Острое и точное название – «…ухожу с трагической тусовки» — именно так наименована посмертная книга стихов А. Романова: яркого питерского поэта, чей путь, завершённый в 2014 году, продолжается в слове, не ведающем ветшания…

—

…ощущение возраста – условность, впечатанная в тело человека: ибо подлинность поэтической души связана со столь тонкими, сложно уловимыми вибрациями, что молодость будет вторгаться и в зрелость, и в старость, противореча смерти, — яркой осенней игрой, пусть подъедаемой холодным дыханием сини:

Когда сентябрь ликует над Обводным,

и синь своим дыханием холодным

касается промасленной воды,

я понимаю,

слыша лист опавший,

что никогда не становился старше.

Я просто оставался молодым.

А. Романов чувствует дыхание стиха: на уровне природных вибраций сердца: для него – естественность речи сопоставима с обыденностью шага, и, кажется, поэт и жизнь воспринимает, как сумму небесами написанных строк.

Стих его – от подлинности дыхания, которое не собьют никакие условности, и всякие каверзы времени не стоит учитывать, прозревая золотую поэтическую суть, а она – в каждом миге.

Круто лепится стих, исключающий лишнее:

Я проснулся в чердачной светёлке:

сад сиреневый не дал мне спать,

он стучал в запотевшие стекла,

властный луч уронив на кровать.

Сильно играют звуки: легко перекатывается, серебрясь «л», резко вибрирует, создавая дополнительные эстетические оттенки «р»: звукопись Романова всегда связана с подчёркиванием смыслонесущих элементов стиха: в приведённом, например, четверостишие, «с» перекипает дополнительной пышностью сирени, глядящей в светёлку…

Мера молодости связана с игрою задора, с пенным ощущением жизни – в том числе: как счастья движения, поэтому:

И опять в суете подвенечной

мчит весна, как невеста лучась; — 

Что ж ты прячешься в лавке аптечной?

Выбегай на проезжую часть!

Именно – презрев аптеку, как вариант напоминания о возрасте – стоит взорваться движением, ворваться в недра весны…

Жизнь кипит в поэзии Романова: переливается огнями, заливает всё своею плазмой: лучевой, древесной, людской…

Сад, как символ возникает часто.

Сад оживает и в другом ракурсе: сопоставления с ограничениями возраста, что не помешают петь – по-прежнему сильно и ясно:

В чудный сад, словно вошь на аркане,

я вернулся, крути не крути,

с пенсионной бумагой в кармане,

с коронарной болезнью в груди.

Возвращение в сад – равно его чудесность – куда важнее болезни, свившей гнездо в теле, ломающей грудь черными птицами этого гнезда.

Задушевная элегичность, ностальгия – метафизического плана: по стране юности – окрашивают порой строки поэта, срывающиеся нервной вибрацией с оголённых проводов чувств:

Голос юности тише и тише,

словно тает сиреневый снег: — 

Человек, ты меня ещё слышишь?

Я тебя подвела, человек!

—

Ты у времени вырвал клещами

и сирень, и цветы на лугу;

всё, что есть, я тебе обещаю,

лишь себя возвратить не смогу.

Но – и сирень, и цветовой луг, и даже сиреневый снег организуют пространство столь полноценное, что сами стихи свидетельствуют о радости радуг творчества в большей степени, нежели о провале в проран тоски.

Тоска отсутствует в поэзии Романова.

Всё, что есть – он принимает стоически: и всё, алхимически пропуская сквозь фильтры дара, превращает в стихи.

Ведь поэзия везде: она распростёрта над нами, она живёт в нас…

Возникают жёсткие образы: язык становится подборист, поджар:

Наплевать на лунные дела!

Не для нас ли Стрелку родила

Невка в криминальной подворотне,

Отстранясь от света и тепла.

—

Ей вослед по уличным лекалам

Бродит тень двуглавого орла

И, гремя украденным металлом,

Политуру глушит из горла.

Все формулы жизни интересуют поэта: все краски, включая – очевидно – чёрную, передаваемую своеобразно через сильно-металлические «г» и «р» — должны быть отображены на глобальном холсте, созидаемым живописцем слова.

Холодом онтологическим веет порой от созвучий Романова.

Вот и мистические струи возникают, лучась своеобразным сопоставлением церкви и космического корабля:

Вопреки пересудам и спорам,

Опрокинув Медведицы ковш,

Звездолёт с отказавшим мотором

Был на церковь Христову похож.

—

Космосервис, —

Ни дна, ни покрышки, —

К нам на связь подоспеет едва ль,

Но огнём термоядерной вспышки

Мы сварили с тобой магистраль.

Фантазия или фантастика?

Победа или поражение?

Всё двойственно, амбивалентно: даже и в мире фантастических грёз, образов, видений: но снова – ни капли угрюмого уныния не позволяет поэт: и огнь термоядерной вспышки хлещет сильным лучом надежды…

…но интересен звездолёт, оказывающийся похожим на церковь…

 …поэзия, вмещённая в книгу Романова, органически переходит в прозу: поэтичную, и несущую в себе метафизические семена…

Они прорастают афоризмами:

Каждый настоящий поэт —  демиург. Он создаёт свой собственный мир, свою систему образов.

Точность определения – продолжающегося, увы, описанием нынешней литературной ситуацией, когда слишком много стихотворцев: владеющих формой, но вовсе не творящих собственные миры – живущих стороной имитации, заимствованной кровью.

Проза Романова комбинированная: волокна мемуаров сплетаются с нитями рассуждений, мерцающие тени былого порой застят слишком скудное настоящее; но тоска по звездности: по запредельному прорыву в космические, не представимые ритмы поэзии, мучившая поэта, стремившегося к идеалу, прорывается лучевидно…

Рокочут поэмы: сюжетная, густо заваренная, трамвайная повесть «ТаранТАСС времени», историческая «Растанная Голгофа», с самого зачина опрокидывающего читателя в поэтическую мощь и толщ:

Разразились скворцы на погосте

Вдалеке от молочных коров: — 

Ну-ка крести краплёные сбросьте

В мелкотемье изысканных строф! —

—

Господа! Пуришкевич —  паскуда!

Он плюёт в атакующий класс.

Тайный отпрыск бульварного блуда,

Согласился стучать напоказ.

…читательский интерес вновь возвращает к стихам:

Лишь теперь,

когда жить мне осталось не густо,

я постиг глубину

мимолётного чувства.

—

Глубину! Вопреки

продувному рассудку:

к нам хозяйская дочка

зашла на минутку.

Полётная лёгкость строк, свидетельствующая о щедрой жажде жизнь: даже когда на донышке её осталось мимолётное женское солнце снова заставляет звучать сердце, утомлённое всем.

Утомлённое ли?

Стих Романова — крепко прокалённый жизнью и даром, и много в нём огненного, страстного; стих, организованный технически жёстко, не допускающий проколов, лакун, провисаний, жизнеутверждающ, сколько бы не было в мире теней; и сумма, представленная в посмертной книге Романова, убеждает, сколь интересным поэтом он был – остаётся, преодолев бремя времени, осилив стихом каменную плиту смерти.

Александр Балтин