— Конечно, я очень переживаю. – Фиолетта сидела на своем обычном месте на балконе и смотрела на море, которое не то, что плескалось, а даже совсем и не двигалось, настолько гладь была спокойна и тепла. В воздухе не просто не чувствовалась осень, в воздухе парил какой-то невероятный зной, от воспоминаний, историй, и того красно-желтого света, который поднимался над морем.

— О чем? – люминесцирующий экран весь напрягся, и показал огромные буквы, написанные розово-серым цветом, наискосок.

Фиолетта запнулась, не могла и слова сказать. А что можно было говорить? Перед отлетом она все сообщения удалила, фотографии стерла, рассердилась на всех и на вся, и потом от этого самого вообще взяла да и разрыдалась, а потом все плакала, плакала, весь перелет, один-второй-третий, пока, наконец, не села на паром, который привез ее на искомый остров, с запахами кедра, моря, соли, фруктовых деревьев и первобытных сообществ.

Плакала она почему-то по красивому юноше, плакала по его юношеской чистоте, странной невинности, от которой давно отвыкла, как ей казалось. Плакала, расстраивалась, что обидела его, ужасалась, что он мог о ней подумать. Потом вдруг поняла, что совершенно, вот, точно знает, что он ее совсем не любит, ни капельки. От этого она расстроилась еще больше, и все плакала, плакала, не могла остановиться.

В Турции все было прекрасно, таможню она прошла быстро. Турки, как обычно, продавали все, что только могли, повсюду были видны лавки, и пряные вкуснятины. Она залихватски стала выбирать кофе, а потом пошла в магазин духов, и натурально вылила на себя штук десять различных флаконов, опрокинув их, один за одним, себе на платье. Запах стоял какой-то совершенно по-восточному обворожительный. Она все прыскала эти духи на себя и прыскала, а потом перешла в мужской отдел Сhanel и снова прыскала на себя уже мужские духи, как будто бы хотела вобрать в себя все запахи Вселенной.

Объявили рейс, и она шла по этому огромному турецкому аэропорту, таща за собой чемодан, и все расстраиваясь, расстраиваясь еще больше от этого юноши, который ей так понравился, и от того, что он ей совершенно точно крутил голову, не понимая, что она как-то попалась на его эти выверты, внимания, смены настроения, и такую обворожительную физиономию.

«Сдался ты мне, сдался! Ни фига не сдался!» — повторяла она про себя, понимая, что не просто злится на него, а просто негодует, что есть мочи. От напряжения, она почувствовала, что снова слезы наворачиваются на глаза. Она что изо всех сил завопила на проходящего мимо парня, заорала, как резанная, обзывая его последними словами, и вся, сотрясаясь от негодования.

Сложность была в том, что она, Фиолетта, уже была страстно влюблена, в совершенно юном и далеком возрасте, и сейчас удивлялась на то, это ее чувство, словно возвращалось. От этого ей было и смешно, и грустно, а самое важное — дико обидно все-все, что Юрочка упорно ей рассказывал, навязывал, не спрашивая, заинтересована ли она вообще таким общением.

Юрочка в основном общался с интеллектуалами, писателями, прозаиками, которых она терпеть не могла. За их неинтересную, полную интриг и нечистоплотности, жизнь, за их влюбленности, романы, придумывания, и совершенно несерьезное отношение друг к другу и к другим. Ей все время хотелось сказать Юрочке: «Ой, Юрочка! Давайте мы поедем с Вами куда-нибудь, просто поболтаем вместе! Зачем мне ваши писатели, ваши победы, ваши эти идеи, или политика? Меня это не то, что не интересует – мне это скучно, до смерти!»

Так говорила сама себе Фиоллета, пока, наконец, не вышла в Афинах, где жара была совершенно адская, и просто парило так, как ей не снилось, всю ее долгую жизнь. Там же она познакомилась со странной женщиной, с внуком, которая стояла с ней вместе в очередь на автобус, терпеливо объясняя какой-то американке, что она молода всегда, как Скарлетт ОХара, и совершенно не собирается плюхаться в компании с инвалидами, а собирается шикарно отдохнуть и провести роскошное время на море.

Позвонили с работы. Фиолетта долго прислушивалась к последним новостям, о том, что ее лучшая подруга ее хотела сдвинуть с работы, о том, что лучший друг говорил о ней какие-то небылицы, о том, что ее счет был вскрыт, а финансы переданы кому-то еще, в общем обо всем, о чем она совершенно не хотела слышать.

На автобусе она ехала с молодым парнем из Пакистана. Парень был настолько приветлив, что она даже не поверила, с грустью ощутив, что узнавала в этой приветливости что-то сродни другой цивилизации. «Так странно, и это при том, что Пакистан был частью Индии, которую колонизировали, там погиб миллион людей в 1947 году, страна была под гнетом Великобритании, и теперь, оказывается, что этот самый парень, такой простой, во всем, что он делает, такой обходительный, воспитанный, милый, хоть и живет в беднейшей пакистанской деревне, и именно вот с этим вот молодым парнем, который так естественно и дружественно трогал ее за руку, было то самое понимание, о котором она так долго мечтала».

Встретили ее не просто дружелюбно. Как родную. Фиолетта, в этом маленьком критском городке, ощущала, как с нее спадала какая-то шелуха, спадало все то наносное, что так давно мучило ее, все становилось просто и понятно, как будто бы шум волн уносил куда-то в никуда все печали и страдания прошлого.

Она вышла на набережную, и шла – шла вдоль берега, глядя на красное солнце, наслаждаясь, как оно садится в воду, догорая зеленым огоньком, как ей мечталось когда-то во сне, где она видела синие мечети, горящие над водой, странные лики потустороннего, блики солнца на воде, и невероятных чудовищ где-то на дне моря или океана.

На Крите она познакомилась с Иваном Горным, который был особым человеком в ее жизни. Совершенно русский, но на одну четверть англичанин и француз, немного японец, Иван Горный в какой-то момент произвел на нее невероятное впечатление. Своими ухаживаниями, отношением, ревностью и тем чувством «своего и родного», которое так трогало ее в нем, так удивляло, и даже не давало покоя. Иван был непростым человеком, характерным, иногда тяжелым в общении, но все же что-то всегда подсказывало ей, что она нужна Ивану, что она может как-то помочь в его непростой жизни, которая заключалась в постоянных переездах, отъездах, работе, и нескончаемом движении, которое чувствовалось во всем его теле, и особенно в голове.

Сидя вечером и глядя на море, со своего балкона, она вспоминала каждый момент жизни, думая о том, как много и хорошо она общалась, скольких людей повидала, и как замечательна жизнь, которая последнее время была очень непроста.

«Пусть Юрочка все-таки напишет», — мелькнуло у нее в голове, словно шальная мысль, которую она все время отгоняла, тайно проникла в ее мозг, наперекор всем и вся, и поселилась там назойливой мухой.

Юрочка не звонил, а потом она снова открыла компьютер, и убедилась, что он написал ей десять сообщений, и что та тень, которая между ними пробежала, куда-то исчезла, иссякла….

Фиолетта снова вспоминала Англию. Англия казалось теперь чем-то далеким, злым, даже зловещим. Вся часть жизни, которая была связана с Англией, куда-то испарилась и исчезла, оставив лишь тени долгих лет примирения с этой странной полу-японской страной.

Юрочка снова позвонил, и долго-долго разговаривал с ней, утешал и снова задавал вопросы. Она должна была, наконец, выговориться.

— Тебя кто-то мучил, да?

— Конечно, меня мучили. Дико мучили.

— И кто?

— Да был такой дяденька. Ужасно меня мучил.

— Русский?

— Ну. Конечно, русский.

— Или нет?

— Или нет!

Юрочка сделал паузу на другом конце провода. Фиолетта перевела дыхание, вздохнула.

— Совершенно не хочу рассказывать.

— Почему?

— Потому что – не хочу….

Она не могла рассказать Юрочке все свои эпопеи, ей было страшно, что он как-то расстроится, не так поймет, пригорюнится. Еще ей было ужасно страшно, что Юрочка ее совсем не любит, и она – дура-дурой, почему-то все время хотела ему верить.

Фиолетта вспомнила, как оказалась рядом с Юрочкой и почувствовала такую его поддержку, такое понимание, такое странно сверх-понимание всего.

«Юрочка, Юрочка! Ну как я могу тебе рассказывать, сколько я в Англии приобрела, и сколько всего я там потеряла!» — продолжала про себя Фиолетта, свой странный рассказ на полутонах, который все время сбивал Юрочку с его главной темы разговора.

— Ты мне еще говорила об Иване.

— Иван это все особое, ты даже и не спрашивай про Ивана. Иван – это вообще из мира фантастики. Я тебе плакалась не об Иване.

— А о ком ты мне плакалась?

— А я не знаю! – Фиолетта снова посмотрела на чернеющее море и вдруг подумала, что ей ужасно хочется общаться, вот, с очень многими людьми, что ей хочется сливаться со Вселенной, парить над морем, и особенно хочется, посетить эту странную и веселую женщину в аэропорту с ее красивым внуком, которая почему-то поехала совсем не в том направлении, куда ехала Фиолетта.

Фиолетта обращала внимание, что вокруг было много людей, и весь город словно светился в такт ее настроению, в такт ее ощущениям и уже теперь счастливому бытию. И ей снова казалось, что она может узнать себя в каждом человеке, обратить на себя внимание, и стать его неоспоримой частью.

В Юрочке ее больше всего смущало то, что Юрочка, как она хорошо понимала, нравился женщинам, нравился сильно, и она была уверена, что знакомился он с ними много, часто и легко. Женщины рассказывали о Юрочке самые замечательные вещи, о его щедрости, легкости, прозорливости, и так далее. Единственная общая знакомая Фекла, впрочем, без обиняков как-то заявила: «Вот увидишь, как он тебя бросит. Он такой расчетливый, все продумывает, алчная личность!» Слова эти запали Фиолетте в душу страшным образом, и вот, когда она летела на самолете, и все думала, как ей Юрочка нравится, все ей никак не удавалось отделаться от голоса Феклы и ее наущений.

«Ну почему-почему – почему не пожелать мне добра?» — снова и снова думала Фиолетта, снова и снова расстраиваясь, и ощущая, что внутри при мысли о Юрочке, все становилось радужным, веселым, все внутри словно стремилось к встречи с ним, воспаряя на какие-то невероятные, неведомые высоты.

Как назло, Юрочка стал рассказывать, как он познакомился с молодой соседкой, как она замечательно ему готовила, и как они собрались вместе куда-то отправиться. И был он в ужасающе счастливом настроении от этого.

Фиолетта с грустью вспомнила о том, что Иван никогда так не делал, никогда не рассказывал ей о других женщинах, в ее присутствии, никогда не рассказывал много, в принципе, никогда не хотел занять ее место, в чем-либо, никогда не соревновался с ней. Ей было больно осознавать, насколько Юрочка был несовершенен, словно не добрал, не дообразовывался, не смог получить от жизни так много, как удалось это сделать Ивану.

Фиолетта, думая об этом, снова ставила под сомнения, свое увлечению Юрочкой, вспоминая, как необыкновенно счастлива она была с Иваном, и понимая, что такого счастья больше никогда не будет. Она с облегчением ложилась спать, слушая плеск волн, и думая о том, как завтра обязательно скажет Юрочке, чтобы он ей больше никогда не звонил.

А потом она резко меняла направление собственной мысли, и снова мысленно говорила Фекле о Юрочке. «Он никогда меня не бросит, слышишь? Он, как я, совершенно постоянный, чистый, добрый, молодой. Он не может никого обидеть, вот, как я, нянчится со всеми этими тетками!»

Фиолетта повторяла это про себя, вновь и вновь, ощущая, как слезы наворачивались у нее на глазах, помимо ее воли. – «Почему эти женщины так всегда говорят! Почему не могут поберечь!» — вновь и вновь мучила она себя мыслями.

«Не будет плохо. Все хорошо будет. Все будет у нас хорошо, понятно?» — повторяла она про себя, усилием воли, давая понять, что внутреннее ощущение силы, которое копилось, было сродни огромному исполину, который врастал во все ее тело, словно делая ее, Фиолетту, во сто крат сильнее.

«Я не просто буду счастлива, я просто буду делать так много доброго для него, что он поверит во все хорошее. Слышите? Поверит! И все у нас будет хорошо!»

Фиолетта гуляла на следующий день, вдоль моря, осознавая, что день будет еще красивее, еще спокойнее, еще лучше. Она осознавала даже, что те сомнения, которые мучили ее, куда-то улетучились, исчезли, были уничтожены. «Нужно написать что-нибудь хорошее Фекле, или позвонить ей», — подумала Фиолетта, ощущая тепло от солнца, моря и хорошее настроение.

Она совсем не смутилась, даже когда Юрочка вновь позвонил ей, снова рассказывая о небылицах прошлого и настоящего, и о том, что собирается с девушкой Феклой, которая ему даже очень приглянулась, ехать на юг. От неожиданности Фиолетте стало как-то не по себе, она ощутила такую силу человеческой подлости, низости, такую продуманную жестокость, такую отвратительную тошноту от того, что ее знакомая поступила с ней так низко, зная ее теплое отношение к Юрочке. Но даже это почему-то совсем не могло сбить ее с толку, по-настоящему расстроить, или убить. Она осознавала, что любит Юрочку легко и просто, без каких-либо притязаний, совершенно ничего не хочет от него, и просто счастлива тем, что он есть. А еще она осознала, что удивительно счастлива от того, что все это с Юрочкой так происходит, потому что она сильно и глубоко любит Ивана, и никогда не могла бы причинить ему хоть какую-то боль. Все эти мысли кружились, роились в ее голове, отдавая гулкими ударами в самое сердце.

Нина Щербак

Фото автора