Цикл «Театральные искры»

Посвящается писателю Александру Жданову

«Какие профессии колдовские? Кузнец, мельник?.. Что еще? Нет, все же скудна человеческая фантазия: перечень непременно надо дополнить хотя бы одной профессией – театральный композитор. Да-с!»

Произнеся этот внутренний монолог, Лев Каждан удовлетворенно вздохнул, повернулся на левый бок и уснул. Звезда в проеме окна обиженно моргнула и накрылась облаком. Пожалуй, так было верно: маленькой голубой звезде холодно в бескрайнем небе, а под облаком, как под пуховым одеялом – уютно.

Бессонная ночь театрального композитора и звукорежиссера Льва Каждана подходила к концу, и он был рад, что ответил, наконец, на мучивший его вопрос: кто он? – Колдун!

Сон прилетел мгновенный, легкий, душистый. Будто кто-то невидимый прикоснулся к лицу прохладными ладонями, и откуда-то повеяло ландышем и сеном. Рядом сладко похрапывала жена, и лицо ее было тонким, бледным и нежным. Предутреннему свету подвластно любое волшебство: он с легкостью превратит шестидесятилетнюю женщину в юную фею, или наоборот, сделает юную девушку старухой. Ах, сон, мой утренний, ты как блаженство!

И как же краток ты… Не прошло и двадцати минут, как:

«Что это было, что, что?» – забилась-затрепетала в тревожном мозгу птица-мысль.

А было вот что. Неделю назад режиссер – человек столь же грубый сколь и талантливый, распекал завмуза «за недостаточно глубокое осмысление спектакля». Распекал яростно, не стесняясь в выражениях. При всех. Его, человека пожилого, уважаемого…

Тишайшему Льву Витальевичу только и оставалось, то покрываться краской и потеть. Возражать главрежу Ивану Александровичу, или как за глаза называли его в театре – Г.Р. было опасно. В гневе он был страшен, чем вполне оправдывал свое второе, шепотом произносимое прозвище – Грозный.

– Стыдно! Адски стыдно, Лев! – гремел Грозный. – Столько лет в театре, собаку съел, можно сказать, а не чувствуешь характера. Чутье подводит? Постарел? Ты не постарел, ты одряхлел! Это безобразие! Что это за тема у героини? Сопли! Розовый клей! Устал? Так и скажи, снимем тебя со спектакля! И не надо мне Вайнберга!¹ Здесь совсем другая музыка нужна, можешь ты это понять?

Где-то со дна души поднималась горячая волна: «Не смейте! Не смейте! Нельзя так унижать человека, друга, с которым не один спектакль выпущен, который никогда тебя не подводил. Ну, не ладится. Не выходит эта проклятая тема Настасьи Филипповны, будь неладна и она, и ее создатель – Достоевский. Не по-лу-чае-тся! Дался же Г.Р. этот «Идиот», будто другой классики нет…

Но ярость благородная, вскипавшая как волна, лишь оплескивала сердце тяжелыми горячими брызгами и тихо стихала у горла. Не был наделен смелостью тщедушный Лев Витальевич. Могучая витальная сила, клокотавшая в его отце – потомке одесских биндюжников, так в нем и запечаталась. Сыну Льву не передалось ни широкой грудной клетки, ни мощного разворота плеч, ни жилистых каменных ног и рук, ни трубного голоса. Сын, словно в насмешку над судьбой названный Львом, был тонок в кости, узкогруд, длиннопал. Вдобавок с лица его не сходила робкая извиняющаяся улыбка: рука не поднималась обрушить гнев на такого! Отец лишь шумно вздыхал и в сотый раз спрашивал себя, почему его единственный отпрыск мужского пола (после трех дочерей) уродился в тещу – крохотную, бледную, вечно испуганную женщину?

Но теща, как оказалось, передала внуку не только хрупкость, но и музыкальный талант. Вернее, дар – удивительную чуткость к музыке и абсолютный слух. Ни дети ее, ни зять, ни невестки этим даром наделены не были – всем словно медведь на ухо наступил. А Левушке бабушка Маим пела песни, и темная древняя печаль колыхалась в ее глазах и тихонько по строчке, по звуку капала в сердце внука.

Когда Левушка с гордостью положил перед родителями красный диплом консерватории, отец только пожал плечами: мол, нашел, чем удивить! А мама проронила грустно:

– Бабушкина работа. Душу в тебя впела.

«Точное слово, – усмехнулся Лев Витальевич. – Впела, вшептала, влюбила в музыку тихая бабушка Маим. Выпестовала душу и определила на профессию. Кому сказать – не поверят. Видно, и вправду, вода камень точит, а деликатностью добьешься куда большего, чем грубым напором.

Однако вернемся к нашим баранам, то есть к Настьке, будь она…»

Героиню Достоевского Лев Витальевич возненавидел как кровного врага. Как кровопийцу, изуверски вцепившегося в его мозг. Тема ее никак не складывалась, не ложилась на душу завмуза. А без темы главной героини рассыпался весь спектакль. Тихо роптали актеры, в голос ругался режиссер, ворчал завлит, поджимали сроки сдачи, а проклятая тема ускользала, словно играла с ним в прятки.

«Что мы имеем? – вспомнил завмуз школьные уроки физики. Итак, дано:

1. Мне не уснуть нормально (краткое забытье не в счет).

2. Г.Р., он же Ваня Грозный, дал на поиски темы неделю. Неслыханная щедрость! Видно, выдохся в оре на последней репетиции. Следующая – завтра. Если я завтра не представлю варианты, то…

3. Я не буду дожидаться, пока меня отстранят от работы в «Идиоте». Уйду сам!

4. Если Ваня опять начнет орать, напишу заявление об уходе.

5. Легко сказать! В этом театре с окончания консерватории прошла вся жизнь. И у меня не было счастья больше, чем работа над его спектаклями. Г.Р. – он хоть и скотина, но Богом поцелованная. Не хочет он Вайнберга, видите ли… А мне что делать?..

Дано есть. А решение? Никакого! Идиот!

Последнее слово Лев Витальевич произнес вслух, почти выкрикнул, обращаясь то ли к себе, то ли к Г.Р., то ли к Достоевскому.

– Ты чего? – жена смотрела на него встревоженно. В ее зрачках Лев Витальевич увидел себя как в зеркале: всклокоченного, бледного.

– Ты на себя посмотри, – всплеснула она руками. – Не спал совсем?

– Спал! – уверенно соврал он.

– Светло совсем, – переключилась жена, – сейчас завтрак приготовлю. Ты что будешь: бутерброды, яичницу, кашу, йогурты?

– Огласите весь список, пожалуйста, – отшутился завмуз и с тоской посмотрел в сторону гостиной. За матовым стеклом ее двери бесформенной грудой чернел рояль. Его отрада и голгофа.

Впервые в жизни Лев Витальевич не знал, не чувствовал, как подступиться к теме. Он даже затруднялся дать определение героине. Все его существо, тяготевшее к людям мягким, покладистым, деликатным, отвергало Настасью Филипповну.

– Да что с тобой?! – голос жены зазвенел сердито. Он вздрогнул и выронил бутерброд.

– Извини. Ты что-то говорила?

– Здрасте! Я тут битых десять минут говорю, что собираюсь везти орхидеи знакомой биологичке, а ты не слышишь?!

– А что с орхидеями? – Лев Витальевич попытался изобразить на лице предельную заинтересованность, хотя никак не мог постичь увлечения жены этими странными, будто отлитыми из воска, цветами. Ему по душе были розы и сирень, простые и милые цветы родной земли, а эти, застывшие в воздухе, словно крылья мертвых бабочек, новомодные растения вызывали у него тревогу.

– Да не пойму я. Какие-то кривые, косые, ломаные стали. То ли болезнь, то ли в земле чего-то не хватает, то ли не той водой поливаю. Да посмотри сам, хоть на что-то обрати внимание, тень ходячая!

И, отдуваясь, она притащила горшок с орхидеей.

На светло-зеленом, изломанном под разными углами стебле качался маленький светло-желтый цветок.

– Такого быть не должно! – ткнула жена в стебель. – Это болезнь, чего-то ей не хватает.

– Кому ей?

– Может, не пойдешь сегодня? – не на шутку встревожилась жена. – Ты сам не свой.

– Орхидее? – переспросил он и как-то странно скривился, сжал кулаки. Потом выпрямился и пружинящей походкой направился к роялю. Во взгляде жены полыхала тревога, но наученная семейным опытом, она знала: сейчас лучше не трогать.

«Изломанная орхидея, ломаные линии, – бормотал завмуз, – идет, словно подносит себя, желтая, но не золото, а скорее лимонного цвета. Она?..»

Он боялся спугнуть это состояние. Оно подбиралось вкрадчиво, неясно, но он точно знал: вот оно, рядом. Он сейчас нащупает заветную тему, капризная Муза протянет ему клубок волшебных ниток, и он соткет музыку. Спектаклю быть!

Когда-то ему, худенькому большеглазому мальчику бабушка принесла свой дар музыкального чутья. Передала как вторую свою драгоценность – первой была старинная золотая монета, что зашила она в уголок одеяльца новорожденного внука. От сглаза, на добро, на счастье. Хотя, почему вторую? Не монета, а голос, тихий дар Маим – и были самой большой драгоценностью. Алмазом, который ему, скромному завмузу, дано превратить в бриллиант. Расступитесь ломаные линии, откройте свою тему! Настасья Филипповна – изломанная, озлобленная чистая душа, какой ты явишься на сцене?

Сильные худые пальцы легли на клавиатуру. Одна за другой, теснясь и перебивая друг друга, набегали музыкальные фразы, отрывки, звуки. Они роились, путались, обрывались, но и создавали связи. И вдруг, словно по щелчку невидимого божества, обрывочные мелодии смолкли, и властно зазвучала одна – колдовская, страшная, прекрасная. Так в океане среди тысячи обычных волн вдруг невесть откуда возникает одна – огромная, отвесная волна-убийца. И невозможно предугадать ее появление и бесполезно ей сопротивляться.

Лев Витальевич играл, закрыв глаза и откинув голову. Музыка лилась свободно, широко, словно вела за собой, открывая все новые переходы и репризы. Звуки как по волшебству соткали образ. Настасья Филипповна могла быть только такой: черное шелковое платье звучало басово-глухими вздохами тубы, а темно-русые, просто убранные волосы – нежными переливами флейты. И, наконец, глаза, темные, глубокие; задумчивый лоб и выражение лица страстное и как бы высокомерное  – снова  басы – туба и валторна. И над всем этим великолепием царствовал гобой – самый сложный из духовых инструментов, и самый завораживающий с тревожным, колдовским голосом. Это она, его, уже не проклятая Настька, а Настасья Филипповна, Настенька – неприкаянная красота, погубленная и губящая.

«Есть» — молнией прочертило мозг. Конечно, еще предстояло разметить партии тубы, валторны и гобоя, все соединить, аранжировать. Но это мелочи, техника. Главное – есть тема.

Лев Витальевич почувствовал на губах соленый вкус и не сразу догадался, что это слезы. Лицо его приняло решительное выражение. Тема готова, а если Г.Р. будет опять недоволен, он отстранится от работы в спектакле. Лучше ему все равно придумать, да и не хочется.

Он перестал играть, и некоторое время сидел, бросив руки на клавиши. На откинутой крышке отразилась темная тень. Ему показалось, что маленькая женская фигура в черном платье с надменным и насмешливым лицом порывисто поклонилась ему. Конечно, только показалось…

– Мой концертный костюм с бабочкой. – Он изумился: настолько спокойно и уверенно прозвучал его голос. И тут же смягчился:

– Пожалуйста.

Жена молча указала ему на заранее выглаженный костюм.

– Ты не пошла к биологичке? – спросил он, одеваясь. – А как же орхидеи?

– Завтра пойду, – тихо сказала жена. – Тебя когда ждать?

– Репетиция затянется, наверно. Ужинай без меня.

– А ты?

– Я поем, не волнуйся.

И вот ступени. Как нотный стан. Два лестничных пролета по десять ступенек и еще шесть вниз до входа в парадную. Потом ступеньки подземки, две автобусных и, наконец, пять – всвятая святых. Служебный вход в театр.

В полутемном зрительном заде было пусто. На сцене тоже. Как непривычно видеть голую сцену, освещенную только дежурной лампочкой. Нет ничего, что делает театр волшебством. Ни огней рампы, ни костюмов, ни декораций, ни реквизита. Сегодня репетиция только с музыкой. Режиссер, завлит, актриса в роли Настасьи (Господи, как можно было назначить на такую яркую роль сероглазую щуплую Мухину?) и он, завмуз – Лев Каждан. Как бьется сердце…

Через сорок минут все было кончено. Из-за мощной фигуры Г.Р. была видна только трясущаяся тень завмуза.

– Ну! Ну!!! Ведь можешь, да еще как можешь, – тряс руку Льва Витальевича растроганный Грозный. – Ты мне скажи на милость, чего фордыбачил, нервы трепал и себе, и всем, а меня чуть до инфаркта не довел? А ведь какую красоту создал. Нет, Лева, если бы не лень твоя адская, цены бы тебе не было! Колдун ты, ей Богу! Это же надо было придумать тему, – гремел он, обращаясь уже к крохотной завлиту и еще дальше в пустые и гулкие коридоры – там к двери каждой затворенной гримерки приникли чуткие уши актеров! – взять куплеты Мефистофеля, вальс Шопена и пьесу Моцарта с гобоем. И из всего этого сделать образ героини. То, что надо! Ломаное, дикое, сумасшедшее – то, что я и хотел. Молодец!

– Это не Шопен, это Рахманинов. Вокализ, – отбивался раскрасневшийся завмуз.

– Неважно. Главное – найдено. Душа ее запела, видишь. Остальное все на уровне.

Это означало: что к музыкальным темам других персонажей замечаний нет. Высшая похвала в устах Грозного.

– Репетиция завтра. С музыкой и светом. В костюмах!

Последняя реплика была отрублена в сторону ошалевшей Мухиной. Той еще предстояло примерить на себя тему героини.

Лев Витальевич шел по коридору размеренными шагами победителя. И каждый шаг его гулко отзывался в стеклах окон, в шорохе растворяемых гримерок, во взглядах актеров – от изумленных до почтительных или заискивающих. Благосклонность  Г.Р. дорогого стоит…

– Ну как? Как репетиция? Уже все? – голос жены прозвучал с порога. Ему показалось, что она постарела за несколько часов.

– Как обычно, – пожал он плечами. – Ужинать будем?

– Конечно. Сейчас.

– А как ты смотришь на то, чтобы немного выпить? Хорошего вина?

– Тебе выписали премию? Представили на заслуженного? По какому поводу?

– Просто так! Не имею права выпить с родной женой за ужином?

– А у тебя есть неродная? – простодушно удивилась она.

Он улыбнулся. Лиза верна себе. Юмор никогда не был ее коньком.

– За что пьем? – настороженность не слетела с нее даже за накрытым столом.

Он посмотрел на вино в бокале. Настенный рыжий фонарь переливался в напитке разными цветами: от зеленоватого до темно-рубинового.

– За счастье, – ответил он просто. – Я говорил тебе, что был в жизни счастлив несколько раз: когда пела бабушка, когда встретил тебя, когда родились наши дети и  в работе с Г.Р.

– Ты его так любишь?

– Он талантлив. Иногда мне кажется, что он колдун. Умеет видеть то, что скрыто за семью печатями, и извлечь это. Или заставить извлечь.

– Ты сам колдун, – улыбнулась жена.

Потом она мыла посуду, и звуки воды успокаивали его. Рояль за дверью гостиной уже не казался бесформенной глыбой, походил на добродушного и сонного медведя.

Лев Витальевич только сейчас ощутил страшную усталость. Но с ней пришло облегчение: он знал, что в эту ночь будет спать крепко, спокойно. И не разорвет его сон ни тревожная звезда в бесприютном небе, ни несчастная героиня Достоевского. Тема найдена.

– Найдена тема, – выкрикнул он, проваливаясь в сон.

– Что? – окликнула жена.

– Ничего, – пробормотал он. – Хочешь, вместе поедем к биологу, отвезем орхидеи. Надо же их вылечить. Только не завтра, завтра репетиция. Послезавтра тоже, скорее всего. Репетиция…

Жена улыбнулась, аккуратно подоткнула под него одеяло и погасила свет. Потом вернулась в гостиную и записала в своем ежедневнике:

«Завтра в 13.00 – отвезти орхидеи к биологичке. На обратном пути занести Левин костюм в химчистку».

Ляман Багирова

________________

1. ^{Мечислав Вайнберг – автор оперы «Идиот» (1986 г.) Первое представление оперы состоялось в 1991 году на сцене Камерного Музыкального Театра в Москве}