Счастье любит тишину? Вряд ли. Любит оно, скорее всего, простор и вольность — когда сердце рвётся из груди, и хочется петь, летать, смеяться, прыгать, дурачиться, делать сотню милых и прекрасных чудачеств, от которых становится легко и весело на душе. Хочется любить весь мир, свято веря в то, что он радуется твоему счастью.

Да, счастье любит простор и вольность. Только вот нужны ему как раз те самые тишина и покой. Они сберегут его, сохранят огромным и прекрасным, не дадут обмусолить досужим разговорам, льстивым языкам, завистливым или унылым глазам. Не обтреплется ваше счастье, подобно осенним тучам, когда их волочет по земле ветер. Тишина сохранит его, как родниковую воду где-нибудь в лесной глуши.

Только там ещё попадаются порой крохотные родники-озерца, до краёв наполненные кристальной водой. Озерца эти так глубоки, что вода в них напоминает чёрное зеркало, чью гладь не потревожит ни случайно упавший лист, ни набежавший ветер. В эти зеркала хочется смотреть, как в собственную душу: может быть, чёрная, таинственная их гладь откроет тебе секрет твоего заповедного счастья?.. Быть может…

Хотя, чтобы заглянуть в свою душу, не обязательно искать родники-озерца. Счастье простого единения с собой может подарить и однообразная дорога (это лишь кажется, что «только вёрсты полосаты попадаются одне» — на самом деле именно в таком однообразном, скучном на первый взгляд движении творится одно из великих таинств души — способность к созерцанию и памятливости. И всё, всё увиденное ляжет на дно памяти, чтобы появиться в свой день, в свой час!), и угловой столик в кафе, в котором никому нет до тебя дела, и лесные тропки, и загородная дача на пустынном взморье.

Сейчас уже трудно сказать, кому первому пришла в голову идея вырваться из суеты дней, наполненных не всегда полезной человеческой деятельностью. Но трое друзей — это уже маленький отряд! — подхватили невесть кем оброненную идею и с воинственной яростью кинулись её осуществлять.

Конечно, мы не искали специально заброшенных уютных романтических домиков, где ветви винограда и плюща сплетаются, как страстные влюблённые. Не мечтали о небольшом внутреннем дворике-патио с качелями, крохотным бассейном с фонтаном и золотыми рыбками. И уж совсем не думали о беседке, увитой мелкими розово-дымчатыми розами, о прохладных скрипучих половицах, о кроватях, пахнущих чабрецом и мятой, и сулящих крепкий сон.

Ни о чём таком нам не грезилось и не думалось. Всё вышло само собой, когда самый активный и предприимчивый член нашего отряда — наша атаманша — заявилась, как всегда, с гениальной идеей:

— Всё! Хватит сидеть сиднем, иначе ракушками обрастём, как лодка на мелководье! Едем на неделю, куда глаза глядят!

Глаза у нас глядели в разные стороны, но потом всё же сконцентрировались на выступавшей с немыми вопросами: «Куда?», «Зачем?» и «За чей счёт банкет?»
Выступавшая выдержала эффектную паузу и возопила с драматической силой:
— Я сегодня богачка! Я на вершине славы! Я продала ковёр! И я сняла нам дачу-у-у!

Троекратное «у» отозвалось в нас тающим эхом Удовольствия и недоУмения.

Продать ковёр?..

О-о-о!!! А вот с этого момента надо поподробнее.

Помимо неуемной энергии, боги наделили нашу подругу пламенной ненавистью к бабушкиному ковру. Сие изделие декоративно-прикладного искусства действительно поражало воображение буйством диких красок. Вернее, буйством это трудно было назвать. Скорее — сумасшествием.

Вообразите себе кусок коврового текстиля 2×3 метра, на котором пылали все цвета радуги. Цыганские таборы всех стран мира выстроились бы за этим ковром в очередь. И очередь эта опоясала бы землю трижды. Не меньше!

На ковре, ворча и перекрикивая друг друга, теснились геометрические, растительные, животные и абстрактные узоры. Малиновые розы в полном расцвете своей махровой красоты вписывались в ядовито-зелёные треугольники. Они обозначали листья. В природе у роз не бывает треугольных листьев, но на ковре возможно всё. Небесно-голубые квадраты переходили в сочные индиговые круги. Чёрные, алые, белые, оранжевые, коричневые, жёлтые, фиолетовые, как запекшаяся кровь, ромбы, завитушки, лепестки, крючки, пятна — создавали невообразимый, ни на что не похожий узор.

Он был потрясающе безвкусен — и вместе с тем как-то трогательно-умилителен. Особенно милым выглядел ветвисторогий олень нежного кремового цвета в самом центре ковра. Миндалевидные глаза оленя были кокетливо опущены долу. Он символизировал собой девическую скромность и целомудрие.

Ковёр предполагался в приданое нашей подруге и был выткан её бабушкой в каком-то приснопамятном году. При одном взгляде на это творение бросало в дрожь и начинало рябить в глазах. У бабушки, видимо, была очень скудная на радости жизнь, раз всю свою мечту о ярких красках она вложила в этот ковёр.

Подруга наотрез отказалась брать его в свою будущую семейную жизнь, но слезные мольбы и уговоры многочисленных родственников сделали своё дело:

— Возьми! Ну, он же есть не просит. Не захочешь — не постелешь. Будет смирно стоять рулоном в углу, никому не помешает. А духу бабушки приятно.

— Дух бабушки хочешь обидеть? Старушка ночами ткала! Всю мечту о счастье детей и внуков вложила в него. Возьми! Не годится бабушку обижать. А то удачи в семье не видать!

И всё в том же духе. Скрипя зубами, подруга всё же взяла ковёр, но клятвенно поклялась, что он так и простоит свернутым в углу комнаты до конца дней. Своих или ковра — она не уточняла. Но даже на свернутый рулон набросила какую-то тряпку, потому что ядовитые цвета узора проступали на изнанке.

Со временем мечта избавиться от ковра превратилась у неё в навязчивую идею. Но многочисленные охотники за ручной работой, вначале жадно слетавшиеся на объявления, растерянно пожимали плечами и ретировались, обещая позвонить.
Яркие краски слепили их. Невозможно было представить такое «чудо» в комнате. «Звёздная ночь» Ван Гога с бешено вертящимися кругами по сравнению с ковром казалась тихим сельским пейзажем.

Ковёр, злорадно усмехаясь, продолжал стоять в углу.

Ненависть к ковру переросла в досаду на бабушку. Подруга искренне считала, что старушка заколдовала своё шерстяное творение, и ему никогда не покинуть пределов дома.

— Другие бабки внучкам золото в наследство оставляют, монеты николаевские или ещё что… А мне повезло — так повезло, — цедила она сквозь зубы. — Не ковёр, а монстр какой-то, с ума сойти можно.

И в сердцах пинала тугой рулонный бок. Ковёр издевательски молчал.

Шло время. Подруга дважды сменила квартиру, развелась, вырастила сына, дождалась внука — а ковёр так и кочевал с ней по жизни. Подруга и её подступающая старость с переменным успехом вели между собой смертный бой, а яркие краски ковра не тускнели.

Продать его не получалось, подарить — тоже. Не осталось ни знакомых, ни их знакомых, кому бы он не намозолил глаза. Но просто так выбросить его, оставить на мусорке в надежде, что кто-то заберёт, — не поднималась рука.

Ковёр, как портрет Дориана Грея, оставался нетронутым и неизменно занимал угол в каждой из квартир. Он стал уже членом семьи.

И вот — гром среди ясного неба! Продала! Мохнатого Дориана Грея! В это невозможно поверить.

Долгие расспросы ни к чему не привели. Подруга молчала, как партизан на допросе. Отвечала уклончиво, что вот, наконец-то, нашёлся покупатель, и шерстяной монстрило покинул её дом за весьма приемлемую цену, часть которой и пошла на уютный домик с плющом, виноградом и рыбками.

«Друг в беде не бросит / Лишнего не спросит». Вторую часть этого утверждения мы усвоили чётко. Тем более, что понятия «наша подруга» и «лишние расспросы» были несовместимы.

Она умела ставить вопрос ребром — не принимая возражений. Наши робкие меканья и блеянья по поводу: «А как же дома?» и «А что с работой?» были отметены безоговорочно:

— Малых детей и немощных стариков нет — значит, всё в порядке. Неделю без вас проживут. Всё! День на сборы!

Послезавтра мы уже прибыли на место, и…

О, волшебный мир уединения в женской компании, когда не надо прихорашиваться, наряжаться и вести элегантную беседу!

Когда можно ходить в измятой пижаме, выцветшем, но таком мягком сарафане, с лохматыми волосами и чуть облезшим от загара носом.

Когда можно выходить к завтраку в ночной сорочке, чудом держащейся на одном плече, и чувствовать, как солнце золотит кожу.

И касаться головой тугих зелёных гроздей винограда, каждая ягода которого готова взорваться во рту бодрящей кислинкой.

И, улыбаясь жизни, отхлёбывать чай и заедать горячим хлебом с янтарным сотовым мёдом, крупными ломтями нарезанным прямо в чашке.

И вдыхать, вбирать в себя этот густейший синий август, пить его до капли — как небесный нектар — пока он не иссякнет в осенней мгле.

Мы забыли о времени. Нам, перевалившим за половину века, снова было по двадцать. И тела наши наливались упругостью, и дивной беспечностью горели глаза.
О, бабушкин ковёр! Ты, как крем Азазелло, сотворил чудо. Ты подарил нам отдых.

Что может быть упоительнее сизого дыма, поднимающегося над мангалом, когда огонь весело скользит по чёрным мёртвым углям, превращая их в алый хрусталь?
Что может быть мелодичнее, чем шипение мясного сока, капающего на угли?
— «Ти-ти-дж, ти-ти-дж, чиж-ш-ш», — тонко поют они.

О! Музыку надо подбирать не к словам, а к шашлыку!

Сквозь виноградный навес на цементный двор льётся солнце. Золотыми монетами закатилось оно даже в самые глухие углы и сделало их приветливее.
Так отчего же не поставить стол так, чтобы эти монеты украсили и его?
Стол, уставленный печёным мясом и овощами, разноцветными графинами, белыми салфетками и солнечными бликами, — пёстрый, добрый, щедрый стол — что может быть лучше тебя?

Только пузатый ведёрный самовар, в который мы накидали углей от мангала и кипарисовых шишек. Сейчас они медленно взрываются в раскалённом самоварном жерле, и над трубой вьётся опаловый голубой дым.

— Ни за что, ни за что не закиплю! Не хочу! — сердится, пыхтя, самовар. — Не дождётесь!

Да кто же тебя спрашивает, медный дедушка?! Ещё как дождёмся!
И заварим бархатный чёрный чай. И позолотим его лимоном. Но это — чуть позже.

А ты пока пыхти. Мы подождём.

Сидя на качелях, под мерный шелест листьев. Это качели ударяются о виноградные плети, и со стороны может показаться, что листья деликатно нам аплодируют. Мол: хорошо раскачиваетесь, в полную силу, молодцы!

А окрест нас уже четыре бездонные сини.
Над головой — звёздное небо. Слева доносится рокот моря. Справа — сонный сумрак дачного посёлка, и ветер приносит сильный запах синей маттиолы: она растёт здесь повсюду, как сорняк, и от дорожной пыли кажется совсем седой.
А на цементном полу пролегли глубокие тени, и лунный свет отражается в случайно пролитом чае.

— «Дыша духами и туманами…» — звенят в памяти знакомые строчки. — Но, честное слово, вечерний воздух такой плотный и ароматный, что грех их не вспомнить.

— Луна на убыль, — с видом знатока изрекает третья из нашего отряда.
— Наоборот, — непререкаемым тоном заявляет бывшая владелица ковра. — Растёт.

И добавляет снисходительно:

— Если серпик луны — буквой «с», она убывает. А вот если к нему мысленно приставить палочку и получится буква «р» — значит, растёт.

— Надо же… — иронически удивляется третья. — Всего и делов-то: палочку приставить.

— Ну да, — простодушно соглашается та.

Луна подмигивает нам из лужи. Качели замедляют ход. И рыбки в фонтане давно уснули.

Пора и нам — на покой, в душистые от мяты и чабреца кровати. Завтрашний день подарит нам новый отдых, новое счастье.

И так ещё пять дней…

Но перед сном мы ещё погрызем семечки, перемоем от души косточки общим знакомым и посмотрим любимые фильмы в записи на компе. Это — священный ритуал. Нарушать его в дружном женском отряде запрещается!

Счастье завтрашнего дня ворвалось внезапно — палящим солнцем и нетерпеливым звонком в ворота. Заспанные, лохматые, на ходу запахивая халаты, мы помчались открывать.

— Извините, не успел предупредить заранее, — хозяин дачи улыбался во весь рот. — Тут вот какое дело. Нам на юбилей свадьбы подарок сделали. Тётя жены ковёр купила. Старинный. Дорогой, наверное. О цене она не говорит. Но жена как посмотрела на него — закричала, чтобы я увёз его куда-нибудь. Говорит: на него смотреть — глаза болят, голова болит. Я его положу в одной из комнат и сразу уеду. Или хотите — постелю на пол? Вечерами уже прохладно…

— Не-е-ет! — вырвалось у нас. — Не надо! Не холодно!

Хозяин не ожидал такого хорового гласа. Он даже подпрыгнул и отскочил в сторону. За его спиной предательски маячило что-то очень знакомое.

Нет, конечно, мы не просили его разворачивать рулон. Мы клятвенно заверяли, что верим на слово: ковёр, безусловно, представляет собой шедевр декоративно-прикладного искусства. Что о высоком качестве ниток и красок можно судить по яркой изнанке. Что…

Он, естественно, развернул его перед нами.

Сверкающий всеми красками радуги и их составными цветами, не выцветший с годами ни на йоту, ковёр во всём своём бесстыдстве раскинулся на цементном солнечном полу.

В глаза ударили малиновые розы, треугольные зелёные листья, небесные квадраты, индиговые круги, ромбы, завитушки, крючки…
И — в самом центре — кремовый, нежно-задумчивый олень со стыдливым взором.

— Ну как? — радостно спросил хозяин. — Правда, красивый? Только очень уж яркий. Дома его не положишь, а для дачи вроде бы ничего. Я его всё же в комнату оттащу, разложу. Вам уютнее будет…

— Ум-м-м… — заскулила наша атаманша и схватилась за щёку, будто у неё болели зубы.

— Ыгэ-э-э… — нестройным хором подхватили мы.

Волки и собаки воют на луну. Ночью.

Мы скулили при ясном солнце. На ковёр.

Горбатая соседская кошка вспрыгнула на забор, вытаращила на ковёр зелёные глаза, ещё больше выгнула спину и ощетинилась. Потом, издав тревожное «Мр-р-рув!», подпрыгнула и сиганула обратно.

— Хорошо, хорошо, — добродушно согласился хозяин. — Если жарко, не буду стелить. Поставлю в углу. А вы, если захотите зимой приехать — милости просим! Наш дом всегда открыт. И тепло здесь будет, и уютно. Есть и отопление, и камин, и разные паласы. И вот ещё ковёр — для большой комнаты.

Но мы его уже не слышали.

Предоставили ему в одиночку скатывать ковёр, оттаскивать в дальний угол и раздувать угли в самоваре.

За чаем балагурил хозяин. Мы сидели молча, плечом к плечу, притихшие, наспех причесанные и умытые. Пили чай чинно, синхронно поднося стаканы к лицу и ставя их обратно. Ни дать ни взять — суровые богини Судьбы, сёстры Мойры, судят незадачливого смертного. Кто из нас была Клото, начинавшая нить жизни, кто — Лахесис, прядущая её, — нужно было ещё решить. Но несомненно: Атропой, перерезавшей нить смертной жизни, была атаманша. Она смотрела на хозяина дачи таким испепеляющим взглядом, будто хотела превратить его в уголь.
По счастью, хозяин не отличался особой душевной чуткостью.

Напившись чаю с мёдом и печеньем, исчерпав весь свой запас шуток и новостей за минувшие два дня и пожелав нам счастливого отдыха, хозяин уехал.

Мы остались во дворе, залитом солнцем. Виноград наливался янтарным соком, сухие листья с нежным шелестом падали на цемент. Под навесом, в холодке, на столе громоздились остатки вчерашнего пиршества — всё, что не поместилось в холодильник: румяные куски мяса, печёная картошка, перцы, помидоры и баклажаны. Красное, коричневое, зелёное, оранжевое, чёрное, алое… В стеклянной вазочке пунцовел тонко нарезанный лук, посыпанный сумахом и солью. Ворох зелени: сизые перья лука и петрушки, фиолетовые брызги базилика. Разноцветные ополовиненные графины, белые салфетки.

— Ковёр! — выдохнули мы разом.

Горбатая кошка появилась на заборе снова и обиженно посмотрела на нас:
— «Жа-ди-ны, хоть бы косточку дали!»

Мы накормили её по-царски — несколько кусков мяса и миска молока. Кошка осталась довольна, развалилась на заборе и хрипло запела. Вероятно, оду во славу жизни и еды.

— А я знаю, что мы будем смотреть сегодня вечером, — подмигнула нам атаманша. — «Портрет Дориана Грея». Не против? Против кармы, видно, не пойдёшь. А мы приехали сюда не для того, чтобы грустить. Верно?

Мы промолчали. А что тут скажешь? Против кармы — то есть бабушкиного ковра — идти и впрямь бессмысленно. И не стоит портить настроение из-за какого-то мохнатого «шедевра», гордо подпирающего угол теперь уже в чужом доме.

Секрет заповедного счастья оказался простым. Нам не пришлось разыскивать родники-озерца и вглядываться в них, как в собственную душу.

Оно было здесь — в залитом солнцем дворе приморской дачи.

В августе.

Оно было с нами.

И в нас.

Август — астры,
Август — звёзды,
Август — грозди
Винограда и рябины
Ржавой — август!

Полновесным, благосклонным
Яблоком своим имперским,
Как дитя, играешь, август.
Как ладонью, гладишь сердце
Именем своим имперским:
Август! — Сердце!

Ляман Багирова