Вьются вверх, выше и выше колонны мысли: скорректированные возможностями архитектуры: великолепной готики: поющий и игольчатой, переданной неповторимым мастерством и чудовищно тонкой энергией…

Вьются, поднимаются, из тумана тогдашней реальности выходит Ансельм Кентерберрийский, и глаголит…

Глагол его, связанный с орнаментом мысли, слишком не связан с физиологией, которая столь определяет человека, что… сложно противостоять – ведь физиология не слушает проповедей…

Ансельм, глядя в отражение Джордано Бруно, странно принятому СССР за героя, произносит свои доказательства бытия Божья…

…ведь вера – основа рационального знания: и всё живое стремится к Богу: посмотрите на тянущуюся к свету траву…

Бруно ответит новыми вариантами мировосприятия вообще: которые Ансельм, пропустив через фильтры своей поэзии и правды, посчитает мозаикой меры…

Мера – величайшее понятие…

Им пользовались египетские, бритые, белоодеянные жрецы, стремясь обозначить уровень мира: всегда ускользающий, даже не обязательно приносить жертвы Себеку…

…ведь – всё ограничено и – имеет некий верхний предел…

…современность, которой не представлял Ансельм: с мерцающими повсюду мониторами, с бесконечным движением, внутри которого не видно смысла, с фаршем людским, какой выплёвывает метро…

 Ансельм – в роскошных одеждах прелата, проходящий этой явью: есть точки, в которых сходится всё: и всё это столь глобально, что может огромным метафизическим шаром раздавить сознание: индивидуальное, исступлённо ищущее…

Бог, как совершенство – утверждение Ансельма, не базирующееся ни на чём: только на энергии веры, сложно представимой, которая вообще невозможна: которая есть, есть…

…посмотрите в глаза Сербского Патриарха Павла: они расширены, он, в принципе, только приложение к собственным глазам…

При чём тут тело?

Ансельм давно расстался с оным, не говоря о сербском Павле, жившим телесно, бытово так без… тела, что… дух захватывает…

Бруно – взирающий из глубины метафизического костра в действительность: Бруно, судимый за магию и попытку реорганизовать католическую церковь: она оказалась сильнее…

Бруно, оценивающий доказательства Ансельма через призму собственной анти-логики, поскольку земная слишком утилитарна…

Бруно, едущий на повозке – со сплошными деревянными колёсами – туда, где он будет судим…

Но – костёр не пугал его.

…пугал ли Жанну?

В классическом фильме о её страстях, снятом датчанином, её проводят белыми: даже – белее белого — коридорами: ей показывают неистовство огня…

Но – она же считала лучшей битвой ту, которой не было: она – всем сердцем своим, самой сердцевиной сердца, не причастного великой алхимии, воспринимала ценность каждой личности: о чём, века спустя возгласят Кант и Монтескье…

Тончайшее лицо Канта, проходящего переулками старинного города, дарящего и счастье, и мещанство, — в равной мере…

Мещанство последних брежневских лет: тяжёлое, давящее…

-А вот – приобрели: зеркальный шкаф!

-О! прелесть что такое…

Маяковский, рвавший ритмы языка, был против – но… кто же будет слушать поэта.

Снова выходит на условную сцену Ансельм, снова произносит ничего не значащие, столь сокровенные слова…

Снова едет на телеге с цельными колёсами Д Бруно: к судилищу, к казни…

Снова Л. И. Брежнев, выпив зубровки, склоняется над документами, думая, сколь можно облегчить жизнь советского народа (правда! правда!).

Снова муаровые сумерки человечества заставляют мыслить о золотом веке оного…

  Александр Балтин

фото взято из открытых источников