…сколько слёз утекло с тех пор? Сколько свершилось плачей? Плачи по любимому, плачи по родителям, плачи по не любимому. Плачи при встрече. При разлуке. При гибели земли русской. Плачи от обид. Плачи от боли. Плачи от несправедливости.

«Как же мне не плакать?» – детская сказка, но вопрос звучит по-взрослому. Тема плачей и сами по себе плачи, заплачки, причитания – это исконно русская территория самовыражения, очищения, катарсиса. Ой, пойду-ка я да поплачу я… Плакали обо всём – о своей судьбе несчастной, о потерях, о дождях и солнце плакали, вдвойне по покойнику, а уж замуж выдавали, так вопили не глядючи. Ох, уж эти плачи русские, древние. Этим плачам верили, некоторых плакальщиц звали специально люди те, кто позажиточнее. Территория плача – это и былины, и история, и сказки, и рассказы, бытовые картинки. Есть рекрутские плачи, прощальные, расставальные, плачи-вои, плачи-рассказы, плачи-жалобы.

Территория их – времена Древней Греции. А на Руси самый известный плач – 1185 года, это Плач Ярославны. Это самая пронзительная, сама увлекательная часть «Слова о Полку Игореве».

Само поведение плача, его эпическая часть и эмоциональная составляющая – явление уникальное. Считается, что плач, это русское явление, уникальное по своему созданию. Хотя за пределами Руси существовали трубадуры, которые тоже восплакивали на погребально-похоронных обрядах. Но лишь на Руси существовали самые известные плакальщицы, это было настолько пронзительно и невероятно, что даже Горький в своём произведении ввёл сюжет об известной плакальщице Ирине Андреевне Федосовой.

«Плач об утраченной родине» — так называется стихотворение Бориса Чичибабина. «Плач о господине Голядкине» — стихи Юрия Левитанского.

Плачи! Это осталось в русской стихотворной культуре.

И это уникально. «Плакать девушки захотели…» у Бориса Корнилова.

Плачь, моя гармоника…

Плач – очищающий, вдохновляющий

Плач плачей всех.

***

Осталось мне плачи времён всех собрать:

плач всех Ярославн, перуниц и княгиней

по детям, мужьям. Да в котомку, где кладь.

О, сколько же плачей в моей сердцевине?

Солёных, что море, горючих, что жар.

Мне плачи чужие в бессонницу бьются,

тела свои слёзьи в меня плотно вжав,

по странам, погибшим в чаду эволюций!

Они, как деревья, что с корнем: их рвёт

ветрами, забвеньем, исчадьем, бураном,

мне плачи чужие – не сладость и мёд,

мне плачи чужие – не плот и оплот.

От них в моём сердце, что рваные раны!

Вот слёзы ребёнка тугие, как плеть,

вот слёзы старухи, что горше полыни.

Как мне их утешить? И чем утереть?

Какими платками? Все плачи – святыни!

А там, в подреберье щемит и болит,

всей Русью болит! От истоков до корня!

И как можно звать себя – русский пиит,

когда слёз ты соль не сбирала на щит

настойчивее, каждодневной, упорней!

Ты знаешь, что камень застылый – слеза?

Он тем и бесценен, что плачи бессмертны.

Рубин, хризопраз, малахит, бирюза.

Слезинку дождя мне б с ладони слизать,

упавшую с неба! Мне слёзы воспеть бы!

Да, да – мне воспеть! Не восплакать! Не взвыть!

Мне их переплавить в небесную чашу.

Известь, словно князь, что «иду я на вы»,

как флаг водрузить их за родину нашу!

В груди моей плачи настолько свежи,

так пахнут отчизной и так пахнут хлебом!

Длинною, что будущность.

Высью, что жизнь.

Они растекаются – в небо!

Итак, плачи, как отдельное и как совместное переходящее в  причет обрядового фольклора, причёт, то есть в более стройное причитание, причеть – голосовое воззвание, характерное для южных русичей, вой, как совместное оплакивание, вытье, как единоличное, но прилюдное речитативное оглашение, вопли – громкое, сопровождаемое слезами действо, голосьба – околоцерковное или возлецерковное молитвенное пение, голошение – средство оповещения о случившемся горе, заплачка— похожа на грустную частушку.

Музыка плачей: это особая мелодия, упрощённого пения. Плач – это чисто женское голосовое «язричение», начинающееся фразой – «ой, на кого ты меня, миленький, спокинул? Ой-ёй…» Но у некоторых общностей встречаются и специальные мужские плачи, например у курдов, сербов.

Территория плачевой культуры – Азия, Европа, Древняя Греция. Считалось, что плачи могут слышать не только живые, но и умершие. Как раз им и предназначались все эти речитативные конструкции. Речитанты. Обычно все плачи – дневная культура, то есть до захода солнца произносимая, ночные плачи – это выход за рамки, ибо ночь она не для всполохов и истошных кников. Также запрещалось плакать детям, незамужним девушкам. Плач – скорее всего принадлежность более старших женщин, умудрённых опытом, а молодые должны сидеть тихо и слушать, внимать. Излишне громкие плачи, переходящие в крики были неприемлемы за редким исключением, когда они переходили в вой.

Плач – это константа, но изменяющийся в своём проплакивании текст. Всегда приветствовалась вариативность, импровизация. Например, рекрутские плачи, плачи на разлуку, плачи на выход замуж – они имели общие места, повторяющиеся, но приветствовалось однозначно и неповоротно то, что плакальщица вносила свои изменения в текст. Это было уникально.

Мне в юности приходилось заниматься сбором обрядовых текстов. Чаще всего они повторяли друг друга, были похожи как две капли воды. Импровизационные тексты исчезли вместе с тем, когда этот культ не стал иметь продолжения. Но все наши нынешние стихосложения, пения, сценарные исполнения, диалоги, дуэты, даже классические стихи – они как раз исходят как мелодично, так и речитативно от общего культа обрядовых заплачек. Это и отпевание земли русской, горечь от прощания с прошлым строем, с социализмом, с верой в будущее. Сами по себе свадебные обряды плачей по разлуке с родительским домом ушли в прошлое. Хотя некая плачевая традиция ещё есть на русском севере. В центральной и южной России причитания имели лирический характер и были невелики по объему, они исполнялись речитативом. Северные причитания исполнялись напевно, протяжно и отличались своей эпичностью.

Итак, курдские плачи – тягучие монотонные, вполголоса.

Удивительнее люди! Невероятно пронзительные слова. Очень похожи на русские припевы. Мелодия особенная, словно просыпаешься в пять утра и слушаешь молитвенное пение монахов в мечети. Напоминающее: «Ом,ом, ом-м-м…» Протяжное.

Да, доводилось отдыхать на Кипре, в Турции. И это ом-ом-ом-м-м…там всегда. Видишь, солнце – оно твоё, ом-м-м. Видишь, небо – оно для тебя, ом-м-м. Видишь, облако, горы долину, стадо барашков, маленькую козочку, девочку с хворостиной ом-ом-ом-м-м-м? Эта девочка незаконно рожденная, она дочь богатого, но семья не признаёт ни её, ни мать, родившую эту девочку. Поэтому – высоко в горы, в дом наспех сколоченный.

И это тоже плач – по несостоявшейся семье, но убитой мечте. Сколько горя принесла война, сколько страданий. Поэтому курды плачут. Не скрывая своих солёных, вековых слёз. Вот одна – хрустальная по щеке старухи пробежала. Старухи курдские обычно все в татуировках, тело, лицо, ноги, руки, плечи. Это особые знаки —  берегини, отгоняющие зло.

Сейчас многие молодые женщины и парни делают себе татуировки, но они не  знают, что рисунки на теле – это территория плачей курдов. Каждый знак – слеза. Каждая чёрточка –

символ, который запечатывает дупло для нечисти. Это воззвания, это отражение простых чаяний.

ПЛАЧ по последнему скомороху, что это? Препятствие для злых духов?

Есть плач, в котором поётся я так люблю, поэтому убиваю. Плач по себе самому. Ибо ты распят не на кресте, а на территории плачей.

***

…Она была и снова повторится.

Прочь, скоморохи, хоть я вас люблю.

Она – лесная, певчая зигзица,

она из плача, крика во хмелю.

Она из самого нутра – болит грудина,

она из жаркого костра, где сердцевина,

из недр горячих, то – что русский мир.

Она – высоко,

низко,

она в небе.

Она здесь, на вокзале, где всем ехать,

она – от бабушки. Она – слоновый гребень.

Она –  ворсинки, что внутри нас, меха.

Она – есть меч, и конь и богатырь!

Она – есть всё. И полчища Батыя,

и полчища Олега в Византию.

И девьи плачи, и мужские клятвы.

Она на собственной любви распята.

Она  младенца пяточки босые.

Она – Россия!

Пустите же меня, молю, пустите,

мне сквозь толпу,  которая клокочет.

Я нить её, она мне тоже нити,

кто тоненько вопит, кто басовито.

Толпа Венерою безрукою – с артритом,

она Вангоговскою глухотой разлита,

Из волгарей она да из рабочих.

Она безумна во своей эпохе.

В юродстве. Я такое не видала

самопожертвованья и его ей мало.

Но всё ж уймитесь, право, скоморохи!

Она была. И будет. И родится.

Вот-вот родиться! Глянь, отходят воды,

где Волга, где Ока, где Обь и Одер,

отходят воды по газопроводу.

Снег пахнет  небом. И подходит небом.

Отходят воды ястребом, жар-птицей,

отходят воды тёплые, как лебедь.

Так принимай младенца во все руки,

мне тело дай – вот этой звёздной крохи!

Лишь просто замолчите, скоморохи!

Младенец спит, ему мешают звуки!

Рожки, дуды берёзовые, гусли.

И плач, и смех, и этот вой на сцене,

медведь-плясун,

козёл-топтун

да нитка бусин.

Она была! Она родится Русью!

Ни перемен хочу. Ни флагов. Ни учений.

Она опять империей, державой,

она себя убив, себя рожала.

Она – есть мы, она – есть Бог. Есть – крик восторга.

Она сама себя в себе для нас исторгла.

Какие мы? Иль хороши, иль дюже плохи.

Не вам решать, а ей, коль песнь из горла!

Она всесильна. Всеохватна. И упорна.

Лишь замолчите, право, скоморохи!

Но плач отличается от причета своей территорией мелодики. Заонежские плачи. Волжские причеты. Окские страдания. Плачи Сибирского тракта. Скорби горных  перевалов. Запьянские мелодики…

ПРИЧЕТ ПОСЛЕДНЕГО СКОМОРОХА-ОБОРОТНЯ

Я – ничей. Как смерть, ничей, как жизнь двужилен.

И не смотрел ютуб, контакт, не в этом дело.

Вот был бы взгляд мой синеок, в слезах, стерилен

от слов, от образов, от мифов, от пробелов.

Вот был бы – белым!

Но я червонен, я лохмат. Во льду, по снегу,

в осклизлых камнях воды золотые!

Нельзя оглядываться даже в запятые.

Вся тьма – твоя, она как все, причастна свету!

А чуть оглянешься, не надо, ох, не надо!

Там воды талые, там не отпетых души.

И я их вижу: нет во мне преграды.

Руками глажу, что котят, куклят, зверюшек. –

О, эти комышки, они теплы, что тальник,

возле колен они моих истошно вьются.

Смерть – это рыбка! Что всегда теряет память,

она – ТВ, она тарелка, она блюдце.

Она смартфон беспроводной,  и интернет твой

Она для всех, ей всё равно, кто нищ, богат ли.

И не коса, а для прополки тяпка летом,

хоть трижды Пушкин ты, хоть круглый, хоть квадратный.

Ей всё равно отец там твой (на гроб кидаюсь!),

Ей всё равно там муж, который был спортсменом.

Когда умрёшь ты, то взметнётся белый аист

такой печальный

и такой бесценный.

Какое дело – ей, такой земле разверстой

ты сам ли пулей в лоб, в петлю забрался,

иль от ковида, без прививки местной.

Она – честнее и разнообразней!

Страдал ли, мучился, был рак в тебе, дитя ли,

в твоих костях какие сны парили,

в тебе какие люди ночевали:

хоть Магдалина, или же Мария.

А ты хранил её в себе в добре,  в печали.

И старая армянка – вся в морщинах

несла вам сливы – что на древе спали,

несла в своих ладонях, как в кувшинах.

И эта смерть так на неё одну похожа,

точней она на смерть. И вы – безвинны!

Ешь эти сливы с бирюзовой кожей.

А грудь целует дождь в соски из глины.

Устанешь плакать, приляжешь да сомкнёшь веки, засыпая.

Спишь век. Спишь другой. А медовая мелодия уже сама по себе звучит. И слова сами из иных уст раздаются.

Пусть.

Им тоже надо выплакаться!

Дарю!

Территория плача – это человеческая общность. Ибо для плача нужны две составляющие – это плакальщик и те, кто слышат плачи. Поэтому, я говорю – территория. Но ни как земля сама по себе. Территорией плача может быть небо, дом, улица, стены, река, луг.

Кто из нас не плакал, выходя в поле? И птицы слушали твой плач. Кто из нас не плакал уединённо, но тогда территория плача не ограничивалась слушателями – это могли быть соседи, прохожие, воздух, мебель, вещи, котёнок, собака, птица в клетке твоей.

Плач всегда обращён к кому-то или к чему-то или к себе самому. Но он всегда одушевлён.

Много говорится об энергетике и харизме.

Но что это на самом деле – движение рук? Движение губ?

Можно ли плакать мысленно? Без свидетелей. Без слов? И как это внедряется в текст, например, в литературный? Сразу подчеркну, что постичь основы искусства невозможно! Можно постичь лишь верхушку айсберга. Подняться на Эверест. Но основы постичь – никому не удавалось. Ибо сами основы в глубине, они – есть бесконечность. Поэтому постичь любые основы невозможно, ни литературные, ни написания текстов, ни архитектурные, ни основы лирики, стиха, написания картин.

Суть основы – Бог. Постичь его – беда большая…

И радость эта открывается лишь монахам, находящимся на закрытом пространстве. На горе Сион. На Афоне.

Также невозможно постичь основы Плача. Основы фольклора. Основы основ.

Они не внизу.

Они высоко.

Ты постигаешь лишь видимое!

Но постичь невидимое, не слышимое и неоткрытое – нельзя.

Постичь основы писательства – тоже нельзя.

Приоткрыть  лишь некие тайны, чуть приподнять покров, одеяло — это можно. Отчего бы нет?

И вообще со словом – «основы» надо быть осторожнее. Как и со словом «начало, изначалье».

Но есть простое слово русское – исток. Поэтому его можно употребить – истоки искусства. Да, именно так.

Но как понять истоки, если ты не понимаешь саму реку, море?

Надо начинать с океана, чтобы дойти до истоков. А не наоборот.

Значит, надо быть точнее – океан любви! И тогда поймёшь истоки любви. Как всего лучшего сразу. Хорошее нельзя давать по частям, по кускам, по микролучам. Иначе не поймёшь весь Плач. Это всё равно, что вычленить одну фразу – ой-ёй. Но весь космос остаётся за чертой. А надо дать большее!

Только ночь у нас, чтоб дитя зачать…

Только ночь одна, а за ней рассвет,

только ночь одна, в ней семьсот минут.

Для него алтарь предо мной воздет,

для него цветы девы в небе ткут.

Для него! – кричу. Для него! – хриплю.

И не слышу я этих слов своих.

То ль с ума сошла – что сродни вытью?

То ль в своём уме – думать за двоих?

У него имён – одинокий мой! –

более, чем сто, все не сосчитать!

Данте – он, БрУно, брошенный в огонь,

он – Мигель Сервет тот, что был казнён,

он – великий князь, проигравший бой.

О, прости его, моя Божья мать!

Магдалиной я во грехах взойду,

в шёлке простыней высится кровать.

Тело оброню сладкое в меду,

буду целовать, буду обнимать!

О, как буду красть чад его огней,

о, как буду красть плач его детей,

вопли матерей, смерть чужих смертей,

жизнь чужую красть из его горстей.

Он – мой самый тот. Он мой – всех родней.

Руку – на живот, руку у грудей.

Грабленое грабь. И в охапку всё!

И в подол беру и в карман кладу.

Пусть оно врастёт, пусть оно спасёт,

я в тебя врасту, словно  в густоту.

Через высоту нежность душит, жжёт.

Пальцы я держу на твоей спине.

Ты приговорён на мои семь нот,

ты приговорён быть на мне, во мне.

Ты приговорён на мои часы,

ты приговорён на мои века.

На мои слова, ленты из косы,

принимать, втекать, в тело проникать.

А на утро…

Ой, утро, подожди!

Утро – никогда. Утро – ни за что!

Но уже в пути грозные ладьи,

ямы во дворе, в небесах – желто.

Что моё вам «нет»? Что во тьму рывок?

Числа всех вещей. Опись всех щедрот?

Мне ещё бы раз, чтоб с виском висок.

Мне ещё бы раз к животу – живот!

Ты в каких мирах синих, что гранит?

Не обман, не ложь, не мираж, не блажь.

Но ребёнок наш. Но сыночек наш!

Он во мне. Он жив. Он в утробе спит!

Не претендую на запев, на искусство. Ни в чём. Ни в ком. Никогда. Ибо есть плачи, выходящие за свою территорию. За свой огонь. Они с огнём, но уже вне огня. Они с мечом, но уже вне меча. Они сами растекаются. Любой кусок – самостоятельная часть. Поэтому ткань его похожа на лоскутное одеяло.

Поэтому лоскуты.

Да, не отрицаю – мои личные плачи сшиты из лоскутов.

Не  потому, что ключи бьют из-под земли, а потому в них, в их теле уже присутствуют капли рождённые и нерождённые.

Слушать корни свои – и видеть ствол дерева.

Именно – эти побеги, листья, цветы – и есть суть к чему идти и стремиться.

***

Стены Плача, Стены Скорби, лабиринты –

к ним кидаюсь я на грудь. Шершавый камень

мне царапает ладони. Криком крик я,

словно клином клин так извлекают.

О, и мне бы…каждый Плач утешить! Здравствуй!

Из себя исторгла сотню плачей.

Как утешить Ярославну? Застят

слезы мне глаза, гортань! В палачеств

как мне всех своё раздать бы тело?

Как утешить старика Тараса?

Как вложить в уста его шедевра,

мне в его перо святое сказа:

«Не роди Андрея-сына!»

Связок

не хватает в горле – всё помимо.

Смерть предателям! Истёрла все коленки.

Я не предала. Но встану к стенке.

Не лгала, не крала, не жильдила.

Пусть с крылами – всё равно бескрыла,

пусть с любовью – всё равно не люба.

Не чужие, а свои погубят.

Милый, милый.

Незабвенный – завтра же забудет!

…Сиротою лучшими людьми я,

сиротой к настенным я поэтам.

Возникают рвы, валы, кюветы.

Не стена растёт – лоботомия.

Рассеченье мира. Больно. Бритвой.

Разрывают связи, связки, жилы.

Слышу крики: «на ножи, на вилы,

на ракеты, копья…»

Милый, милый

по другую сторону стоишь ты

баррикады! (На запястье выше

родинки. О, как их целовала

каждую. В постели…) Все три вала

между нами. Я сползу по стенке

и по всем, по этим Стенам Плача

по родным, безудержным, вселенским,

по бездонным, по бездомным, детским,

но в ответ –

не сдам ударом сдачу…

Вот бывает так – уже и проплакалась, уже и отпела всё не отпетое, уже и свадьбы все пересвадьбила, переженила всех, замуж отдала, постарела. Но всё равно – младенец.

Опция младенца никогда не отключается в себе.

Но – это тоже – не основа.

Это часть айсберга. Основа – это, может быть, последний час жизни. Основа – это умирающий плач, погибающий в бою. Честно! Праведно! Глубоко! За идею.

А что  такое идея – это как раз и есть капля основы.

Она восковая. Медовая. Она пахнет вечностью. Но не сама вечность. А лишь еловый, луговой запах.

Как зерен.

Человек – это сущность, носящая в себе зёрна, семена, вырабатывающая их. Человек – это множество семян. Семян добра, зла, гибели, жизни,

Семена продления рода.

Они и есть основа.

Они как раз пришли с территории плача.

Они и есть сам плач, ложащийся зерном и прорастающий.

Лишь бери корзины, авоськи, кули, туеса и накидывай доверху. И питай. И питайся.

Чтобы найти основу!

Светлана Леонтьева