Он сидел за столом, обхватив лицо руками. Потом медленно встал и вышел на улицу. За окном была пурга. Снег забивался под шапку и воротник, словно сыпался сверху, мохнатыми клочьями. Намело столько снега, что, казалось, еще немного, и город потонет в снегу, погрузив всю свою историю на дно. Запорошит проспекты и кривые улицы, засипит люки и дворы-колодцы. Затянет реки и каналы. Лавина снега была готова падать с крыш, заметая следы, завораживая заново своей необыкновенной, пронзительной силой жизни.

Он шел по Невскому проспекту, закрываясь от снега, пытаясь представить, где она сейчас находилась. Он чувствовал ее присутствие где-то рядом, но не знал, совершенно не мог предположить, где точно она находилась, куда спряталась.

Он напряг лоб, и вдруг почувствовал странное, словно второе, заново данное дыхание, ощущение ее присутствия совсем близко, рядом. На этот раз он не видел ее, взрослую, бегущую, как обычно, опаздывающую куда-то. Он видел ее, живо и явственно, совсем юной, маленькой девочкой, так забавно склонившую к его уху свое худенькое лицо.

Когда он был мальчишкой, он любил велосипеды. Любил смазывать их специальным маслом, сидеть подолгу у старого сарая, пытаясь, наконец, починить педаль или руль, или что-то еще, что не удалось подправить какое-то время назад.

На этот раз, когда он ожидал, что она вот-вот появится, он тоже сидел перед своим велосипедом, и что-то усердно подкручивал, обращая внимание лишь на тот дачный участок, весь в зеленой траве, откуда она могла появиться.

Остановка времени, словно остановка сердца. Она была столь явной, что ему в том детском возрасте стало невыразимо страшно. Страшно, что время вдруг пойдет не в том направлении, что не сбудется то, что должно было сбыться, не случится то, что должно было быть. Он опасливо озирался, понимая, что она вот-вот появится, и пытаясь предугадать, как она поведет себя на этот раз, что скажет, или что сделает.

Она появилась очень быстро, как будто из воздуха, в нескрываемо ярком платье, веселая и радостная, совершенно распахнутая в своем хорошем настроении и стремлении вперед, или вверх. Он наблюдал за ее движениями, плавными и стремительными одновременно, и слышал, как его собственное дыхание останавливалось, а внутри все словно завораживалось, замирало.

Она хлопнула его, буквально шлепнула по руке, и побежала куда-то вглубь сада, вперед, к растущей пышным цветом белой яблоне. Он побежал было за ней, ощущая, что ноги становились вдруг неожиданно ватными, как бывало только во сне. Вот он шел уже по этому саду, словно проваливался в чей-то незнакомый сон, ощущая его и частью своего собственного пространства, и мерилом чего-то далекого, не имеющего к нему никакого отношения.

— Зоя! – закричал он громко! – Зоя! – звал он снова, терпеливо и наощупь пытаясь пробраться через тернии сада к самому дальнему деревянному забору.

Когда он добежал до куста красной смородины, то вдруг упал, сильно ударив колено. Он слегка приподнялся, силясь позвать ее, но сил словно не хватало даже на крик. Он снова попытался сконцентрировать внимание на той красной точке у забора соседнего участка, где она должна была находиться.

— Зоя! – еще раз позвал он.

Она обернулся, в это же самое мгновение осознав, что он лежит в траве. Бросилась к нему. Обняла за голову, и стала быстро поднимать его, напрягая все тело, пытаясь поставить его в вертикальное положение. Он весь скрючился, сжался.

Его резко тянуло вниз, он снова и снова пытался напрячься, снова и снова пытался встать, вместе с ней, но почему-то падал вниз, как подкошенный, как будто бы его затягивали, прижимали к земле невидимые силы.

— Ты уже сделал все уроки? – спросила, наконец, Зоя, видимо, ощущая и его отчаяние и его внутреннюю победу при каждому правильном движении. – Сделал?

— Я ничего не сделал! – гордо произнес он, и снова почувствовал, как падает куда-то вниз, проваливаясь и вновь чувствуя, что кроме ее присутствия он больше ничего не может различить.

Она дотащила его до дома, растерла чем-то пахучим, переодела рубашку. Она быстро бегала по веранде, собирая огромную тарелку еды, наваливая на тарелку котлеты, картошку, и все, что только могла найти в холодильнике, на плите, и по многочисленным коробкам, стоящим то там, то здесь по всей дачной кухне.

Он чувствовал себя совершенно больным, даже каким-то раненым, не понимая, как это состояние пришло к нему, как это все получилось. Она, казалось бы, не замечала этого, и еще более бодро сновала то туда, то сюда, то замолкая, то начиная снова что-то быстро тараторить.

Он видел, как она двигалась, ощущал, как плавно ходили туда-сюда руки, как двигалось тело, в такт ее выверенным движениям. Он ощущал запах яблок за окном, и шум травы и деревьев. Ему снова и снова казалось, что мир, в который он вступил, был совершенно иным, другим, волшебным и потусторонним одновременно.

Сейчас, двигаясь вперед по Невскому в пургу, он вдруг отчетливо вспомнил это свое состояние сто лет назад, в детстве, он так отчетливо ощутил его, словно в такой мороз вдруг перенесся намного лет назад.

— Зоя! – еще раз повторил он, словно звал ее, словно пытался приблизить ее удаляющий облик. – Зоя!

Он силился найти ее номер телефона. Вновь и вновь пролистывая свой. Потом он зашел в кафе, заказал кофе, и пытался вглядываться в пургу за окном, в тщетной попытке увидеть ее силуэт, различить контуры ее приближения.

Ощущение вечности, которое он почувствовал, было сродни чему-то страшному и замечательному одновременно. Он вдруг отчетливо понял, что совершенно не властен над своей жизнью, совершенно ничего не может и не хочет делать один, что он может как тогда, давным-давно в саду, рухнуть в любую минуту оземь, и потерять контроль. Она была той самой силой, которая держала его на этой земле, помогая ему ощутить ту цель, к которой он двигался. Махнув головой и отряхнувшись, он заново почувствовал неожиданный прилив сил, взялся за голову, пытаясь включить что-то в собственном сознании.

— Зоя! – еще раз словно позвал он. – Зоя!

Он вспомнил, как несколько лет назад пытался как-то изменить свою жизнь, наивно полагая, что нечто земное и обыкновенное будет для него каким-то верным и понятным решением. Видимо, он пытался примириться с тем, что она жила где-то вдали от него, не так близко, как он бы этого хотел. Ощущая ее присутствие каждую секунду своей жизни, он тогда пытался вновь вернуться к обыкновенной жизни, заняться чем-то важным, чем-то нужным, приподнимающим его над действительностью. Пытался начать все заново.

Провал, который он ощущал, встречая других людей, был сродни броска в пропасть. Ее не хватало всегда. Он терпеливо и мучительно разговаривал с другими людьми, каждую минуту осознавая, что этот человек не был Зоей, и самое главное, никогда ею не может и не сможет стать. Ему становилось не по себе, от одной мысли, что контуры или очертания другого человека были совершенно другими, не такими, как у нее. Никто так пронзительно не смеялся, не улыбался, не шутил, не окружал спокойствием и теплом. Никто не мог зажигать свет внутри огромного ковчега жизни так ярко, так точно и быстро, как это делала она. Никто не мог понять его, никто не мог почувствовать его так точно, как она.

На протяжение всего времени, пока он пил кофе, он вновь пытался объяснить то странное ощущение жизни, которое давала постоянная мысль о ней, постоянное ощущение ее присутствия. Он пытался, вновь и вновь, говорить с ней, или сделать какой-то решительный шаг, но этот шаг навстречу к ней, был ничто по сравнению с тем ощущением вселенского покоя и вечности, которое он ощущал, думая о ней.

Странно, но спустя столько лет их не встречи, думая иногда о смерти, он вдруг отчетливо ощущал, что смерти рядом с ней никогда не могло быть. Она разрушала привычные различия между бытием и небытием, словно вносила в жизнь и даже вечность свои коррективы. Ее присутствие словно меняло основы жизни, создавая мир совершенно иного порядка.

Он долго-долго сидел за чашкой кофе, перебирая в памяти их долгую жизнь, их встречи и расставания. Он был так странно успокоен, так устойчив во всем, что делал, словно ответил, раз и навсегда, на все вопросы мироздания.

Он бывал здесь, на Невском, много раз. Он помнил каждый свой поход в это странное кафе, на одной из улиц, где было мало народу, и где кофе готовили очень долго. Ему казалось, что время остановилось, или каждый из моментов, проведенных без нее, сложился в единый поток вдохновения и какого-то внутреннего спасения. Задумываясь над тем, как он мечтал ее снова увидеть, он вновь осознавал, что ощущение внутреннего счастья от того, что она была, жила, дышала, было много больше и масштабнее, по сравнению с тем, что давало ее простое присутствие рядом.

В минуту, когда он так подумал, он вновь ощутил невероятную боль от ее отсутствия, такую острую, и такую страшную в своем экзистенциальном преломлении, что он вскочил и бросился на улицу, словно его облили кипятком. Страх от того, что он никогда ее больше не увидит, был столь силен, что его снова перевернуло, дернуло, как будто бы он из взрослого человека, вновь превратился в того странного ребенка, которому она так охотливо помогала в далеком, летнем, дачном саду, когда он неожиданно упал.

Он был рад, что сиюминутное ощущение ее отсутствия было столь невыносимой бритвой его жизни. Без нее, возможно, он не ощущал бы скрипучий звук снега под сапогами, или свист ветра, или шум прибоя, или шепот реки столь явно и понятно, столь пронзительно и незабываемо. Без нее, возможно, он никогда бы не узнал, что такое жизнь, лето, зима, рождение, смерть, возрождение или грусть. Без нее, возможно, он пропустил бы мимо себя все, что в этой жизни было прекрасного и грустного, не увидел бы, не различил бы, забыл бы и не смог распознать.

Без нее, возможно, все цвета мира были бы блеклыми тенями, реализованными возможностями, слабыми нотами не начавшегося концерта. Без нее, как он это очень хорошо понимал, в этой жизни никогда бы не было ни начала, ни конца, ни ощущения страдания или печали, ни ощущения вечности и безмолвия.

Если бы он только мог, он был бы с ней одним единым целым, принял бы на себя все ее печали и боль, устремился бы в любой уголок света, лишь бы видеть ее снова. Если бы он мог, навсегда ее забыть, никогда не думать всего этого, и никогда не пытаться рассказать ей, как многое она дала для него, как многому научила, и как многому можно было теперь радоваться, или даже печалиться, не обращая внимание на время.

Нина Щербак