ОНА

Мы были молоды, влюблены, женаты. Увы, не друг на друге. Беспечный Амур стреляет спонтанно, никогда не обращая внимания на такую ерунду, как кольца на безымянных пальцах своих жертв. Чувство, которым этот сорванец одарил нас, было непреодолимым – иной она и не бывает, любовь. Ее силу, ее невыносимое давление мы ощущали беспрерывно, но стойко держались из самых последних сил – обязательства! Признания, даже легкого намека между нами не было, не могло быть, но мы, – и я, и он – не имели ни малейших сомнений в том, что творится в наших душах – у большой взаимной любви своя безошибочная интуиция. Мы стоически переносили выпавшую нам муку (а кому поплачешься!), не давая окружающим, вопреки накалу наших чувств, ни единого повода для каких-либо подозрений. Убежать друг от друга также было невозможно – мы служили в одной конторе. Это, конечно, была всего лишь лукавая отговорка для каждого из нас – сменить работу не такая уж большая проблема, так что, оставаясь в пределах обозримости друг друга, мы сознательно – пусть и не сговариваясь, пусть и не признаваясь самим себе – продлевали свои страдания, сладостные свои переживания. Далеко не каждый поймет, но страдание – особое счастье, немало мудрых людей поведали об этом миру, очевидно, предварительно испытав на себе все его «прелести» (не знаю, нужны ли здесь кавычки). Определенно и на нашу долю, выпало познать это счастье во всей его полноте. Кто-то сказал, что малые страдания выводят нас из себя, великие же – возвращают нас самим себе. Не знаю, вернуло ли меня лично страдание к своей истинной сущности, или оно само, это страдание, сформировало новую личность, но я с этих пор, или, по крайней мере, в этот период стала вдруг ощущать себя намного более сильной, чистой и благородной. Как долго я могла ощущать себя таковой, как долго могли сохраняться для этого основания, то есть, как долго мы могли противиться соблазну – в этом вопросе был заложен детонатор всех последующих событий – бог знает каких.

Говорят, страдание делает женщину прекрасной, сейчас я могу точно свидетельствовать, что оно делает прекрасным и мужчину – я воочию это видела.  Тонкое, одухотворенное от природы его лицо приобрело за короткое время какую-то библейскую просветленность, и это замечала не только я – влюбленная, я могла что-то и насочинять – но и все женщины (по крайней мере, женщины) нашей конторы. Я видела, как подолгу смотрят они ему вслед (впрочем, может, и это были мои – влюбленной и соответственно, ревнивой женщины – фантазии). Должно быть, что-то похожее происходило и с моей внешностью – это ведь и про меня сказано насчет страдания. Я никогда не была обделена мужским вниманием, но в эти дни, вопреки моему статусу замужней женщины, буквально, ни один знакомый мужчина при встрече – будь то на работе, или где-либо еще – не мог воздержаться от каких-то уже запредельных, порой на грани фола комплиментов в мой адрес. Помимо него, конечно, – особое табу между нами выдерживалось неукоснительно, да и не общались мы практически вообще!

Мука эта продолжалась недолго – недолго в обычном временном измерении, если считать в минутах, часах и днях, но само время, когда каждая его секунда переполнена, насыщена страданием, должно, наверное, измеряться в каких-то иных, нетрадиционных единицах – в бессонных ночах, мокрых подушках, пропущенных важных звонках, невыполненных срочных заданиях (и соответственно, в строгих выговорах), и тому подобных вещах – то есть в зримом искривлении реальности, крутой деформации сознания. Я не знаю, какие таблицы соответствия могли бы оценить реальную продолжительность и тяжесть наших мук.

Все имеет свое завершение; свой финал должен был быть и у нашей истории, но я бы никогда не могла себе представить, что ее пик и ее конец произойдут практически одновременно.

Наша контора была подразделением большой корпорации, но в огромном ее здании располагалась как-то компактно и по характеру работы в значительной степени была обособлена – наш отдел отвечал за международные связи, так что мы больше общались с зарубежными клиентами, чем с другими подразделениями корпорации. Возможно по причине этой изолированности отношения между сотрудниками в подразделении установились довольно дружеские, обычного «подсиживания», наушничества и грязных сплетен у нас не было, хотя, естественно и вполне по-человечески, как и везде, никто не был удовлетворен ни своей зарплатой, ни статусом. Но в нашем случае это никак не омрачало общий доброжелательный климат в коллективе. Мы довольно весело отмечали дни рождения коллег, а летом нередко устраивали пикники на природе. Вот и в этот раз было решено воспользоваться удивительно теплыми днями бабьего лета и организовать пикник на лоне природы в ближайшем лесу на давно облюбованной нами поляне. Как правило, все участники приходили на такие пикники со своими «половинками», так что всегда собиралась довольно большая и шумная компания, но в этот раз жена моего героя, как он нам сообщил, приболела и не смогла прийти, а мой муж принципиально не принимал участия в наших мероприятиях; он считал, что мужчина, в отличие от женщины, не должен быть «хвостом» у своей жены – такой, вот, «восточный» подход к довольно ординарной и безобидной ситуации. В самом начале, когда только зародилась идея веселых мероприятий, я тоже хотела отказаться от участия в них, чтобы не давать мужу повода для ревности, но потом решила, что если он ставит какой-то дурацкий принцип выше своих же удовольствий, то, видимо, у него есть твердая (и до сей поры совершенно обоснованная) уверенность в том, что я его не опозорю. (Вообще, он у меня не очень ревнив – может от недостатка чувств?). Сейчас у меня, правда, появилась и другая причина отказаться от участия – страх. Страх, что я (мы) можем в какой-то момент «сорваться с катушек» – мы ведь, на самом деле, постоянно были на грани, это я чувствовала нутром. А на сей раз, в отсутствие его жены (и, как всегда, моего мужа) риски возрастали многократно – лес, теплая погода, выпивка, песни под гитару, волнующая музыка, коварные танцы-шманцы-прижиманцы… Доселе нам удавалось как-то увертываться от всех этих соблазнов, но ведь мы – и я, и он – не пропустили ни одного такого мероприятия, хотя запросто могли и воздержаться – что это такое, как не сознательное дерганье тигра за усы, сознательное поддержание высокого жара в топке любви? И разве не лицемерие сейчас вымучивать досужие мысли о каких-то волевых актах, когда самый очевидный и простой (совсем не волевой) выход из тупиковой ситуации – уход с работы – так и не был реализован ни мной, ни им? Но они действительно были, были эти тяжелые мысли, сознание мое раздваивалось, и это было постоянно с того самого рокового дня, когда я неожиданно поймала на себе его горящий взгляд и вдруг четко осознала, что и сама более всего на свете жажду оказаться в горячих объятьях этого пожирающего меня глазами человека. То была единственная его вольность – посмотреть откровенным взглядом мне  прямо в глаза – ни до, ни после мы ни разу не позволяли себе такого – но и этой искры оказалось достаточно, чтобы возгорелось неугасимое пламя, чтобы перевернуть вверх дном наши жизни. Именно с этого момента, понимая, какая нам грозит опасность, мы практически перестали общаться на работе, каким-то образом избегая прямых контактов, даже когда служебные наши обязанности пересекались. Но и уходить с работы не уходили. Внимательный сослуживец мог бы обратить внимание на странности нашего поведения и сделать соответствующие выводы, но, к счастью, народ у нас собрался нелюбопытный, в чужие дела нос совать не было принято. Так мы и пришли к этому самому дню пикника. События, случайности всегда идут навстречу нашим сокровенным желаниям, и то, что произошло, было вовсе не случайным стечением обстоятельств, а четкой реализацией каким-то высшим существом пусть и тайного, пусть неосознанного, но нашего собственного плана.

…Когда по дороге к «нашей» поляне кто-то вдруг закричал: «Маслята!», сразу стало ясно, что предварительно составленный план мероприятия претерпит существенные изменения: пусть все знали, что грибной сезон уже закончился, что местные грибники давно обчистили все пригородные леса, симпатичные шляпки бог весть каким образом сохранившихся тут маслят сразу же пробудили страсть к охоте прирожденных наших грибников, и вопреки логике и увещеваниям (ну, где же еще вы здесь найдете грибы?), было решено часть времени потратить на упоительные поиски грибов. Учитывая, что грибов все-таки не может быть много – тут грибники оказались достаточно рациональными – было решено рассредоточиться по лесу, чтобы не мешать друг другу. Часть нашей компании, которая не увлекалась грибной охотой, или оказалась достаточно благоразумной, чтобы не впасть в эйфорию по поводу одного единственного завалящего грибочка, осталась на поляне готовиться к шашлыкам. Я собиралась остаться вместе с ними, но в какой-то момент некая потусторонняя сила подняла меня и повела в лес – правда, в противоположном от него направлении. Не в состоянии противиться своим инстинктам, я наивно полагала таким путем уберечься от очень опасной встречи в лесу. Нет, это все-таки преувеличение говорить, будто я могла на чем-то сконцентрироваться в этой ситуации: скорее, я все делала по какому-то наитию, ни о чем не думая, не высчитывая – кажется, способность думать (по крайней мере, на эту тему) почти целиком была утрачена мною еще в тот давний (в нашем летоисчислении) момент, когда его пылкий взгляд прожег все мое существо.  Он… он определенно испытывал точно такое же раздвоение личности; в лес, якобы за грибами, он двинулся, когда мое решение остаться стало очевидным для всех, возможно, даже не заметив, что позже, «поддавшись искушению», я тоже «пошла за грибами». Тем не менее, я направилась в противоположную сторону – еще одно проявление раздвоения личности, ведь оно, это раздвоение и означает внутреннюю борьбу отрицающих друг друга устремлений. А как мы затем столкнулись довольно далеко от базовой поляны, знает, наверное, только планета Венера – должно быть, по ней именно мы оба и ориентировались. Не знаю, как бы я себя повела (кстати, и он тоже), если бы уже издали заметила его фигуру, но слишком уж сосредоточенно (тоже ведь показатель!) я глядела себе под ноги (как, видимо, и он), так что этого не случилось; бесцельно (или нет?) шагая по лесу, мы вдруг столкнулись буквально лицом к лицу, нос к носу, и сделать вид, будто не заметили друг друга, или избежать прямого столкновения, уже не было никакой возможности. Да и о чем я говорю! Можно, конечно, все приписать случайностям, стечению каких-то роковых обстоятельств, но правда одна: все созрело к этому дню, к этому часу, этому мгновенью, все созрело, все. Задержавшиеся в нашем исчислении на целую вечность поцелуи моментально вырвались на волю, и не было в мире ничего более безумного и более прекрасного, чем пляска наших рук и губ.

Любовь действительно зарождается в голове, в каких-то тонких складках души, но страстью она пылает определенно там, внизу. Как бы ни возмущал (особенно нас, женщин) сей «низменный» факт, это – факт. И оттуда же, снизу идут все повеления, прямые неоспоримые приказы. Сейчас повеление было одно: «Рвать!» Рвать все то, что препятствует сиюсекундному слиянию горящих наших тел. Потом я удивлялась, как это сохранилась в относительной целостности наша одежда, как она не была изодрана в клочья!

Что такое порнография, извращения? Это – соитие без любви. Любовь облагораживает все. Ни до, ни после этого одного единственного дня в моей сексуальной жизни не было такой раскрепощенности, такой абсолютной и безоглядной отдачи чувствам, природным порывам. Такого ощущения свободы вообще. Полагаю, что-то похожее творилось и с ним. Мы долго не могли насытиться друг другом; на наше счастье  там, в лесу, как это ни странно, еще кому-то повезло найти пару-тройку грибов, так что охота затянулась, и нас, видимо, также причисленных к истым грибникам, не стали окликать и искать.  А мы… мы были целиком друг в друге, мы действительно стали одним существом – с едиными порывами, с единой анатомией, единой физиологией, с едиными мыслями и желаниями. И без единого слова – слова нам были не нужны. Собственно, вся наша любовь от начала и до самого конца была практически беззвучна; вызревала она, конечно, под воздействием слов, интонаций, скрытых смыслов, может даже неосознанных намеков, но с того момента, как она окончательно высветилась в наших умах и сердцах, с того самого прожегшего все мое существо взгляда, мы умолкли, точнее сказать – онемели. И сейчас, когда цепочка любовных переживаний наконец замкнулась, когда весь спектр, вся магия чувств была сосредоточена совсем в другом месте, разве могли слова что-либо добавить к этим переживаниям, усилить, а не рассеять эту волшебную магию! Может, именно молчанием (стоны не в счет) нам и удалось ее сберечь. Только в самом конце, уже расставаясь и целуя меня почему-то в лоб, он выдохнул:  «Боже, как я люблю тебя, как я тебя люблю!» В этих словах, вопреки их смыслу, было столько боли, отчаяния, что меня охватило какое-то жуткое чувство безнадежности – я поняла (хотя сразу же в панике отогнала эту мысль), что он прощается со мной, что больше я его не увижу. И действительно, день, который, вроде, положил начало чего-то, на самом деле стал концом, концом всего. Мой герой, мой любимый, мой однодневный любовник забрал семью и уехал в другой город. Долг в нем переборол чувство. Говорило ли это о слабости чувства, или о силе воли – не знаю. Но потерю после приобретения очень тяжело переносить, каким бы ни было предосудительным приобретение – пусть даже воровство, как в нашем случае. Я страдала, я долго не могла прийти в себя, при том, что не смогла бы сама себе ответить на простой вопрос – какую благоприятную для себя развязку я бы предпочла. Теоретически мы могли создать новую семью – дело обычное, житейское; но у него была дочь, свет его очей, он не раз говорил (когда мы еще по-простому общались), что с рождением дочери его жизнь действительно приобрела смысл – мог бы он отказаться от этого счастья, могла бы я разрушить это счастье? Вот ведь какие дела…

Но, может, это и хорошо, что один-единственный тот день так и остался самым ярким пятном во всей моей жизни, что его не закрасили серой краской последующие уже все более рутинные встречи, буде они состоялись, неизбежные ссоры и взаимные упреки, обидные слова и глупые  претензии, все то, что погребает в итоге под собой большую любовь, а то и трансформирует ее в лютую ненависть. А так, благодарение Богу, день этот светит мне (думаю и ему), как некий идеал взаимопроникновения, слияния душ и тел в единое целое. У нас (думаю, у нас) с того дня сохранился в памяти только волшебный флер, в который порой даже перестаешь верить, настолько эфемерным и нереальным именно по своему содержанию он, на самом деле, и был.

Итак, в нашей реальной, плотской любви был лишь один эпизод, одна вспышка, всполох, миг. Но история не могла ограничиться только этим, не могла не иметь продолжений и ответвлений в наших судьбах – слишком много души было вложено в этот миг – до, во время и после.  Если бы это было проходная интрижка, какие бывают практически почти в каждой семье, мы могли бы, как это и бывает, побеситься некоторое время, потом мило разойтись и удовлетворенно ухмыляться при всяком воспоминании о ней. Но тут было совсем, совсем иное. Это была та любовь, которая в фильмах истинных, знающих жизнь режиссеров, как правило, заканчивается трагедией. Жестокий парадокс состоит в том, что нам, в этом смысле, наверное, надо благодарить бога, что у нас она так резко оборвалась – пусть это и стоило мне (не сомневаюсь, и ему) бесконечных страданий.

Об изменениях в жизни моего героя я уже сказала – он с семьей переселился в другой город. О других для него последствиях я, естественно, знать не могу, хотя и предполагаю, что они были (искренне желаю, чтобы он и его семья по возможности безболезненно пережили это несчастье). Как он объяснился со своей женой – я, конечно, не знаю, но то, что она беспрекословно подчинилась его внезапному и столь радикальному решению, само по себе говорит о том, что какой-то модус сосуществования между ними все же был найден. Что касается меня, то жизнь моя перевернулась вверх дном. Точнее, я ее перевернула, но поступить по-иному я не могла. Все по порядку, однако.

Когда я с некоторым интервалом после него вернулась на базовую поляну, его уже там не было; в этот раз он приехал на собственной машине (предчувствовал что-то?)  и, неожиданно (для всех, кроме меня) сказавшись больным, укатил в город на своем авто. Уверена, что он просто трусил после всего произошедшего встретиться со мной глазами; я и сама не представляла, как могла бы посмотреть в его сторону, так что своим отъездом он освободил и меня  от этого тяжкого испытания.  Я с удовольствием, как и он, «слиняла» бы с этого мероприятия со всеми его шашлыками и прочими удовольствиями, но, к сожалению, у меня не было личного транспорта, я приехала на общем автобусе, только на нем вместе со всеми и могла вернуться. Хорошо, среди возвращающихся грибников мы не были последними, там оказались совсем уж фанатичные охотники, которые были готовы вообще пожертвовать шашлыками ради какого-нибудь протухшего грибочка, который почти никто из них в итоге так и не нашел. Но вернулись они таки после меня.

Надо ли говорить, что более всего мне хотелось уединиться и «переваривать» свое состояние в тиши и покое, но приходилось как-то принимать участие в общем действе, и в течение всего мероприятия я всячески старалась не выпадать из общей картины веселья и сохранить на лице безразличное, или соответствующее моменту выражение (не знаю, правда, насколько мне это удавалось), но внутри у меня бушевало целое море страстей – это метафора, конечно, но отнюдь не преувеличение. С одной стороны душа моя ликовала – любовь, великая моя любовь, вопреки всем табу, самоистязанию и сверх силы уклонениям, наконец, осуществилась, и я получила его – в эйфории  мне  так казалось – в полное свое владение; тело мое также трепетало в унисон душе – то наслаждение, которое я получила от моего любимого человека, было чем-то запредельным, волшебным – ни до, ни после я никогда не получала от секса ничего даже близкого к этим ощущениям – должно быть, именно любовь насыщает секс особой яркостью, переводит его в разряд особых, сводящих с ума человеческих переживаний (почему-то считается, что секс для женщины не так важен, как для мужчины, но это совсем, совсем не так); но была и другая сторона – мои обязательства перед собственным законным мужем, невероятно добрым, внимательным, щедрым душой человеком. У нас не было детей, но очень скоро после замужества я стала воспринимать его – здорового, сильного мужика –  как собственного ребенка, а он, в свою очередь, признавался, что и сам стал воспринимать меня, как свою дочь – мы не раз шутили по этому поводу, и это тоже, наряду с другими даримыми друг другу невзначай маленькими супружескими нежностями, наполняло наши отношения особой теплотой. И вот, теперь я должна была разрушить наш, казалось, нерушимый союз. Пока моя большая любовь была, так сказать, лишь в потенции, и я могла честно смотреть в глаза супруга и без особого напряжения исполнять свои, что называется, супружеские обязанности, в сущности, у меня не было критических причин идти с ним на разрыв, но когда это осуществилось, я обязана была принять ответственное решение – отныне я не могла ему лгать в постели, в принципе не могла. Кто-то из моих истинных доброжелателей, узнав, что у меня был всего лишь один реальный контакт с любимым, может искренне сокрушаться, что зря я поторопилась раскрыть мужу все карты и резко уйти от него, разрушив тем самым счастливую, в общем, семью: ну был, мол, один эпизод, один срыв, у кого не бывает, могла бы и промолчать, повременить, а там бы все и рассосалось и сохранилась бы хорошая семья. Так могут думать только те, кому неведомо, что такое большая любовь. Знай я даже в тот день, что у нас все кончилось сразу же, как началось, все равно, вернувшись домой, я без промедления начала бы собирать свои вещи, как это и сделала на самом деле, еще будучи в неведении на этот счет.

Муж был, конечно, в шоке, когда я сказала, что ухожу от него – ведь на самом деле, ничто, ну, вот, буквально ничто не предвещало такой неожиданной для него развязки. Я не стала вдаваться в подробности, только сказала, что люблю другого человека и не могу притворяться и лгать ему, моему хорошему мужу, которого тоже по-прежнему люблю (как человека) и уважаю. Он стоически перенес этот удар – не стал упрекать или поносить меня, не стал просить, или что-то требовать, он оставил все на мое усмотрение, он знал, что для меня честность в отношениях превыше всего. Я была ему очень благодарна; собственно, я была бы очень удивлена, если бы он повел себя по-другому, он был благородный человек, не случайно именно его я выбрала себе в качестве супруга – что делать, если несправедливая жизнь наслала на меня другое непреодолимое чувство, кого тут винить!  Я не знала, как сложатся мои отношения с любимым человеком (честно говоря, у меня было очень мало надежд, что мы действительно создадим что-то новое и устойчивое), но для меня было ясно, что с мужем я должна расстаться. И я вовсе не кусала себе локти из-за этого «опрометчивого» шага, когда вскорости узнала, что мой любимый переселился в другой город, дав тем самым мне ясный сигнал относительно перспектив наших взаимоотношений – оставшись с мужем, смотреть ему в глаза я бы все равно не смогла, а, уйдя, по крайней мере, сохранила уважение к себе, как к честному человеку. Что и говорить, сугубо женский эгоизм мне совершенно несвойственен.

На короткое время я переселилась к родителям (как они были поражены, что наша прекрасная, действительно прекрасная семья так неожиданно распалась, как они искренне переживали по этому поводу!), а потом сняла себе квартирку (я вполне могла себе такое позволить) и вдали от шума и суеты (работу тоже я, во избежание всяких воспоминаний, ассоциаций, да и возможных пересудов, быстро сменила) потихонечку стала приходить в себя, пусть это и казалось совершенно невозможным. Но на этом история с моим героем не закончилась, наоборот, через короткое время она приобрела совершенно иной, неожиданный и – не знаю даже, как его определить – драматический, что ли, оборот.

Когда в назначенное природой время у меня обнаружилась задержка естественного менструального цикла, я не придала этому практически никакого значения – мало ли было причин для такого явления – одни мои переживания могли расстроить любые естественные процессы в организме. Но все-таки когда задержка превысила десять дней – а каждая женщина знает, что это уже серьезно – я все-таки прошла тест на беременность, который вдруг оказался положительным. Но и это не произвело на меня особого впечатления, так как в течение нескольких лет супружеской жизни, мне так и не удалось забеременеть, хотя все анализы и моего, и мужниного организмов показывали абсолютное здоровье, так что со временем мне с горечью пришлось смириться с невозможной мыслью, что мне просто не судьба  иметь детей, пусть я, как и любая женщина, более всего  мечтала именно о них. Теперь без особой надежды, но все-таки с замиранием сердца я пошла на повторный, более серьезный тест – ультразвуковое исследование, и вот когда и он оказался положительным, да к тому же у меня появились первые физиологические признаки беременности, я была готова возликовать. Особые чувства у меня вызывал тот факт, что это был его, его ребенок! То есть он ушел от меня не насовсем, не целиком; он оставил мне наследника и наследство, великое наследство, такое, о котором я и мечтать не смела! Это было счастье в чистом виде. Все остальное – сугубо технические дела: быт, финансы, погода… Благодарение богу, родители мои были вполне состоятельными людьми, притом души во мне – своей единственной дочери – не чаяли, так что технические проблемы у меня не возникали, и, родившись, мой мальчик – а это был мальчик –  не был обделен ничем. Как-то моя мать заикнулась о том, что стоило бы подать в суд на моего бывшего мужа на алименты, но я резко пресекла этот разговор и попросила никогда не говорить на подобные темы – они меня действительно унижали. А заговорила она по этому поводу вовсе не потому, что мы нуждались в деньгах, а чтобы показать миру, что я родила ребенка в законном браке, и предотвратить тем самым всякие кривотолки. Я же, наоборот, назвала сына именем моего любимого и его же фамилию, и отчество вписала в свидетельство о рождении. Фамилия эта была довольно шаблонная, а имя едва ли не самое распространенное у нас в стране, так что могло создаться впечатление, что я вписала первую попавшуюся фамилию, а совпадение имени и отчества тоже могло свидетельствовать, что выбрано все это без особых размышлений и ассоциаций – вроде, как Акакий Акакиевич. Но это – для несведущих; у моих бывших сотрудников столь явные совпадения, так же, как и многое другое до сей поры едва прикрытое, могли бы вызвать вполне определенные подозрения, потому, уйдя с работы, я резко оборвала все свои связи даже с лучшими тамошними подругами (от них-то, самых близких, и исходит обычно самая ядовитая информация).

С мужем официальный развод в отсутствие общих детей и по обоюдному согласию мы оформили быстро и безболезненно, но когда он все-таки узнал, что я беременна, у него, предполагающего, что это будет его ребенок, которого он, как и я, всю дорогу страстно желал, вполне естественно пробудились сильные отцовские чувства, и он стал настаивать, чтобы его признали отцом ребенка со всеми вытекающими отсюда последствиями. Пришлось мне несколько приоткрыть тайну «святого» зачатия (не называя имени настоящего родителя, конечно) и – поскольку он все равно настаивал на своем возможном отцовстве – я ему пообещала, что если генетический анализ подтвердит его ожидания, он и будет назван отцом ребенка – на том мы и примирились. Надо ли говорить, как сильно его разочаровал результат теста! Это был для него еще один удар, может быть, даже более болезненный, чем мой неожиданный уход. Но и мне вся эта история недешево обошлась – город наш не маленький, но и не мегаполис, не столица, случайно столкнуться на улице  с нежелательным лицом было вполне вероятно, не говоря уже о всяких разветвлениях родственников, знакомых, булочников и т.д., так что во избежание любых ставшими невыносимыми контактов, а также совсем уж не нужных мне кривотолков, я была вынуждена уехать в другой город, где у меня вообще не было никаких знакомых. Под грузом навалившихся проблем у меня как-то даже промелькнула крамольная мысль: а стоил ли один, один-единственный этот – даже не знаю, как назвать, эпизод, что ли – тех трудностей, которые я пережила вследствие него; но едва эта мысль зародилась в моем сознании, я дико застеснялась своего малодушия и резко одернула себя, осознавая, что подобные мысли есть фактически предательство собственной личности. Ибо этот, как я неосторожно назвала, «эпизод» светил и светит мне, как солнце в течение всей моей жизни.

Когда есть деньги, все бытовые вопросы решаются довольно легко, тем не менее, одинокой беременной женщине в совершенно чужом городе обосноваться очень непросто, так что помыкаться мне все-таки пришлось немало – если бы не родители, не знаю даже, как бы я справилась. Но папа и мама всегда были рядом (мама в течение почти двух лет вообще лишь изредка наезжала к отцу, оставаясь со мной вплоть до достижения ребенка одного годика); они взяли на себя решение практически всех технических проблем, и мне осталось только личные вопросы – оформление документов, устройство на работу и прочая бюрократия, что тоже было отнюдь не просто и отнимало много времени и нервов. Но настал день, когда  все эти заботы осталось позади: я нашла себе достойную работу, за малышом стала присматривать довольно надежная нянечка, быт, вроде, обустроился, и я, чтобы не дать своему чувству вины перед родителями совсем уж доконать меня, смогла, наконец, прогнать маму к очевидно страдающему от одиночества отцу. Уезжая, на прощание она сказала мне знаменательные слова: «Все же рядом с тобой должен быть мужчина!».

Мужчины… Да, мужчины. Я молодая, здоровая женщина. Красивая, сексуальная. А жизнь одна. А в доме нужен мужик. И мальчику нужен отец, надежный мужчина рядом.

Такие мысли долгое время не приходили мне в голову – в эмоциональном плане я жила тем единственным днем, что так резко изменил мою жизнь и который затмил все, что было прежде, а также и многое-многое (почти все) надолго вперед. Рождение сына, конечно, существенно изменило мой эмоциональный мир – теперь он был сосредоточен в основном на маленьком, на моем солнышке, но и воспоминания о нем нисколько не поблекли. Наоборот, глядя на сына, лаская мягонькое тельце, я чувствовала его, его прикосновения, и эти ощущения (могу без стеснения сказать – сексуальные) со временем нисколько не ослабевали, только усиливались. Тем более, что родился он точной копией своего отца – самого лучшего, самого светлого, самого, самого, самого на свете человека.

Но природа есть природа – она все равно берет свое. Хорошо еще, что во время беременности у меня не возрос резко интерес к интимной близости, что нередко случается с молодыми женщинами; наоборот, этот интерес у меня начисто пропал, и это спасло мою психику и мою физиологию от ненужных стрессов – я же не стала бы путаться с кем попало, чтобы удовлетворить бунтующую плоть. И после я долго еще не думала о сексе, целиком концентрируясь на моем сыночке, отныне смысле моей жизни. Тем не менее, беспокойство между ног давало о себе знать, не обращать на это внимание становилось все труднее. Вокруг меня (разведенки!) увивались всевозможные бонвиваны, заметный интерес проявляли и вполне достойные мужчины, некоторые из которых определенно намекали на вполне серьезные намерения, но я долгое время была неколебима, сохраняя верность моему любимому, памяти о нем.

Общеизвестно, что мужчина довольно легко идет на сексуальный контакт, в то время как женщина нуждается для этого в длительной подготовке, создании  соответствующего эмоционального фона. Так вот, передо мной встала психологическая дилемма: будучи женщиной, в этом вопросе я должна была каким-то образом принудить себя проявить сугубо мужское поведение, то есть идти на сексуальный контакт, фактически отключив сокровенные свои эмоции. Почему так? Потому что я не могла позволить себе хоть в малейшей степени запятнать лелеемые мною воспоминания о любимом.

В конце концов нашелся человек, которому, как мне показалось, я могла на короткие мгновенья доверять свое тело, но, чтобы у него в последующем не было никаких поползновений на нечто большее, чем секс (а этот человек, конечно, не был из разряда бонвиванов), я решила заранее раскрыть ему все карты, и предварительно изложила основные свои тезисы на этот счет – в максимально деликатной форме, естественно. Он все сразу понял, но к моему изумлению, вместо ожидаемого ликования, очень обиделся, заставив меня, тем самым, второй раз пересмотреть свои взгляды на мужскую природу (первый раз вы догадываетесь, кто это сделал). До этого разговора я не допускала, что в мире найдется мужчина, которому можно предложить секс, причем секс с женщиной, которая ему явно очень нравится, и он вдруг откажется. Притом с какой аргументацией! «Ты полагаешь, что я соглашусь на роль секс-машины? По такому вопросу тебе следует съездить в Африку!» Это было явное оскорбление, и теперь уже обиделась я. Но его зауважала. Несколько дней мы дулись друг на друга, а потом он все же подошел и попросил прощения, после чего наши хорошие отношения потихонечку стали восстанавливаться, но думать о сексе с ним я уже боялась – не из-за того, что могла вновь получить отказ (кажется, пережив свое спонтанное возмущение и немного остыв, он очень пожалел о первоначальной своей сверх эмоциональной реакции на мое предложение), а потому что физический контакт с человеком, которого искренне уважаешь, с большой вероятностью может перерасти в настоящую любовь, допустить которую я никак не могла, не хотела. Тем не менее, на каком-то этапе мы с ним все-таки сошлись. И это – хочешь, не хочешь – было чуть больше, чем просто секс – я все же женщина, и близкий телесный контакт без эмоционального сопровождения для меня невозможен, а он, как уже было сказано, давно и довольно серьезно был мною увлечен – именно потому, скорее всего, его и оскорбило первоначальное бездушное мое предложение. С каждой новой нашей встречей мне становилось все труднее сохранять тот барьер, ту дистанцию, которую я изначально все же установила между нами – тем более, что он прилагал максимум усилий, чтобы разрушить тщательно возведенную мною, между нами, стену, которая со временем все утончалась и становилась все более и более неестественной. Тем не менее, долгое время я категорически не впускала его в свою личную жизнь, и наши отношения, по большому счету, складывались именно в русле моего первоначального сценария; мы встречались на его территории по моему расписанию. Мне это было удобно, ему, наверное, не очень. Но он уже не протестовал, должно быть, рассчитывая – и жизнь показала, справедливость его расчетов – на фактор времени,  когда он с неизбежностью станет неотъемлемой частью моего мира. Но пока в каждый свой приход я старалась свести время свидания к возможному минимуму, не заводить с ним никакие интимные разговоры, не позволять ни себе, ни ему глубже вторгнуться в эмоциональный мир друг друга; ссылаясь на нехватку времени, я избегала какого-то дополнительного общения за рамками секса (например, совместного ужина, и т.д.) – короче, делала все, чтобы по большому счету остаться верной великой своей любви, что означало действительно использовать моего любовника лишь в качестве секс-машины, как он сам очень точно выразился в тот памятный день. С его же стороны был абсолютно противоположный подход: он всячески старался «очеловечить» наши отношения, овладеть мной целиком, моими мыслями, моей душой, стать  по-настоящему родным мне человеком. При каждом моем приходе он пытался создать какой-то романтический флер – музыка, свечи, вино, деликатесы… Я видела, что он очень серьезно относится к нашей связи, что действительно нешуточно влюблен в меня, и даже частый интенсивный секс, который я преднамеренно, с тайной целью проверить истинную степень его увлеченности, навязывала ему определенное время, нисколько не привел хотя бы к некоторому угасанию его большого чувства, как это нередко бывает у постоянных любовных пар, а наоборот, все сильнее привязывал его ко мне (замечу попутно, что он оказался очень выносливым любовником, что тоже отнюдь немаловажно для женщины). Все это не могло не произвести на меня впечатления – в конце концов, я всего лишь женщина, и как всякая женщина остро реагирую на внимание, которое проявляет противоположный пол. Тем более, такое внимание.

Наконец, наступил день, когда я сама пригласила его к себе в гости; лично он никогда даже не намекал на это, ожидая, очевидно, когда я созрею для нужного решения. Но при наличии различных побудительных мотивов (в том числе и вышеизложенных), все же пригласила я его, наверное, просто застеснявшись своего эгоистического поведения, а вовсе не как намек на возможность изменения статуса наших отношений; просто в какой-то момент мне стало неловко, что я являюсь как бы иждивенкой, исключительным бенефициаром нашего альянса, в то время как он берет на себя всю, так сказать, черновую работу. И хотя женщине, вроде, пристало беззаботно пользоваться подобными привилегиями, и большинство наших сестер так и поступают всю дорогу, мне это неравенство не давало покоя, тем более что секс, которым женщина, вроде расплачивается за все эти привилегии, в нашем случае изначально мною же был установлен на абсолютно паритетной основе. И никакая я не феминистка; просто у меня довольно сильно развито чувство справедливости, что (уж я-то знаю!) редко случается с  женщинами.

Когда я, прощаясь на очередном свидании, сказала ему, что в следующий раз мы встретимся у меня, он не стал скрывать своей радости – широко улыбнулся, сделал попытку нежно поцеловать меня и наказал, чтобы я никак не готовилась к нашему свиданию, поскольку он все принесет с собой. Последнее входило в полное противоречие с самой идеей приглашения его к себе, и я стала активно возражать, но тут он как-то очень странно (для меня странно) проявил твердость (должно быть, почувствовал, что отныне приобретает свой законный «мужской» статус). Уже чувствуя, что совершила какой-то необратимый поворотный шаг, я попыталась своим безразличием остудить его энтузиазм, но, как говорится, слово не воробей – вылетит, не поймаешь. Но – честно! – разве не этим все должно было закончиться?

Свидание я назначила на довольно поздний час, чтобы мой сыночек (к этому времени ему исполнилось почти два годика) уже крепко спал и никак не мог нам помешать. О существовании сына мой любовник, конечно же знал, не раз даже намекал, что хотел бы познакомиться с ним, но я пропускала все эти разговоры мимо ушей – такой ход событий никак не умещался в мою концепцию наших взаимоотношений.

И вот, когда мы едва пригубили вино (отменное вино), которое он принес, чтобы отметить свое, так сказать, вхождение в мое до сей поры столь тщательно оберегаемое от постороннего проникновения обиталище, и уже собирались закусить такими же отменными деликатесами (на этот раз он особенно постарался, цветы, и те были какой-то особой красоты), дверь в комнату неожиданно отворилась и, потирая глазки, перед нами предстал мой сынок, мое солнышко. Мы оба – хотя даже сидели не рядом – непроизвольно вскочили со своих мест, и мой сын, моя кровиночка подбежал не ко мне, своей матери, а к нему, совершенно незнакомому мужчине, и крепко обнял его за ноги. Тут я вне своей воли громко разрыдалась, и в этот момент все окончательно и решилось – мать была права, в доме должен быть мужик. Мужик высоко поднял моего ребенка, затем нежно обнял его, и по его щекам тоже покатились слезы.

С того дня мы живем вместе, открыто, не таясь, правда, все его предложения официально оформить наши отношения я отклоняю – это моя последняя дань большой моей любви. Но и моего фактического мужа я тоже искренне люблю и уважаю – невозможно не ценить его доброту и преданность. Сына моего он воспринимает, как родного, и малый платит ему взаимностью – так и живем. Так и живем.

ОН

Столицу я не люблю – суетливый, недружелюбный город. Вынужденный по службе время от времени приезжать сюда, я всегда стараюсь поскорее закончить все дела и вернуться в свой тихий, спокойный город, где люди хотя бы безразличны друг к другу. В этот раз мне удалось довольно оперативно справиться с заданиями, и, очень довольный своей работой, но больше перспективой скорого возвращения домой, я уже собирался купить обратный билет на поезд, когда случилось это. Я не знаю, как назвать, как назвать это. Скажем так – второе в моей жизни короткое замыкание, второй пробивающий все изоляции, все предохранители импульс, драматический перелом в судьбе.

Мы столкнулись с ней лицом к лицу в центре столицы так же внезапно, как десять лет тому назад в глухом лесу, и точно такая же неодолимая сила толкнула нас в объятья друг друга – как оказалось, ничего не изменилось в наших чувствах, я это мог точно сказать не только за себя, но и за эту женщину – по ее реакции, по нашим горько-сладким слезам и поцелуям.  Она была и осталась для меня, как, очевидно, и я для нее, любовью всей жизни – сейчас это чувство просто во второй раз получило возможность проявить себя в полной мере. Она едва смогла выдохнуть мое имя и почти без сознания упала мне на руки – как они ее удержали, не знаю, я ведь был  почти в таком же полуобморочном состоянии.

Вопреки прошедшим годам, вопреки остужающим нашу кровь жизненным испытаниям, мы были готовы, мы должны были точно так же, как и десять лет тому назад, с головой броситься в ту же пропасть, повторить ту же неистовую сатанинско-ангельскую круговерть, не принимая во внимание никакие препятствия, никакие препоны и ограничения, переступая через любую мораль и стыд – я это чувствовал не только по поднявшейся во мне самом буре, но и прочел в ее враз обезумевших глазах. Несомненно, это точно бы повторилось тут же, на месте, как это было и тогда, если бы встреча произошла так же в лесу, или другом подходящем месте. Только внешние обстоятельства (центр столицы!) удержал нас от повторения на месте того же безумия. И, ясно, оно должно было повториться немедленно – с первого же момента встречи нашей неотложной задачей стал именно поиск этого подходящего места, задачей, отнюдь не сложной в этом чужом, индифферентном ко всему городе. Гостиница моя была совсем рядом; хорошо, я еще не сдал свой номер,  так что долго мыкаться в поисках пристанища нам не пришлось, и, конечно, на сей раз наше любовное буйство было по качеству совсем иным, чем то пусть и яркое, пусть и сказочное, но все-таки скомканное наше свидание в лесу. Сейчас все – все, что было у нее, все, что было у меня – все это пошло побоку; остались только мы – я и она, и только это имело значение – два жаждущих слиться тела. И –  сказка! –  время не было ограничено. По дороге в гостиницу мы с ней практически не разговаривали, цель у нас была одна, и для ее достижения нам нечего было выяснять, нечего было уточнять – мы оба знали, чего мы хотим и куда мы направляемся, и уста наши от избытка сердца, вопреки правилу, наоборот, онемели.  Она шла, плотно прижавшись ко мне – в радостном ощущении нахождения друг друга мы, наверное, могли бы идти так до самого горизонта, если бы сжигающий изнутри огонь не требовал гораздо более активных действий с нашей стороны. Они последовали самым бурным образом, едва за нами закрылась дверь моего номера.    Мы никак не могли насытиться друг другом, мы как бы слились в одно целое, мы были просто друг в друге и никак, ну, никак не желали разделиться. Есть ли в жизни человека, мужчины что-либо сравнимое с накалом чувств в объятьях любимой женщины? Когда тебе кажется, что ты действительно на грани – на грани жизни и смерти. У меня на пике страсти была едва ли не полная уверенность, что я сейчас умру, и эта мысль мне была почти радостна – я хотел остаться в этом мгновении навсегда. В этот момент я, кажется, постиг кажущуюся до того мне невероятной мысль Моцарта, что «смерть есть истинная цель существования». Да, да, умереть – здесь и сейчас – в этот экстремальный миг мне в таком же свете открылась истинная цель моего существования! Наверное, нечто подобное за свою жизнь хотя бы раз переживает каждый человек. Каждый человек. Гете хотел остановить мгновение – по сути это то же самое. Они ведь были духовно очень близки, Моцарт и Гете. В тот пиковый момент да простится мне безобидное самомнение, и я чуть-чуть подошел к великим в моем восприятии смерти в истинной страсти.

По силе, по неистовству все, что с нами происходило – и сейчас, и тогда, десять лет тому назад – любой гипотетический сторонний наблюдатель (а в реальности – мы сами в качестве судей) должен был бы сказать, что нами управлял какой-то дикий животный инстинкт.  Но если это всего лишь инстинкт, почему он работает так избирательно? Почему ни у меня, ни у нее, (она тоже мне в этом признавалась) никогда не было ничего даже отдаленно напоминающее тот накал, ту страсть, что раз вспыхнув, намертво сцепила нас – прежде наши души, а также и тела, как только это стало возможным? Почему она нисколько не померкла за долгие годы разлуки и абсолютного неведения относительно друг друга и вновь ярко запылала, едва мы случайно соприкоснулись взглядами?  Почему с ней и только с ней я ощущаю секс как высшее проявление нежности, как сам генератор нежности? Нет, определенно нас намертво связала какая-то высшая сила, и только она смогла бы, наверное, нас разлучить – я имею в виду не физически (я ведь сделал десять лет тому назад, как оказалось, безуспешную попытку положить этому конец), а реально, где-то в высшем, духовном мире, где, видимо, все и решается, в том числе и физика. Должен сказать, что по жизни я  никак не святой: у меня было много женщин, в том числе, признаюсь, и в бытность мою мужем. Но когда я встретил ее, то сразу понял, что легкой интрижки между нами быть не может, и что уж лучше мне, во избежание больших осложнений, держаться подальше от этой женщины, однако следовать своей интуиции мне не хватило сил – видимо, она была послана мне самой судьбой. Мы работали в одном учреждении, и много раз я давал себе обещание, во избежание греха, сменить место работы (притом и предложения от других организаций поступали тогда довольно соблазнительные), но я так и не ушел, пока не взорвалась, разрушая все вокруг, бомба нашей страсти, и надо было что-то делать, чтобы сохранить семью, которой я, тем не менее, очень дорожил, посему мне пришлось уже срочно и безоглядно уносить, что называется, ноги. Но – как нынче показывала жизнь – в конечном итоге и это не помогло – возвращается ветер на круги своя – сейчас мы вновь оказались в тех же экстремальных обстоятельствах.

Говорят, секс снимает напряжение, которое создает любовь. В нашем случае эта формула также не работала – наша плоть не успокаивалась, не переставала бунтовать,  даже когда были окончательно израсходованы все, буквально все физические ресурсы. То есть сексуальное (сексуальное?) напряжение оставалось практически на том же уровне – просто у нас уже не было сил пошевелить даже пальцем. Мы так слитно и застыли – какое-то причудливое, вероятно, символизирующее что-то особенное изваяние. Надолго застыли. Чуть-чуть придя в себя, мы принимались за старое, и сколько раз это повторилось, я не знаю, но определенно могу сказать, что напряжение не было снято, даже когда мы, подчиняясь голосу пробуждающегося разума, требующего также психологической разрядки, то есть внесения ясности и в духовной сфере посредством общения не только тел, но и умов, снизошли наконец от стонов и беспорядочного щебетания к членораздельной человеческой речи, и первый вопрос, который у нас обоих возник (практически одновременно) – Как же мы могли жить друг без друга? Такой экзистенциальный вопрос у человека обычно возникает после рождения ребенка, когда ему неожиданно открывается великая истина в виде вопроса – какой был смысл нашей жизни без этого крошечного существа? Наверное, этот вопрос был вполне оправдан и в нашем случае – наш союз, безо всякого сомнения, должен был служить оправданием нашего с ней существования – по крайней мере, в тот момент мы были в этом уверены.

В двух случаях человек может практически не испытывать особого стыда за свое поведение: когда он находится в самом узком кругу очень близких друзей или родственников, и, наоборот, когда он затерян в огромной массе совершенно незнакомых ему людей, которых никогда в жизни больше не встретит. Но абсолютно раскрепощенным он может быть (не считая полного одиночества) только в присутствии обожаемого человека, в любви которого он также не сомневается. У нас было бесконечно много чего рассказать друг другу, мы должны были полностью и без стеснения обнажить и совместить в интимных наших разговорах свои души, как мы без обиняков обнажили и слили воедино наши тела. И вот тут нежные чувства, дарованная нам свыше и потому казавшаяся неразрывной наша связь, как и десять лет тому назад, натолкнулись на жестокую действительность, на сложившиеся крайне неблагоприятные, запретительные обстоятельства, и выход из тупиковой ситуации, как и в прошлый раз, никак не просматривался. И вынести это было невозможно. Никак. Провидение, наградившее нас великим чувством, одновременно наложило вето на его счастливую реализацию, и ничего более жестокого, бесчеловечного оно сотворить не могло.

Поначалу мне казалось, нет, я был уверен, что, найдя наконец друг друга через столько лет, мы уже никогда не разлучимся, не позволим никаким неблагоприятным обстоятельствам помешать нам соединить свои судьбы, обрести желанный покой в столь естественном для нас симбиозе. Червь сомнения зашевелился во мне, когда она вдруг заплакала, едва сошел флер столь неожиданно свалившегося на нас счастья, и мы (она!) вспомнили об обложивших нас реалиях. Она плакала горько, истерически, в голос – так плачут деревенские бабы, потерявши мужа-кормильца. Это не были слезы раскаяния, стыда, или вины. Или радости, что тоже было бы вполне понятно. Это было нечто очень серьезное, фундаментальное, вещее, можно сказать. Когда я, лаская, попытался успокоить ее, она, будто в пику моим усилиям рыдая все громче и громче, стала беспрерывно повторять: «Нет, ты не знаешь, нет, ты не представляешь, не знаешь, не знаешь!» И целовала, целовала мое лицо, мои руки, все, все, до чего дотягивались ее дрожащие губы…

Отгоняя нехорошие предчувствия, я старался убедить себя, что это обычная женская истерика, какая бывает, например, при потере девственности (а разве с ней не произошло сейчас нечто подобное!), но  уже и сам чувствовал, что злой рок и на сей раз не даст нам благополучно доплыть до вожделенной гавани счастья и покоя. Но я не мог представить глубину моей трагедии.

Каждый человек, наверное, считает, что именно он переживает самые сильные чувства, что его любовь или его боль несравнимы ни с чьими переживаниями. Так оно и есть в принципе – никогда ведь не узнаешь, как саднит мозоль в чужом ботинке, но свою боль ощущаешь куда как остро. И разве так важно, как другие оценят твои страдания!

Наша первая попытка сближения, первая нечаянная заявка на счастье потерпела фиаско по той непростой причине, что по большому счету я был все же человеком долга, а не любви. Любовь часто пренебрегает долгом, потому долг более всего боится любви – она ему самая большая опасность. Любовь – это непреодолимое желание, острая потребность что-то сделать для любимого человека, чем-то очень важным пожертвовать во имя его. Здесь я должен был пожертвовать другой любовью. Я не смог. Посему мне пришлось найти в себе силы преодолеть эту опасность – только я знаю, чего мне это стоило! – и самое обидное, что моя жертва, как после оказалось, была принесена на алтарь долга впустую. Я отказался от любви, чтобы сохранить семью, но когда аналогичная напасть одолела мою жену, она не осталась верной, как я, своему долгу – возможно, ее уязвленное женское самолюбие, неспособное простить и забыть былую обиду, просто ждало повода для мелкого мщения, а может, с ее стороны это тоже была великая любовь, которая, в отличие от моего случая, преодолела чувство долга – не знаю. Жена – это все-таки жена. В какой-то момент это и враг, жестокий враг. С неизбежностью.  Так или иначе, семью я потерял, и та великая (действительно великая) моя жертва в итоге оказалась напрасной. Потерявши и любовь, и семью, я в течение всех этих лет никак не мог найти смысла своей  жизни, мыкаясь в поисках каких-то суррогатных целей, второстепенных побед, каких-то баб, каких-то несерьезных увлечений (марки, бабочки – ха-ха!); пытался также с головой уйти в работу – все это без толку; и  вот теперь, когда нам представился второй такой счастливый случай, и я не обременен никакими обязательствами  вдруг вновь возникают какие-то сложности!? Нет, вынести это невозможно! Но ведь я не знаю о ее обстоятельствах! Что если нынче у нее такие же непреодолимые препятствия, какими мне представлялись в свое время мои жена и дочь? Она ведь живой человек, все эти годы у нее была своя жизнь и свои обязательства перед этой жизнью, сможет ли наша любовь хотя бы на этот раз преодолеть все препятствия? И если нет, то как нам быть, как спасти самих себя, ведь во второй раз сбежать от этой любви не получится?

Когда она через довольно долгое время обрела, наконец, способность к членораздельной речи, она раскрыла мне все причины своего отчаяния – не могла не раскрыть, но ей-богу, наверное, лучше было бы мне о них не знать. Потому что жить со всем этим становилось невозможным. Самая радостная весть из всего того, что она мне рассказала, была и самой убийственной – оказывается, у меня от нее есть сын, сын! Сын, о котором я мечтал всю жизнь! Но папой он называет другого человека, и у него есть единоутробный брат, и живут они все вместе в очень хорошей дружной семье, в любви и уважении друг к другу.

И что же нам теперь делать, как жить дальше? Как мне жить дальше! Ее истерика, ее слезы стали совершенно понятны, они враз стали и моими – не выдержав обрушившийся на меня блуд абсолютно несовместимых чувств – счастья и несчастья, я сам впал в такое же невменяемое состояние – пусть надо мною издеваются те, кто бы реагировал на подобный удар иначе.

Вдоволь наплакавшись, как это бывает при прощании с умирающим человеком – а здесь вивисекции подвергалась никак не меньшая ценность – наша любовь – мы немного успокоились и нашли наконец в себе силы как-то отлипнуть друг от друга. Но пойти провожать ее я уже был не в состоянии, и она сиротливо, сгорбившись (это последний в моей памяти ее образ, который я все же подсмотрел в окно), понуро побрела к станции метро, провожая саму себя в иную отныне жизнь. Оказывается, в столице она оказалась совершенно случайно, приехала сюда по каким-то своим мелким делам и собиралась вернуться домой за день до нашей встречи, но, закрутившись в мегаполисе, не позаботилась вовремя о билете, и отъезд пришлось отложить. Ну, как тут не скажешь – судьба! При здравом рассуждении любой человек скажет, что лучше бы нам в этот день пойти другими путями-дорожками и не встретиться вовсе. Да – при здравом рассуждении. Если не счастье, то уж, по крайней мере, спокойствие нередко заключается именно в неведении. Вот, в нашем случае, например. Счастье и спокойствие на чашах весов – что предпочтительнее? И в какой пропорции? На самом деле, если бы у меня на трезвую голову было бы право выбора, что бы я предпочел? Один этот день (нет, целых два таких дня!) не  стоили разве целой жизни? Говорят ведь, что жизнь измеряется не количеством прожитых дней и лет, не количеством вдохов-выдохов, а только количеством тех моментов, когда от счастья захватывает дух. Наверное, так и есть. Для меня – точно. Сейчас мне совершенно ясно: жизнь без этой женщины и без моего сына не имеет никакого смысла. Никакого. Все свои моменты я, очевидно, получил. Других уже быть не может.

Кто-то определил, что человек – это трудное. Да, даже самый паршивый, окончательно опустившийся бомж когда-нибудь ощущает этот груз, это давление человека на себе. Но и у него, ничтожного по жизни, всегда есть последний способ преодолеть эту данную самой природой трудность, эту невыносимую тяжесть, и тут ему необходим минимальный инструментарий, который всегда найдется под рукой. Вырваться из плена не плоти, а именно духа – вот ведь главная проблема мыслящего существа. И да здравствует свободное парение! Да  здравствует бездна, падение в беззаботность, счастье. Настоящее. Моцарт был абсолютно прав.

*  *  *

Остывшее его тело нашла утром молоденькая горничная, дико закричавшая при виде человека в ванне, красной от крови. Потрясение несчастной было столь велико, что она не переставала всхлипывать и что-то нечленораздельное бормотать даже после того, как тело увезли, потому в номере, учитывая ее шок, навели необходимый порядок другие работники. Должно быть, в своей недолгой истории бедная девушка уже успела пережить что-то очень похожее.

…Женщина к этому времени уже была в поезде – она возвращалась домой. О том, что случилось в номере гостиницы после ее ухода, она не узнает никогда. Были ли ее переживания столь же острыми, способными привести к такому же трагическому исходу – Бог весть. По всем показателям она была готова, или даже собиралась, как и он, покончить с собой, но сама Природа запретила ей совершить такое безумие. Женщина не имеет права умирать. Женщина должна жить; она Мать.

Григор Апоян