и улыбнулся. Хорошо! Вот он, хозяин, сидит в своем саду, в своей беседке, увитой жимолостью и каждая травинка здесь знакома ему, каждый комок земли полит его пОтом. Он знает эту землю на цвет и запах, он родился и вырос на ней, растирал ее комья в заскорузлых руках, и она становилась мягкой и податливой, словно женщина после ночи любви. На этой земле он ребенком учился ходить, несмело ковылял и падал на нее, и добрая, она не царапала, а приминалась под ним как мягкое одеяло. И она же в свой черед расступится, обнимет и примет его как приняла когда-то отца и мать, и других родственников. Вон они лежат рядом на сельском погосте и ему будет там место в свой срок, в свой час. А сейчас он пьет свежезаваренный чай с любимым вареным сахаром и вспоминает…

Работать на земле его научил отец. Молчаливый, седой и сгорбленный человек, он мог бы показаться угрюмым, если бы не улыбка. Отец улыбался редко, словно смущаясь, но улыбка мягким светом озаряла его иссиня-смуглое лицо.

— Запомни, сынок, ты – седьмой! – шептал отец в мальчишеское ухо. — Авдан – значит, седьмой. Семь – принесло нам удачу, семь – число счастья. И яблони в нашем саду – все семилетки.  Плодоносят только через семь лет. Но зато как! Даже в царском дворце не сыщешь таких яблок! И дом наш стоит на семи опорах. И после тебя три брата и три сестры. С тобой – семь! И тебе эта цифра принесет счастье.

— Почему, все семилетки? – спрашивал мальчик. – Почему – семь опор? Почему – Авдан?

Но отец только коротко смеялся, словно всхрапывал, и теребил сына по кудрявой голове.

— Когда-нибудь расскажу – улыбался он, поблескивая крепкими белыми зубами. – А теперь, идем работать! Земля труды любит, и деревья варом надо замазать.

Отец учил Авдана заготавливать садовый вар, смешивал в прокопченном ведре канифоль, скипидар, старый бараний жир и пчелиный воск и ставил эту смесь на огонь. По саду разносился едкий пахучий дым, отец помешивал обугленной деревяшкой варево, наклонялся над ведром, не боясь дыма, и напоминал Авдану волшебника из восточных сказок. Только вместо длинного халата и чалмы на отце были выцветшие рабочие штаны и рубашка.

— У каждого дерева свой норов, — негромко говорил он, нанося тонким слоем остывший вар на спилы веток. – Вроде все одинаковы, все семилетки, а глядишь – у одного плоды мельче, у другого кислее, а у третьего сладкие, но не такие сочные. Так и звери, и люди. У каждого особый характер, а ухаживать надо за всеми не жалея сил. Упорством и любовью победишь все.

И правда! Отец возделывал сад с такой любовью, что Авдану казалось: он отблагодарит отца неслыханно. Так и случилось. В начале сентября, в пору теплых сильных дождей, когда над землей еще царствовал южный, горячий ветер Нот, ветви деревьев как-то особенно поникли над землею. Отдали прощальный поклон своему работнику и хозяину. И покатились яблоки как слезы. Весь сад был усыпан золотистыми плодами и до самой зимы ветер разносил их грустный аромат.

— А почему я — Авдан? – тихо спросил 17-летний парень у матери. Он в одночасье стал главой большой семьи. – Отец так и не успел рассказать мне.

Мать –похудевшая, но прекрасная особой красотой печали, поправила темную косынку на волосах. Улыбнулась слабо.

— Это, сынок, еще задолго до твоего рождения было. Отец ведь на мне вдовцом женился. – Авдан удивленно поднял брови. – Да, времени много утекло, зачем прошлое ворошить. Мы не говорили вам.

Детей от первой жены у него не было. Хорошая была женщина, наша местная. Хозяйка замечательная. Все ее стряпню нахваливали. Но детей Бог ей не дал, и это ее мучило. Нашим ведь кумушкам пальца в рот не клади – во всех грехах женщина виновата – нет детей – порченая или больная, много детей – тоже плохо, мол, плодит как крольчиха, а муж один кормилец, совсем его не жалеет.

Отец твой ее любил, защищал всегда как мог. Но Бог решил по-своему. Отец горевал очень, но сразу после поминок сказал, что дом его без хозяйки пустовать не будет. И как минул положенный срок, заслал сватов ко мне. Я ведь уже перестарком была – мне 26 исполнилось. Мать моя плакала, говорила, что в таких годах только за вдовцов или, не дай Бог, разведенных идут. Саму-то ее в 18 просватали.

Вот поженились мы, пришла я в этот дом, снова затеплила очаг. И стали ждать Божьего благословения – детей. Но то первая жена так мечтала о детях, то ли не успела она жизнью насладиться, но только словно впечатала она свою невысказанную боль в стены дома и накрыла нас ею.

За шесть лет супружества я родила шестерых сыновей. Но, что это были за годы!

Первенец наш умер, едва родившись. Второй и третий вообще родились мертвыми. Четвертый прожил только день. Мы и по врачам ходили и к бабкам-ведуньям ходили – все только руками разводили. Говорили, что все в порядке, а отчего такая напасть – никто понять не может. Как заколдовали.

Мне бабки говорили, что девочку родить надо. Мол, девочки – крепче, выживут. Но как назло, Бог посылал одних мальчиков. – Мать перевела дух, поправила выбившиеся из-под косынки седые прядки.

Когда умер пятый — он родился восьмимесячным, совсем слабым, отец совсем почернел лицом, осунулся, но меня подбадривал. Я по селу пройти боялась, пальцем вслед указывать бы стали, мол, неродящая, никудышная. Отец меня ни на шаг от себя не отпускал, не то, что слова вслед, косо посмотреть не позволял.

Но после пятой неудачи к нам мои братья заявились. И родные, и двоюродные. Одиннадцать человек. Вечером. И сразу к отцу твоему. Мол, проклято и дом твой, и семя твое, а мы свою сестру забираем обратно. Негоже ей в проклятом доме жить. Не благословляет Бог ваш союз. А причина в тебе. И первая жена ушла обездоленной, и вторую ты несчастьем накрываешь. И мне говорят:

— Собирайся, сестра, ни минуты ты в этом холодном доме больше не останешься.

Отец твой промолчал. А потом снял со стены ружье и стал против них. Один против одиннадцати. И отец сказал:

— Я по закону Божьему ее брал в жены. Не таясь, не воровски.  Перед Богом и людьми, она моя жена, а я ее муж. И разлучит нас только смерть. Никуда она не пойдет от своего мужа и дома.

Тихо так сказал и вскинул ружье. И тишина настала мертвая. Только слышно, как ветер листьями играет. Осенью это было. И листья звенели как железные, страшно так.

Братья мои не робкого десятка были. И одиннадцать их против одного. Но они примолкли, смотрят то на отца, то на меня. И чувствую – в эту минуту зауважали они его. Кулаки сжимают, но близко не подходят.  А я ни жива, ни мертва в стену вжалась и стала такая же белая как она.

Наконец один из братьев говорит:

— Ты, сестра, что скажешь?

— Никуда не пойду! – отвечаю и сама пугаюсь своего голоса. Словно птица какая-то прокричала, а не человек сказал.

Они постояли еще немного, потом самый старший махнул рукой, и они ушли.

У нас под навесом тахта стояла деревянная, покрытая старым ковром. Летом отец любил иногда вздремнуть на ней.

Когда все братья скрылись за воротами, мы с отцом как подкошенные рухнули на нее и просидели так до утра, несмотря на позднюю осень. Отец лицо свое в мои ладони спрятал и сидел так долго. А потом поднял голову и сказал:

— Все теперь будет хорошо. – И такое светлое у него лицо было, что и я поверила в ту же секунду – достигли мы дна своего горя, выстояли и теперь будем подниматься вверх.

Так и случилось. Ровно через девять месяцев в последние дни августа родился ты. Все село на нас с опаской смотрело: кто с жалостью, кто со страхом, как на сумасшедших. Только когда убедились, что младенец родился живым, здоровым и очень крикливым, пришли поздравлять. И братья мои пришли, прощения просили и кланялись отцу. А, когда спросили его об имени для ребенка, он громко сказал:

— Авдан. Седьмой! Через семь лет он родился и пусть это число принесет ему и дому этому счастье.

А пока я тебя ждала, отец ни минутки не сидел без дела. Все что-то мастерил, землю вскапывал, удобрял, поливал, разминал, чтобы была легкой как пух. И посадил саженцы яблонь-семилеток. Знал, что удачу они в дом принесут!  Дом укрепил: к пяти опорам прибавил еще две. И все делал с улыбкой – сам мокрый от пота, черный от солнца, одни зубы белеют, а веселый. И зазеленел сад и в доме один за другим появились дети.

«Упорством и любовью победишь все», — вспомнил Авдан отцовские слова и у него сжалось горло. Мать — прекрасная, мудрая — опередила его всхлип:

— Теперь, сынок, ты – хозяин, — сказала она те единственно верные слова, которые спасают от безысходных мук и слез.

И простые слова эти помогли справиться с утратой так, как не помогли бы сотни добрых утешений. «Земля труды любит» — говорил Авдану отец. «И ими лечит» — прибавил бы сейчас постаревший Авдан…

… Он допил чай и зашагал к дому. Сад благодарно шелестел ему вслед. Все выросли: и деревья, и братья, и сестры. У всех свои семьи и дети. И скоро они снова соберутся в доме старшего брата, за большим отцовским столом. Вначале в конце августа, в его, Авдана, день.  И все еще жаркий воздух будет пахнуть спелой малиной, именинными пирогами и звенеть от детского смеха.

А потом второй раз в пору теплых сильных дождей, когда над землей еще царствует южный, горячий ветер Нот. И ветер будет разносить аромат золотистых яблок. Это будет непременно. Пока стоит дом о семи опорах, плодоносят яблони-семилетки, и жив он – Авдан, нареченный отцом Седьмым.

Ляман Багирова