Двор раскрывается, мерцая таинственно шаровидными фонарями…

Или так – фонари: шаровые узлы перспективы – высветляют осенние потёмки двора с узорами и орнаментами нападавшей пока не слишком обильно сентябрьской листвы, с рисунком детской площадки, скромной довольно, редко на ней гуляют с детьми, больше взрослые сидят на скамейках, дуя пиво; с котельными, на стенах чьих устроились плоскостно: бледная берёзовая роща и морское побережье со ступенчатым замком.

Двор раскрывается во второй день сентября, когда дети пошли в школу, поскольку первое тяжело упало на воскресенье, и уже Миша Розенцвейг сумеречно-вечерне укоренился на скамейке возле подъезда, а сын его с женою вывезли коляску с недавно появившимся внуком…

Миша крепок, невысок, тщательно укоренён в жизни: продюсером был последние годы, до этого… менялись профессии, и поездить довелось; помнится, раз я, глядящий на фонари, как на узлы перспективы, будучи поддатым, разговорился с ним… а осталось в памяти только еврейское кладбище в Праге: где плоские глыбы плит несли вихреватые речения вечной ветхозаветности и изображения овец и рыб…

Из глубин…

Они болтают о чём-то втроём: Миша, сын его, имени которого я не знаю, жена его, а младенец спит тихо, пребывая пока в своих измерениях: механизм памяти ещё не работает, поскольку необходимо стереть предсуществование, чтобы запустить оный…

Если бы вышел Коля, он тотчас бы присоединился к Мише, закурил свою безникотиновую трубку, и включился в разговор, вращающийся вокруг разных стержней: политика, техника, быт, разнообразие жизни, организующее отсутствие пустоты, которая всё равно заполняет сознание – как мы заполняем её вещами, какие считаем важными, хотя, кроме разгадки смерти, ничего важного нет на свете…

Коля высок и до пятидесяти был предельно жизнерадостен, потом всё покатилось под горку, и тело начинает скрипеть, и память пробуксовывать, и жизнерадостность стирается, как ластик.

…или — метафизическим ластиком некто стирает предшествующие надписи на бумаге бытия…

Коля рано, до тридцати, похоронил родителей.

Вспыхивает кадр моей памяти: у отца моего, умершего ещё в СССР, сердечный приступ: папа, белея телом в темноте комнате, растирает грудь, и я, вторгаясь ночным звонком в колину квартиру, спрашиваю у мамы его, лица которой не восстановить, нитроглицерин…

Охает она, проходим с нею длинным коридором, тускло играющим отблесками предметов коридором, вытряхивает из стеклянной колбочки маленькие таблетки…

Отслоение: отца увезли в ту же ночь, и больше я его не видел.

Живым.

Отец Коли вспоминается стёрто: осторожно ступая, вероятно, болен, пересекает двор; рано похоронив их, вовремя сепарировавшийся, самостоятельный, какое-то время жил с бабушкой – с маминой стороны, властной и крупной, всегда и во всём чувствовавшей себя хозяйкой, потом и она ушла, оставив Коле дополнительную квартиру, чем избавила от забот в перенапряжённым нелепостью мире, воспоследовавшем за развалом СССР…

Коля учился в Финансовой Академии, какое-то время работал в банках, пробовал открыть автомобильный ломбард, да бросил всё, стал просто жить, благо есть на что…

Вторая девчонка появилась от гораздо более молодой жены — вот она, поздно возвращается с работы, длинно золотистые волосы мерцают, улыбка расцветает водным бликом – а дочка родилась в Колины 45; с первой женой связь условна, а дочка первая — взрослая уже, но контакта нет, оборванные провода, с которых срываются редкие искры телефонных звонков.

Зато с задорной, очень миленькой Катькой гоняет вовсю: когда пересекаемся, вздыхает наиграно: Ох, замучила совсем…

А то сидят на скамеечке у подъезда, едят мороженое, Катька болтает ногами, и, поедая сладкую, холодную плоть, они умудряются толкаться весело.

Самокат стоит рядом…

Итак, если бы Коля появился в конкретике вечера второго сентября, то подсел бы моментально к Мише Розенцвейгу, стал бы болтать… о том, о сём, другие бы включились: жена Коли, возвращающаяся с работы, Мишин сын, ещё кто-то…

Дом изнутри перетянут мистическими узами, нити эти, хранящие, как ДНК, массу информации, не расшифровать.

…Галя, Галина Иванна спросила – в недрах прошлого года: Саш, зайдёшь на пару минут?

Возвращался, помахивая пакетом с батоном.

— Пошли, Галь…

Мы поднимались на наш шестой, старожилы, и, оказавшись в коридоре её, подивился обилию коробок, заполненных разным скарбом.

А Галя шла ко мне из комнаты с сияющей, очевидно дорогой тарелкой.

— Вот, Саш. Квартиру я продала.

Охнул внутренне.

— Уезжаю к своим, тяжело одной. Ольга любила посуду, вот, возьми на память…

Ольга – мама, которой…

…впрочем, не буду о той яме, в которую меня превратила мамина смерть.

Не буду – хотя прокалывает память на миг: возвращаюсь из магазина, подхожу к дому, вижу на скамейке маму и Галю, и чувствую…всё ещё хорошо.

Нить дрожит.

Галя похоронила сына: вальяжного, толстого, глаза навыкате Лёньку, такого… замедленно-плавного жизнелюба…

Одномоментно.

Мама сказала: Странные цветы какие-то в квартиру Гали несли. Надо узнать.

— Узнай, — ответил, не придав значения.

На другой день: Саш, Лёня умер…

Облако, окутывающее каждого не зримо, исчезает рано, или поздно, прорехи начинают зиять со страшно обугленными краями; вспоминается, как когда-то курили на лестничной площадке, и Лёня сказал: Поздравляю! имея в виду рождение моего малыша, Сейчас быстро всё полетит. Я тоже думал долго…

Промелькнуло одиннадцать лет.

О Гале, уехавшей к невестке и внучке, не узнать ничего, телефонами не обменивались, возраст у неё – мамин, то есть серьёзный…

Впрочем, вечер второго сентября длится, и, промелькнув, Колина жена зашла в подъезд, растворившись в его световой бездне, а Розенцвейги ещё будут сидеть сколько-то…

Логика, проходящая мимо в аристотелевском наряде, опровергается янтарными волнами фонарей и надписями листвы на асфальте, которые не прочитать…

Думалось тревожно: кто въедет в галину квартиру?

Молодая семья, оказалось: невысокие родители и девчушка; семья, особенно не претендующая на какое-то общение; впрочем, в доме, терпеливо сносящим всякую людскую начинку, общаются избранно: эти с теми, те с этими…

Если скамейка занята, то Ване, возвращающемуся с работы, негде попить пива…

Впрочем, вариант найдётся – пойти на другую скамейку…

Он круглый, с темным лицом, одинокий, готовый помочь, если обратятся; он остался вдвоём с отцом, после того, как Ирка, мать, умерла в прошлом году, вот она-то всех знала…

С коляской стояла у подъезда, словно докладывала очередной тётушке: Плохо ест. Два печеньица и молочко, разве еда для мальчишки?

Она говорила только о быте, о еде, о машине, даче, этим жили, возвращались из магазина много позже, когда дети выросли, с такими полными сумками! еда распирала их, будто возмущалась сумочной, тканевой несвободой.

У них есть ещё Катька: кругленькая то ж, как Ваня, но – вышла замуж, уехала, а когда навещает своих, выводит гулять маленькую собачку – скандального терьерчика…

Ирка, знавшая всё про всех, ухнула в бездну так неожиданно, Андрей, её муж, технарь, иногда сидит на этой же скамейке: лысоват, усат, со всеми здоровается, особенно не припадая ни к какому общению…

…пока Коля возится с рыбами: заходил к нему иногда специально глянуть на аквариум.

— Дед когда-то подсадил, — рассказывал Колька.

Дед, председатель ТПП СССР, вероятно, играл в его жизни серьёзную роль.

Теперь аквариум велик, внутри темнеют изогнутые коряги, и песок кажется неестественно-синеватым от работающих ламп, а рыбы экзотические: большие, с ладонь каждая, крапчатые, отливающие жемчужно…

— Гляди, гляди, — восхищается сосед, — думает спряталась, а её отовсюду видно.

— Ага.

У них – что ли – у каждый свой характер?

Проплывают плавные рыбы-мысли, ожидают корма…хоть впечатлениями.

…мне трамваи напоминают порой аквариумы на колёсах, и чем люди, сокрытые в них, отличаются от медленно плавающих, за какими наблюдает кто-то?

А в катькиной комнате, в клеточном дворце живёт шиншилла: серый Шушик, Катя выносила показывать, я хотел потрогать, но цапнула меня так забавно, усами вибрируя…

Что вам ещё рассказать фонари?

Про сквозное онтологическое одиночество всех?

Да вы ведь и сами всё знаете…

Остаётся сплошная янтарная грусть, от которой не избавиться: если только смерть не является выходом в золотую подлинность…

Александр Балтин