Святки  – святые вечера – в православной традиции и в русском народнопо­этическом сознании знаменуют торжество Солнца правды – Христа – над тьмой, победу над нечистой силой.

Однако в наши дни священный смысл Святок боль­шинству либо неведом, либо многими намеренно попирается. Не секрет, что череда святых зимних праздников сегодня нередко превращается в бесовский пьяный разгул, безбожную вакханалию. Придя в чувство после такого гульбища иные, у кого ещё не атрофирована совесть, стыдятся самих себя, глаза не смеют поднять на окру­жающих. Душа мертвеет, холодеет, выстуживается. Бывает ей и студно, и стыдно; покаянно жаждет она и прощения, и очищения, изгнания разрушительного чужебесия.

На эту тему Николай Семёнович Лесков (1831 – 1895) создал святочный рассказ «Чертогон» (1879). Впервые рассказ был опубликован в рождественском номере ежедневной газеты «Новое время» от 25 декабря 1879 года под названием «Рождественский  вечер у ипохондрика». Сам писатель был доволен своим произведением и, отвечая на поздравления с праздником в письме к издателю и редактору «Нового времени» А.С. Суворину, с одобрением отозвался о святочном номере газеты в целом: «И Вас с праздни­ком, мой старый коллега! №, слава Богу, хорош. Я его нетерпеливо ждал увидеть. <…> Я, кажется, не хуже людей» [1]. «Рождественский  вечер у ипохондрика» утверждает мысль «о превосходстве веры над неверием» (X, 653) и, согласно святочным жанровым канонам, закономерно завершается обращением к празд­нику Рождества Христова.

В соответствии с учением православной аскетики и антропологии Лесков имел ясное представление о двойственной природе человека, богоподобной, но омрачённой грехопадением и призванной к восстановлению через христианскую веру, покаяние, деятельную любовь к Богу и ближнему. В соответствии с  христианской концепцией, и последнему грешнику не закрыта дорога к спасению. В повести-«рапсодии» «Юдоль» (1892) Лесков, взяв за основу  евангельскую образность,  художественно выразил  упование на Того, «Кто жалеет об утрате одной овцы и, хватившись её, оставит 99 овец, идущих своею дорогою, и ищет в кустах и тернии потерявшую путь одну овцу, и находит её, берёт её на Свои священные руки, и несёт, и радуется, и даёт радость всем» [2]. Писатель горячо верует в преображение падшей («оскотиненной») человече­ской природы. Основ­ной сюжет христианского сознания: падение – восстановле­ние, смерть – возрож­дение, воскресение. Такова художественная логика святоч­ного рассказа «Зверь» (1883), «апокрифического рассказа» «Пути­мец» (1883), повести «Заячий ремиз» (1894) и множества других лесковских произведений. Символико-содержательный план святочных рассказов соотносим с церковными песнопениями во славу Рождества: «Христос рождается прежде падший восставити образ».

На пути восстановления «падшего образа» важнейшую роль играет свобод­ное человеческое усилие, ибо, как говорит преподобный Максим Исповедник, «у человека два крыла, чтобы возлетать к Богу: свобода и благодать». Человек не ограничен эмпирическими условиями земного существования и в своей глубо­чайшей сущности обладает свободной  духовностью, располагает свободной волей. Он может осуществить свободный выбор, отказавшись от греха. Чтобы бороться с ним, должно прилагать великие духовные старания, но одних челове­ческих усилий недостаточно. Это лишь подготовительная работа. Человек не в состоянии сам себя «за волосы вытащить» из смрадного греховного болота. Необходима благодатная помощь Божия. Оттого и молятся православные христи­ане Святому Духу: «прииди и вселися в ны, и очисти ны от всякия скверны, и спаси, Блаже, души наша».

Так, в рассказе  «Чертогон» изгнание чёрта, ду­ховно-душев­ное очищение происходит только при вмешательстве Божьего Промысла.

Исступленная оргия купеческого кутежа в рождественскую ночь, свидетелем которой стал рассказ­чик – провинциал, приехавший из Орла в Москву поступать в университет, ужаснула молодого человека.

Лесков нисколько не сгустил краски, описывая бесовской шабаш этой «вальпургиевой ночи» (VI, 309) с участием пожилых купцов-миллионеров. Их прототипы – известные московские миллионеры: владелец  хлопчатобумаж­ных торговых фирм и собиратель древнерусских рукописей А.И. Хлудов (1818 – 1882) и откупщик В.А. Кокорев (1817 – 1889). «Главное: картина хлудовского кутежа, который был в прошлом году и на нём Кокорев играл. Это живо про­чтётся» (VI, 654), – замечал Лесков в письме к Суворину.

Современные прототипы персонажей «Чертогона» без труда могут  отыскаться сегодня повсеместно: и в нынешней Москве, и в провинции, в том числе родной Лескову многострадальной Орловской губернии.

Показанная в рассказе Лескова адская «пропасть разгула, не хочу сказать безоб­разного, – но дикого, неистового, такого, что и передать не умею» (VI, 306), – низводит человека до животного, скотского, зверского состояния. Разгуляв­шийся купец-миллионер Илья Федосеевич – дядя рассказчика – превращается в опасного «дикого зверя»: «Он мне был чрезвычайно страшен <…> Я просто только боялся этого страшного, дикого зверя, с его невероятною фантазиею и ужасным разма­хом» (VI, 309 – 310).

«Зверство» и «дикость» плотской натуры – казалось бы, необузданные, не­укротимые, – усмиряются трепетом заплутавшей без Бога души. Она содрогается перед разверстой адской бездной.

Бесовское начало неизбежно побеждается Божеским, безобразное преодоле­вается прекрасным, тьма вытесняется светом, на смену ночи приходит утро, грехопадение взывает к молитвенному покаянию – на этих антиномиях выстраи­вается композиция святочного рассказа. Наутро после разнуздан­ного ночного кутежа «Москва была перед носом и вся в виду – вся в прекрасном утреннем освещении, в лёгком дымке очагов и мирном благовесте, зовущем к молитве» (VI, 310).

«Сосуд скудельный» требует очищения от пакости и скверны. В бане обна­жается не­прикрытая плотская мерзость денежного воротилы. Раздетый донага, он лишён естественных человеческих пропорций. Отвратительная «огромная масса его тучного тела» – это бесформенное, студенистое, тряское «желе», которое ревело «сдер­жанным рёвом медведя, вырывающего у себя больничку» (VI, 311).

Но никакими банями не отмыть греховную грязь, прилипшую к душе. Омо­вение телесное не в состоянии обратить зверя в человека, оживить по­мертвев­шее сердце: «Внешность сосуда была очищена, но внутри ещё ходила глубокая скверна и искала своего очищения» (VI, 312). Рассказчик комментирует: «Я это видел и теперь перестал бояться. Это меня занимало – я хотел видеть, как он с собою разделается: воздержанием или какой благодатию?» (VI, 312).

Художественная логика рассказа развивается в евангельском русле. Для ду­ховного возрождения грешнику требуется не лицемерное,  фарисейское покаяние – по слову Господа:

«Горе вам, книжники и фарисеи, лицемеры, что очищаете внешность чаши и блюда, между тем как внутри они полны хищения и неправды. Фарисей слепой! очисти прежде внутренность чаши и блюда, чтобы чиста была и внешность их. Горе вам, книжники и фарисеи, лицемеры, что уподобляетесь окрашенным гробам, которые снаружи кажутся красивыми, а внутри полны костей мёртвых и всякой нечистоты. Так и вы по наружности кажетесь людям праведными, а внутри исполнены лицемерия и беззакония»

(Мф. 23: 25 – 28)

Так и в случае с Ильёй Федосеевичем. Этот именитый «денежный мешок» – любитель и устроитель  диких разгульных вакханалий – достопочтенный член общества, ува­жаемый «первыми лицами»: «большой вес в Москве имеет. Он при всех встречах всегда хлеб-соль подаёт… всегда впереди прочих стоит с блюдом или с образом… и у генерал-губернатора с митрополитом при­нят…» (VI, 302 – 303).

Размышляя о «плотском» и «внутреннем» человеке, Апостол Павел говорит: «по внутреннему человеку нахожу удовольствие в законе Божием; Но в членах моих вижу иной закон, противоборствующий закону ума моего и делающий меня пленником закона греховного, находящегося в членах моих» (Рим. 7: 22 – 23). Преподобный Ефрем Сирин учит: «Если на дворе не даёшь накопляться нечистотам, то не давай и внутри себя усиливаться пожеланиям плот­ским» [3].

В рассказе «Чертогон» грешная душа истинного – «внутреннего человека» – в надежде спасения от растления и распада требует молитвенного омовения покаянными слезами. Это происходит на второй день Рождества Христова, когда празднуется Собор Пресвятой Богородицы, потому так закономерно духовное тяготение к святому образу Пречистой Девы – Царицы Небесной: «пасть перед Всепетой и о грехах поплакать» (VI, 312).

«Восстановление» даётся нелегко. Грешник раздираем между небом и адом. Монахини, наблюдая за коленопреклонённой молитвой распластавшегося пред иконой Богородицы купца, замечают физические проявления терзающих его бесовских искушений: «видите, он духом к небу горит, а ножками-то ещё к аду перебирает.

Вижу, что и действительно это дядя ножками вчерашнего трепака доплясы­вает, но точно ли он и духом теперь к небу горит?

А он, словно в ответ на это, вдруг как вздохнет да как крикнет:

– Не поднимусь, пока не простишь меня! Ты бо один свят, а мы все черти окаянные! – и зарыдал.

Да ведь-таки так зарыдал, что все мы трое с ним навзрыд плакать начали: Господи, сотвори ему по его молению» (VI, 313).

И случилось святочное чудо. При поддержке свыше именитому богачу – ста­рому греховоднику, как нашкодившему школяру, даётся вразумление: «Прямо с самого сверху, из-под кумпола, разверстой десницей сжало мне все власы вкупе и прямо на ноги поставило…» (VI, 314). Во время покаяния перед иконой Влады­чицы какая-то не­видимая сила оттрепала московского «туза» за волосы, припод­няв его, «как подни­мают за вихор мальчишек» (VI, 313).

Ироничность лесковской художественной манеры не отменяет, а только уси­ливает ав­торскую мысль о глубинах человеческой натуры и о возможности восстановления осквернённого образа и подобия Божия: «Это вот и называется чертогон, “иже беса чужеумия испраздняет”» (VI, 314).

Преображение падшей человеческой природы происходит  при помощи силы,  которую Господь оставил на земле как дар, именуемый  благода­тью. «С этих пор я вкус народный познал и в падении, и в восстании…» (VI, 314), – резюмирует рассказчик.

В первом варианте – «Рождественский вечер у ипохондрика» – рассказчик  Иван Иванович глубоко проникся истинно право­славной верой после того, как увидел «“всё”: падение и восстановление, грехи и покаяние… веру» (VI, 653).

В «Записных книжках» Лескова 1880-х – 1890-х годов находим глубоко ре­лигиозные раздумья об «уделах» света и мрака, праведности и греха, любви и злобы. Наблюдая несовершенство двойственной человеческой природы, писатель размышлял: «Что сильнее: злоба или любовь? Надо полагать, что злоба, ибо люди часто готовы во вред себе делать зло другому, но во вред себе делают дела любви гораздо реже» (подчёркнуто Лесковым. – А.Н.-С.) [4].

Это созвучно исповедальным мыслям Апостола Павла: «закон духовен, а я плотян, продан греху. Ибо не пони­маю, что делаю; потому что не то делаю, что хочу, а что ненавижу, то делаю» (Рим. 7: 14 – 15); «Ибо знаю, что не живёт во мне, то есть в плоти моей доброе; потому что желание добра есть во мне, но чтобы сделать оное, того не нахожу. Доброго, которого хочу, не делаю, а злое, которого не хочу, делаю» (Рим. 7: 18 – 19).

Христианин «обретает новую нравственную силу, какой не даёт ему отвле­ченное сознание закона. Не с грустной покорностью, а с радостным чувством он исполняет то, что приводит его к более тесному единению с Богом, от Которого он произошёл и к Которому стремится вся его душа. Можно сказать, что христи­анство дало крылья нравственному сознанию» [5], – отмечал Б. Чичерин в своей книге «Наука и религия», на которую Лесков отозвался обстоятельной сочув­ственной рецензией [6].

Сам писатель именно так воспринимал религиозность и нравственность: «Бог запрещает мне делать дурное, вложив в меня совесть, через которую я распознаю добро и зло» [7]. Лесков был солидарен с  Достоевским в том, что «совесть без Бога есть ужас, она может заблудиться до самого безнравственного» [8]. Достоевский писал: «Если мы не имеем авторитета в вере и во Христе, то во всём заблу­димся. Нрав­ственные идеи есть. Они вырастают из религиозного чувства, но одной логикой оправдаться никогда не могут. На той почве, на которой вы стоите, вы всегда будете разбиты. Вы тогда не будете разбиты, когда примете, что нрав­ственные идеи есть (от чувства, от Христа)» [9].

Религиозный философ и богослов В.В. Зеньковский утверждал, что «в “плане” нашего сердца добро и грех стоят “рядом”, но онтологически грех никогда не овладевает глубиной духа» [10]. Это соответствует  размышлениям Лескова в рассказе «Чертогон»: «Преобладающему греху преизбыточествует благодать» (VI, 469).

Только бы человек, наделённый в Боге свободной волей и свободой выбора, сознательно восхотел отрешиться от скверны и избрать благодать.

Алла Анатольевна Новикова-Строганова —

доктор филологических наук, профессор

___________

ПРИМЕЧАНИЯ

[1] Лесков Н.С. Собр. соч.: В 11 т. – М.: ГИХЛ, 1956 – 1958. – Т. 10. – С. 468. Далее ссылки на это издание приводятся в тексте с указанием тома и страницы.

[2] Лесков Н.С. Собр. соч.: В 12 т. – М.: Правда, 1989. – Т. 11. – С. 187.

[3] Христианская жизнь по Добротолюбию: Избранные места из творений святых Отцов и Учителей Церкви. – М.: Московский Свято-Данилов монастырь, 1991. – С. 120.

[4] РГАЛИ. – Ф. 275. – Оп. 1. – Ед. хр. 111. – Л. 7.

[5] Чичерин Б. Наука и религия. – М., 1901. – Изд. 2-е. – С. 204.

[6] См.: Лесков Н.С.  Б. Чичерин «Наука и религия» (М., 1879). Обзор // Новое время. – 1879.  –           № 1306.

[7] Цит. по: Лесков Н.С. Легендарные характеры. – М., 1989. – С. 6.

[8] Достоевский Ф.М. Полн. собр. соч.: В 30 т. – Л.: Наука, 1972 – 1990. – Т. 27. – С. 56.

[9] Достоевский Ф.М. Там же.  – С. 217 – 218.

[10] Зеньковский В.В. Проблемы воспитания в свете христианской антропологии. – М., 1993. –      С. 75.