Высоко интеллектуальная, изощренная игра в меньшей степени свойственна английским прерафаэлитам. Это были молодые, амбициозные художники середины XIX века, которые хотели в одночасье перевернуть представления об искусстве, диктуемые Королевской Академий Художеств. Академия имеет свое реальное воплощение. Это красивое здание на улице Пикадилли в Лондоне, которое одновременно является действующим музеем, где проходят выставки современного искусства. Академия — законодательница тех правил, по которым строилась живопись Гейнсборо, Рейнолдса и даже Тернера, известных британских художников.

Прерафаэлиты задолго до Импрессионистов изменили все правила и догмы. Они говорили о женственности, чувственности, куртизанках и их сложностях в XIX веке (неслучайно Парламент выпускает три Акта, контролирующих жизнь этих девиц). Но самое главное, в силу молодости, таланта и дерзости, художники — прерафаэлиты посягали на религиозные мотивы, поэтому, например, картина Милле «Христос в родительском доме» полна выписанных во всей правде жизни деталей рук и травм, крови и царапин на теле Христа.

Прерафаэлитов критиковали отчаянно, критиковал их и Чарльз Диккенс, и другие известные деятели культуры. В статье «Старые лампы взамен новых» (1850) Диккенс обрушивается на прерафаэлитов, не щадит он и самого Рафаэля:

«В пятнадцатом веке в итальянском городе Урбино затеплилась тусклая лампада искусства. Этот слабый огонёк по имени Рафаэль Санти, известный в наши дни горстке несчастных невежд как Рафаэль (другая горевшая в то время лампа звалась Тицианом), подпитывался нелепой идеей Красоты и обладал столь же нелепым даром доводить до неземного совершенства все прекрасное и благородное, что есть в человеческом лице, самонадеянно пытаясь отыскать в презренных созданиях утраченное сходство с ангелами Божьими и вновь поднять их до подлинных высот духа. Сия извращенная прихоть вызвала отвратительный переворот в искусстве, непременным свойством которого стала считаться Красота. В этом прискорбном заблуждении художники и продолжали пребывать вплоть до нынешнего девятнадцатого столетия, пока не нашлись отважные ниспровергатели, решившие покончить со скверной.

Итак, леди и джентльмены, перед вами «Братство прерафаэлитов» — неумолимый трибунал, который наконец все исправит. Подходите, не стесняйтесь! Здесь, в стенах английской Королевской академии художеств, на восемьдесят второй ее ежегодной выставке вы узрите воочию, что представляет собой новейшее Святое братство и как эта грозная полиция намерена посрамить и рассеять преступных адептов Рафаэля».

Даже не представить в страшном сне ту критику, которую вызывала дерзость молодого поколения художников. И от кого мы ее слышим? От печального Чарльза Диккенса, поступившего столь жестоко по отношению к собственной семье, и будучи художником и писателем слишком консервативных форм. Столь «объективным» в духе позитивизма, что любая попытка личного или субъективного каралась смертью, им и его прозой.

Прерафаэлиты — молоды, они ухаживают за женщинами, развенчивают мир Лондона Викторианской эпохи, которая погрязла во лжи. Викторианская эпоха в Англии – время двойных стандартов, когда прилюдно декларируются семейные ценности, а на деле царствует разврат, использование детской рабочей силы. Женщины угнетены, часто унижены, не имеют собственности, при разводе не имеют права даже на собственных детей. Это каменный век для истории, когда лицемерие доходит до своего апогея. Одновременно это и расцвет искусства, психоанализа, эпоха Дарвина и мировых свершений. На выставках в Гайд-Парке в Лондоне построен огромный стеклянный павильон, в котором демонстрируются величайшие достижения Великобритании в сфере науки и культуры.

Прерафаэлиты в этом смысле – жизненный прорыв. Не без изъяна оказывается судьба натурщиц этих молодых юнцов. Среди натурщиц часто встречаются женщины среднего и низшего класса. Энни Миллер, натурщицу Уильяма Ханта, художник обучает в специальных школах. Картина «Проснувшаяся стыдливость» демонстрирует неожиданно проснувшееся осознание героиней своего положения. Хант наполнил картину говорящими деталями – скомканная перчатка у ног женщины, сытый кот, ноты песенки «Часто в ночи тихой» на фортепьяно и партитура романса «Бесполезные слезы» на стихи Альфреда Теннисона.

Хант пишет с натуры все. Верный своему творческому методу Хант снимает комнату на одной загородной вилле, чтобы писать интерьер. Он придал обстановке комнаты фатальной новизны, чтобы подчеркнуть, что женщина живет на содержании. Художник изобразил цветущий пейзаж за окном как отражение в зеркале – именно к нему устремлен взгляд героини.

Сам Холман Хант видел себя благородным спасителем, который вытащил Энни Миллер из трущоб и подарил ей новую жизнь. Когда Энни выразила желание попробовать зарабатывать средства на жизнь в качестве модистки, он решительно отверг эту мысль, хотя достаточно тщательно контролировал то, как его подопечная распоряжается финансами.

Отправляясь на Восток с целью написать с натуры сцены из Библии, Хант оставлял Энни, надеясь, что она продолжит самосовершенствоваться одна, а к его возвращению будет полностью готова стать достойной супругой. Объявлять об обручении перед отъездом он не стал, но составил список художников, которым она могла позировать. В списке не было имен Джорджа Бойса и Данте Габриэля Россетти, имевшего склонность заводить романы со своими натурщицами. Но у Энни всегда было собственное мнение, и она позировала обоим не попавшим в список художникам.

С Россетти у нее даже вспыхнул недолгий роман. И, разумеется, Россетти ее рисовал. Есть предположение, что она попыталась занять место Лиззи Сиддал, но ее стремления не увенчались успехом.

Измену невозможно было скрыть от вернувшегося в Англию Холмана Ханта. Он так и не решился сделать Энни предложение. Есть версия, что он даже переписал лицо героини «Пробудившийся стыд». Энни Миллер вышла замуж за кузена Лорда Ренегана капитана Томпсона. Вероятно, усилия Ханта и долгие годы вращения в «приличном обществе» стали для девушки из паба отличной жизненной школой. Миссис Томпсон после замужества заявила Ханту, что собирается передать газетам чемодан с письмами художника. Хант эти письма выкупил.

Среди художников прерафаэлитов особо выделяется – Данте Габриэль Россетти – ярчайший эстет, один из самый ярких представителей художественного направления. Вот его картина «Благовещение» с явным нарушением перспективы, словно на картине изображена часть нашего мира, печальный ангел, в чем-то холоден и безучастен, а как же жизненно пронзительно изображена Дева Мария.

Среди многих картин и акварелей, Габриэль Россетти известен своим роскошным автопортретом утонченного юноши. Его подруга и натурщица Элизабет Сиддал, позирующая Милле для знаменитой картины «Смерть Офелии» (Офелия лежит в цветах – как никогда не была изображена смерть ранее, ее красота и утонченность).  Элизабет Сиддал вдохновляет Россетти на «Блаженную Беатриче». Вот как художница пишет о своей собственной жизни:

“Моя фантазийная роль — героини прерафаэлитов — является продолжением моей собственной. Для меня эти картины означают романтику и красивые, сияющие цвета. Они полны загадок: в них нет ничего такого, что кажется. По выражению глаз героини видно, что она часто ищет что-то за пределами холста. Эффект завораживающий, гипнотизирующий — как в моем собственном мире в театре”.

Поэт Уильям Аллингем, знавший Лиззи в начале 1850-х годов, вспоминал:

“Ее жизнь была короткой, печальной и странной; должно быть, она казалась ей тревожным сном”, “она была милой, нежной и доброжелательной, с симпатией относилась к искусству и поэзии… Ее бледное лицо, густые рыжие волосы и длинные худые руки и ноги были странными и трогательными, но никогда не казались мне красивыми”.

Похоронена известная натурщица и художница, муза Россетти, Элизабет Сиддал на кладбище Хайгейт. Это старинное лондонское кладбище, где похоронен также Карл Маркс, а многие британские авторы помещают на этой территории действия своих готических рассказов.

В день смерти Элизабет Данте Габриэль Россетти от отчаяния кладет в ее гроб самое дорогое – свои стихи. Спустя несколько лед он будет, однако, поднимать этот гроб, чтобы вернуть стихи и подготовить рукопись к печати. Это ли не страшный приговор художнику, обладавшему столь рафинированным вкусом? Но разве можно требовать что-то от художника, который всегда отнимает у натурщицы индивидуальность. Возможно, просто в силу того, что он выписывает именно то, что хотел бы выписать и сказать, а не то, что предполагал заранее, до сеансов. Можно ли его за эту безжалостность винить?

У Россетти была и другая муза, Фанни Корнфорд, яркая и красивая натурщица, которой он посвящает другие картины.

Сестра Россетти Кристина менее свободна, чуть менее известна. Она поэтесса, и воспитывается в кругу художников:

Дочь Евы
Зачем днём спать во власти грёз

И пробуждаться в ночь,
Когда на улице мороз;
Зачем так рано рвать куст роз,
Бросать ветвь лилий прочь.
Я не уберегла свой сад,
Теперь ни с чем сама.
Жизнь превратилась в сущий ад.
То лето не вернуть назад.
Сейчас уже зима

Итак, помимо бурной личной жизни, скандал, связанный с тотальным нарушением прерафаэлитами традицией, карается в прессе нещадно. Однако, за прерафаэлитов неожиданно вступается критик Джон Рескин. Он публично опровергает критику и защищает прерафаэлитов от нападок. Его слова значимы, он не поддерживает механизированную машину Британии того времени, опровергая ее и ратуя за женственно-нежные, ажурные, пусть гибельные, узоры и внезапные мазки.

Уильям Моррис, основатель движения «Искусства и ремёсла», у которого будет учиться знаменитый архитектор-модернист шотландец Чарльз Ренни Макинтош, обращается в своих работах к Средневековью, именно в его тайнах, смыслах, символах, как и в тайнах готического собора, он будет возрождать искусство, надеясь на его вековую силу и возможность перерождения британских традиций. Интересен факт изобретения Моррисом знаменитых рисунков, часто используемых для создания обоев и собственно британского и европейского декора.

Прерафаэлитское братство – оскорбительно и небывало революционно для общественности лишь вначале. Их искусство полно жизни, эстетического вдохновения, гуманистической наполненности, юности и попытки дойти до сути вещей, обращаясь к Рафаэлю и силе его красоты в образах. Критика искусства прерафаэлитов, буквально сносившая головы с плеч молодых художников, лишь подтверждение их действенной силы и красоты.

Зарождающийся модернизм будет окрашен небывалой палитрой и спектром вариативности. Американский художник Джеймс Уистлер, например, будет создавать целые комнаты с росписями под «павлинов» (Вашингтон), полотна с новыми цветами и орнаментами. Обри Бердслей будет не только делать эскизы для книг Оскара Уайльда, но будет подробно иллюстрировать «Желтую книгу», создавая новый проект общения со зрителем, фактические изобретая совершено новый стиль неровностей и аномалий.

Эта эстетика модернизма будет во многом заимствована и в Шотландии. Шотландские художники, такие как Джеймс Ренни Макинтош, будут не только создавать свои мастерские, декорировать чайные в японском стиле, писать акварельные пейзажи и конструировать мебель. Они будут обращаться к «баронскому стилю», к той сказке, которую лелеет и которой придерживается в своих романах Вальтер Скотт. В этом смысле романтизм Шотландии, опирающийся на традиции в архитектуре по постройке своих собственных замков, будет сродни Америке, с ее тягой к роскошеству, и постоянному желанию унифицировать окружающую действительность, сделать ее уютной и комфортабельной.

История сестер Маргарет Макдональд, история создания группы «Четверка» — новый шаг в развитии атмосферы единения среди художников. Во многом это противоречие, — собственное слово в немом соперничестве с Англией. Во многом это дань европейской традиции, которая полностью поддерживает модернизм в Шотландии, продолжая его заветы.

Стиль Глазго, «школьные призраки» будут особенным образом отличаться от английской художественной традиции. Во многом их искусство будет ближе к американскому, к Уистлеру, к искусству декора и удобства, ремесла и дизайна. Это обращение к сфере потребительского и красоты в потребительском, будет словно зарождаться в Шотландии, превращая чайные и дома в сферу непосредственной действенной силы искусства. Эта практичность и применимость художественных форм будут идти все дальше от классической традиции, развивая модернизм в его неровностях, ошибках, преломлениях и новых типажах красоты.

Возвращаясь к теме художника и его произведения, хотелось бы снова подчеркнуть, что художники ощущают мир, как и музыканты – на удивление остро и умно. Их вызов, и бессловесный, и сильный — в риторике диалога. Это вызов – всегда. Только вместо слова они оперируют образами, красками и огромным количеством художественных средств — что гораздо более действенно.

Нина Щербак