Рецензия на книгу Даны Курской

«Путеводитель по краю или Как стать ведьмой, чтобы родные не вызвали санитаров»

Быть может, всё в жизни лишь средство.

Для ярко-певучих стихов,

И ты с беспечального детства.

Ищи сочетания слов.

Валерий Брюсов

В русской поэзии Серебряного века известно много течений, но подлинно живым и настоящим оказался только символизм. Все остальные были той или иной реакцией на него. И неважно была эта реакция социальной (футуризм), литературной (акмеизм) или просто: «пусть будет не хуже, чем у людей» (имажинизм). Символизм – текст, остальное – маргиналии. Иногда очень интересные, но всё же… Не единое на потребу.

Некоторое советское время маргиналии продолжали множиться (конструктивизм), а вот основной текст как-то сразу замер. А потом всё как в рассказе Мюнхгаузена: было потепление и замёрзшие зимой звуки оттаяли.  В последнюю очередь те, которые замёрзли первыми. Сейчас, в злосчастном ноябре, когда самое время вспомнить девиз дома Старков: «Зима близко!» остаётся только подивиться недолгому сроку, который дан воскресшему русскому символизму.

О чём это я? О книге Даны Курской «Путеводитель по краю». Беда символизма в том, что он, хотя и пытался принять и постичь всё многообразие мира, но всегда в нём чувствовалось некоторое высокопарное умствование. А вот Курская умеет разглядеть символы решительно везде. И я говорю не о списках цветов или камней, тут-то как раз дело нехитрое, и Проппа тоже все, кому надо читали, у него учились.

Самый страшный персонаж русской литературы – Акакий Акакиевич. А разве не Вий? Нет, конечно! Вий – страшен, но Вий действует строго по правилам, у него регламент, он появляется в положенное время в положенном месте. Тот, кто среди ночи отправляется в церковь, где стоит гроб с телом ведьмы, знает, что будет страшно, он и направляется на встречу с Вием, он даже удивится и разочаруется, Вия не встретив.

Иное дело Акакий Акакиевич – он внезапно появляется, когда и откуда не ждёшь, и также внезапно исчезает, оставив свою жертву разутой, раздетой – нагой посреди ненастной петербургской ночи. Куда пойдёшь в таком виде, несчастный человек? Некуда идти. Настоящий страх не терпит никакой готичности, романтичности. Страх тем сильнее, чем унизительней. Вий убивает Хому Брута потому, что если оставить философа в живых, то он выйдет по утру из церкви, отряхнётся, выпьет горилки да завалится дрыхнуть, а, проспавшись, соберёт пожитки и, довольный приключением, вернётся в Киев. Ещё надоест всем бурсакам на дружеских пирушках своими рассказами: «Поднимите мне веки! Поднимите мне веки!».

Акакию Акакиевичу нет нужды убивать своих жертв, они после встречи всё равно уже не жильцы, страх медленно, но верно доест их до конца, доведёт до могилы или до скорбного дома. А вы что думали, шинелькой откупиться?

Да и рассказывать о собственном унижении то ещё удовольствие. Для этого надо быть Гоголем. Или Курской.

Курская вроде как пишет о Вие, ан нет, выходит об Акакии Акакиевиче. Вот уж действительно, все мы вышли из гоголевской шинели. Подозревал, конечно, что это правда, но не думал, что такая буквальная.

Курская умеет прикидываться кем угодно: пятнадцатилетней девочкой, умудрённой женщиной, культуртрегером, издателем, вон даже прозаиком смогла. Но встретив её в любом обличии, трудно удержаться и сразу не ляпнуть: «Маска, я тебя знаю!». А что под маской? Поэт, всегда и только поэт. Вот и нынешняя книга Курской это, прежде всего, вход в её поэтическую лабораторию. Пространный комментарий к собственным стихам. Получилось что-то наподобие дантовской «Новой жизни», только в разрозненных томах: отдельно, в нескольких книгах, стихи, отдельно проза, эти стихи объясняющая и накрепко связывающая с событиями личной жизни.

«Миропорядок внизу – зеркало (отражение) миропорядка горнего» – эта фраза Гермеса Трисмегиста вполне точно описывает суть символизма. Но что будет, если изображение в зеркале начнёт двигаться само по себе. Такое может быть? Такое бывает и всему виной поэтическая воля. И как на это будет реагировать миропорядок горний? Кажется, Курская что-то такое проделывает на земле, что обязательно отразиться на верху. Может быть, в этом и смысл нынешнего извода русского символизма.

Мысль чрезвычайно соблазнительная.

Считается хорошим тоном сдабривать мистику иронией. Мол, всё понимаем, но положение обязывает… На первый взгляд, у Курской иронии вдоволь. Взять хоть её рассказы о купальниках или купании даже без купальника. Стоп, да какая же тут ирония? Это смех, хохот, самый настоящий бахтинский, раблезианский хохот. Это не только о «телесном низе», но тут и телесный верх во всей своей тяжёлой и несомненной красе. Такой хохот – признак серьёзного отношения к теме.

В одном из мест книги Курская упоминает «Фауста» Генриха Гейне. Это меня поразило. Правда при личном общении, Курская утверждала, дескать, ошиблась и Гёте, конечно, Гёте имеется ввиду, но меня не оставляет ощущение, что это не оговорилась Дана, а проговорилась. Дело в том из всех классических интерпретаций легенды о Докторе Фаусте только у Гейне в его «Докторе Фаусте» Мефистофель предстаёт в женском обличии, собственно, не Мефистофель, а Мефистолина.

А ведь Мефистофель это не тот, кто вызывает духов. Фауст у Гёте и до встречи с Мефистофелем прекрасно с этими вызовами справлялся. Мефистофель это тот, кто учит с духами общаться, кто до поры до времени сберегает незадачливого духовидца. Мефистофель – это тот, кто водит по краю.

В фаустианском мире своей книги Курская – Мефистолина, а мы, читатели, те фаусты кого она развлекает зрелищем Вальпургиевой ночи или проводит по лейпцигским и далее кабакам. И да, мы можем пока себя чувствовать в относительной безопасности.

Верит ли Курская во всю ту мистику, которую так умело развела? Не знаю, да и вопрос этот, как по мне, так праздный. Обладая истинно протеевской поэтической природой, Курская умеет предстать и малефиком, и доброй феей, и увлекающейся натурой, и скептичной исследовательницей. Ну что ж, символизм предполагает, что не только любое слово поэта, но и сам поэт имеет много дополняющих друг друга значений. А иначе это, извините, какой-то критический реализм получается.

Впрочем, читатели с живым вкусом к сверхъестественному, может, воспримут текст несколько прямолинейнее, но я человек, относящийся к любой религии, к любой мистике с вежливой холодностью, на этом месте умолкаю.

Ещё раз – ничего не понять в книге, если не иметь ввиду, что это книга поэта о поэзии, о поэтической кухне.

В «Фаусте» Гёте тоже ведь не всё происходит на Брокене, но есть сцена на кухне ведьмы. И именно в этой сцене впервые является лик Елены Прекрасной.

И вот в этом обещанном появлении чего-то нового и прекрасного и есть пафос и значение книги Даны Курской «Путеводитель по краю».

Дмитрий Аникин