Письмо ныне покойному писателю  Михаилу Михайловичу Зощенко от ныне здравствующей писательницы Любови Владимировны Рыжковой, по мужу – Гришиной 

Ваш светлейший лик…

Здравствуйте, глубокоуважаемый Михаил Михайлович!

Пребывайте в добром здравии и на том, как у нас говорят, свете! Хотя у Бога  свет один. Это мы – люди, придумали до-гробное существование и за-гробную жизнь. А для Господа мы все живые. Потому и обращаюсь к Вам, Михаил Михайлович, равно как к ныне здравствующему современнику моему.

Пишу Вам письмо, которое вызвано необходимостью поговорить с Вами, поскольку книга Ваша «Возвращённая  молодость» давно не даёт мне покоя.

В нашей жизни есть книги проходные, которые сквозняком проносятся через наши судьбы. Этих великое множество. А есть книги, которые становятся поворотными в нашей  жизни или даже  меняют  нас вообще. Мало таких книг! Стоит ли говорить, что написаны они гениальными людьми, которых Бог на землю послал тоже не в излишестве.

Михаил Михайлович! Пишу Вам в добрых традициях русского эпистолярного жанра. Очень я уважаю этот жанр, знаете ли. Какая жалость, что извели его нынче в России. Или почти извели. Народ нынче всё больше по телефону да скайпу общается. Срочные сообщения факсом и sms-ками шлёт; пейджером ещё совсем недавно пользовался и ещё Бог знает какой напастью. Всего и не перечислишь.

Нынче техники так много развелось, что хоть из дому беги прямиком в лес от всех этих «плодов» технической цивилизации. А вот души в человеке осталось так мало, что иной раз и не видно её вовсе.

А я с техникой, Михаил Михайлович, честно скажу: не совсем в ладу. Видимо, мало задействованы у меня те участки мозга, которые ведают точным техническим мышлением. Может быть, отсталый я человек.

До сих пор боюсь включать в розетку утюг, не люблю пользоваться лифтом, с удивлением смотрю на поющее радио, долго не могла запомнить, на какую кнопку надо нажать, чтобы сделать запись на видеомагнитофоне. Я так и не поняла, как можно передать звук и изображение на расстояние по проводам, и уж тем более – без проводов.. Ну, не понимаю, и всё тут. И ничего не попишешь.

Одно только освоила  –  компьютер, и то – по суровой необходимости, но этому, я думаю, и обезьяну научить можно.

Во всём остальном – беда.

Но думается мне, подлинная цивилизация – вовсе не в технических достижениях. Технические достижения эти, безусловно, необходимы и они легко доступны всем. Пошёл человек в магазин и купил – телефон, видеокамеру, ноутбук и прочие чудеса техники. И что? Приобретя всё это, он в один час стал цивилизованным? Не думаю.

А если этот цивилизованный, выйдя из магазина, тут же бросает окурок мимо урны; походя оскорбляет прохожего, сделавшего ему замечание; по-хамски ведёт себя на дороге; с приятелями разговаривает на каком-то убогом, «птичьем» жаргоне; потом надувается пива или надирается до чёртиков.

Хороша цивилизация.

И потому я думаю, что цивилизация – это нечто другое. Это прежде всего – развитие души, постепенное её возделывание… час за часом… шаг за шагом. Настоящая цивилизация – это неуклонный рост и постепенный подъём ввысь к тем духовным высотам, где уже ничего нет, кроме святой любви.

Ах, Михаил Михайлович, как мне люб эпистолярный жанр. Только это и умею на белом свете – излагать мысли в письменном виде. Прямо-таки наслаждение испытываешь, когда берёшь белый лист и по нему ручкой что-то строчишь быстро-быстро, так, что едва за собой поспеваешь. Вам-то это ещё как  знакомо.

И хоть говорят, что мысль и слово – это два вечных соперника и между ними – пропасть, – как однако же приятно эту пропасть преодолевать.

Когда зародился эпистолярный жанр – уж никто толком и не знает. Потребовалось однажды, быть может, какому-нибудь вьюноше передать сообщение любимой – он и черканул ей на бересте – знак какой или закорючку. Она ему такую же закорючку в ответ. Дело сладилось. Так и пошло.

Словом, основоположники эпистолярного жанра – где-то у истоков зарождения письменности стоят. Имён их никто и никогда не узнает. Да это и не столь важно.

Главное – у нас есть бумага. И перо. И желание писать.

Так что не взыщите, Михаил Михайлович. Я к Вам пишу…

И буду с Вами откровенна.

Знаете, в моём доме на книжных полках стоят фотографии любимых людей. Вот держит папиросу Марина Ивановна Цветаева, жаль только – она смотрит куда-то в сторону. Кажется, она даже слегка улыбается, как Мона Лиза, но это только кажется, и лицо её сурово. Как была сурова её жизнь.

Вы её помните, Михаил Михайлович? Она умерла в 1941 году, а вы – в 1958.

Вот трагичное лицо Сергея Донатовича Довлатова. Вы его, верно, не знаете. Это уже мой современник, но он умер в 1990 году. Хорошо было бы вам познакомиться, Михаил Михайлович. По моему разумению, он писатель превосходнейший. Я не сомневаюсь, что Вы с ним станете хорошими друзьями.

А вот и фотография Льва Николаевича Толстого. Не знаю, в каком году сделан этот снимок, но видно, незадолго до его смерти. Лев Николаевич здесь уже немолод. Он в сапогах и длинной рубахе до колен, правую руку он заложил за ремень. Правую, ту самую, пишущую.

Писатель смотрит в объектив и, наверное, до сих пор что-то в нас видит.

Здесь же – неистовый Ван-Гог, волшебник ритма Константин Дмитриевич Бальмонт, всё понимающий в людях Пушкин, счастливый Нижинский и не похожий на себя Маяковский.

Вот два совершенно разных портрета Ахматовой. На одном Анна Андреевна с тёмной чёлкой до бровей, в цветастом платье и шалью, накинутой на одно плечо. Она молода, грациозна и загадочна. Другая работа – это репродукция картины художника Николая Кононова «Анна Ахматова. Комарово». Здесь она немолода, величественна и ещё более загадочна.

Я всегда говорю: это – моя семья.

Что с меня возьмёшь?

Однако Вашего портрета в моём личном «иконостасе» нет. Почему? Причина чересчур банальна – не найду снимка, который бы сразу стал мне «родным». Так было, например, с Маяковским. У меня целый альбом его фотографий. И среди этого множества мне дороже всех одна, где Маяковский совсем не похож на самого себя  – того, привычного, хрестоматийного, – с надменной и горделивой осанкой, вызовом в глазах и с зажатой в зубах папиросой. На этой фотографии Маяковский другой и мне кажется, настоящий – совершенно беззащитный, открытый миру и людям.

Господи, как я его люблю!

Так что, Михаил Михайлович, Вашим светлейшим ликом я обязательно украшу свой дом, как только найду понравившийся снимок. Не обижайтесь на меня, ей-Богу. Я не лукавлю.

Однако вернусь к тому, что в нашей читательской жизни есть книги проходные и поворотные. Это очень важный момент.

И в моей жизни есть такие. Такую книгу прочитываешь, – и на каком-то древнем, диком, первобытном уровне она входит, впитывается, внедряется в тебя. В каждую клеточку мозга. В каждую частичку души.

Она пропитывает тебя, как свет или тепло. Становится твоей частью. Словно ты долго-долго ждала именно её, эту книгу. И ваше знакомство было необходимо – тебе, ей, небесам, кому угодно… Самой судьбе, быть может.

И она всё переворачивает в душе, будит в тебе спящие силы, откликается твоим выстраданным мыслям, разделяет истомившие тебя чувства.

Она внедряется в тебя так глубоко, что затрагивает глубочайшие пласты психики, неведомые тебе – вот в чём дело.

Сейчас бы об этом потолковать со стариком Фрейдом. Уж он-то многое знал и о подсознании, и о тайных движениях души, скрытых помыслах, которые движут поступками человека.

Как докопаться до этих глубин – Бог весть. Только посвящённые могут что-то  в этом понять.

Кто эти посвящённые? Таких людей называют «поцелованными Богом».

Таким были и Вы, Михаил Михайлович.

Дорогой подарок

Однажды один очень близкий мне человек подарил мне на день рождения Вашу книгу «Возвращённая молодость» и подписал: «От сердца отрываю. Цени».

Я оценила.

Но оценила чуть позже, когда стала читать это уникальнейшее  сочинение.

Откуда мне было знать, что книга эта породит отклик в виде эссе «Homo scribens» и этого письма к Вам, уважаемый Михаил Михайлович.

Меня била дрожь. Меня лихорадило.

Я читала. Забегала вперёд. Тут же возвращалась назад, чтобы перечитать снова.

Я подчёркивала, отмечала целые абзацы, ставила любимые «Nota  Bene», подписывала свои реплики, обводила понравившееся фигурными скобками.

Меня лихорадило от близости материала. Оттого, что всё, написанное Вами, было так похоже на мои переживания, грустные догадки и тягостные размышления.

Книга Ваша была посвящена проблемам творчества.

Литературоведческими и искусствоведческими изысканиями меня не удивишь –  по образованию я филолог. Целых пять лет я талдычила в университете теорию литературы – что такое метод, стиль, изобразительно-выразительные средства языка, всевозможные инверсии, аллитерации, метонимии и синекдохи. Целых пять лет штудировала историю литературы.

Я уж не говорю о собственно художественной литературе, о первоисточниках, которые приходилось прочитывать в невероятном количестве. Все они или почти  все «проглатывались» за один присест, прочитывались по диагонали, так как качественно освоить весь этот объём было физически невозможно.

Горе тому, кто поступил на филологический факультет!

Он ещё не знает, что его ждёт!

Это сначала эйфория: ах, филфак! Ах, литература!

Как же… как же…

Кошмар начинается сразу же с первого курса. И преследует вас до окончания университета. Но и это ещё не всё.

Весь ужас в том, что он с вами на всю оставшуюся жизнь.

А современный русский язык! А историческое языкознание! А латынь! Эхе-хе… Как, бывало, преподавательница даст текст Цицерона переводить – попробуй ошибись. И стоит перед тобой – прямая, строгая, безукоризненная. И требует тебя к ответу, как «к священной жертве Аполлон». Страшно вспоминать, ей-Богу!

Однако спешу заметить, что латинисты испокон веков отличались суровым нравом. Ещё во времена Александра Сергеевича драли они своих гимназистов за уши. Да и потом, судя по многочисленным откликам, не отличались мягкостью и особым милосердием.

Вам, верно, тоже сие известно не из литературных источников.

Говорю это вовсе не в укор латинистам. Отнюдь. Такова специфика этого языка. Он сдержанно краток и внешне скуп, но при этом необычайно глубок и богат эмоционально.

Сам язык не допускает расхлябанности и расхристанности. Он необычайно организовывает и прямо-таки заставляет человека превратиться в педанта.

Но это, Михаил Михайлович, мысли по поводу. К слову пришлось.

Собственно, любого филолога трудно удивить литературоведческими экскурсами. Читаны – перечитаны Десницкий и Ларин, Бахтин и Кирпотин, Храпченко и Поспелов, Соколов и Ревякин, Гуляев, Тимофеев, Рассадин, Дементьев, Огнев, Лобанов, Селезнев  и многие другие.

И вдруг – такое чудо явилось мне – Ваша книга, Михаил Михайлович – «Возвращённая молодость». Она меня повергла в такое изумление, что даже показалось, будто для меня была и написана.

А теперь мне это уже не кажется. Я знаю точно – для меня. И для таких, как я. Ведь ничего случайного нет.

Прочитала я Вашу книгу. Изучила. До строчечки. До последней точки.

Поразилась сходству нашего мироощущения.

И поставила на полку.

Жизнь меж тем продолжалась.

Прошло года три.

И вот однажды, в непостижимо прекрасную минуту я начала писать эссе «Homo scribens». В переводе с того же латинского – человек пишущий. А вслед за этим – другое эссе – «Сотаинник».

Выплеснула. Выдохнула. И на какое-то время освободила себя для дел более прозаических.

Но какое там!

Волшебство чистого листа бумаги мне знакомо давно.

Разве я смогу жить на свете, чтобы душа моя к нему не тянулась?

Разве я смогу быть счастливой, если из-под пера не будут лететь желанные строки?

Вы ведь хорошо понимаете меня, Михаил Михайлович, о чём речь.

Могу признаться Вам сейчас, что Ваша книга вызвала во мне смятение. И, как это часто бывает, литература породила литературу. Да, это случается действительно часто.

Литературу порождает в первую очередь сама жизнь. Но бывает и по-другому.

Говорят, это декадентство.

А ещё это называют чистым искусством – то есть, литература ради литературы.

Она, дескать, оторвана от жизни, от реалий, от насущных проблем. Она – порождение ума и служит лишь самим поэтам.

Но всё это мы уже проходили.

Так утверждали те, кто сейчас благополучно канул в Лету – иные корифеи соцреализма. Они, идеологически подкованные, знали всё – как жить, о чём писать и кому угождать. Они воспевали рабский труд, дрались за место у кормушки и рвали рубаху на груди – якобы от чрезмерной любви к Родине. Они истерично падали на землю и надрывно вопили о каких-то, часто ими же выдуманных врагах.

Михаил Михайлович, Вы с земным бытием покончили в 1958 году. На Ваше время пришлось уничтожение литературы заведомо мёртвыми догмами. Засилье так называемого «Пролеткульта», – то бишь, пролетарской культуры.

Слово-то какое неприятное – «Пролеткульт».

Собственно, почему культура должна быть пролетарской? Или крестьянской?  Или какой-то там ещё?

Мне думается, культура должна всех объединять, – если она – настоящая культура.

А я, Михаил Михайлович, имела возможность созерцать, так сказать, самый разгар этого соцреалистического шабаша. А шабаш был потрясающим.

Кого печатали?

Часто – лакеев и окололитературных холуев.

Но Вы это знаете лучше меня. Вы лицезрели зарождение этого шабаша.

Сразу после 1917 года в литературу хлынул поток страшно бездарных людей. Расправившись с настоящими деятелями культуры, они захватили их места, понапридумывали множество чиновничьих должностей и стали культурой… руководить.

Грамотным у них стал считаться тот, кто после своей фамилии мог поставить не крестик, а подпись.

А писателем мог стать любой, кто воевал на стороне «красных».

И кто угоден был новой власти исключительно своим пролетарским происхождением.

Нет у тебя такового – ну, так продавайся, гни спину, – а то живо тебя, сволочь буржуйская, к стенке поставим.

И ставили.

Но я хочу сказать, что вопрос о происхождении был лукав, потому что дело было не в нём. К стенке поставили почти всё крестьянство. Пострадал не меньше и рабочий люд, но лишь тот, который ужаснулся наступившим порядкам, а вернее, беспорядкам. А ещё правильнее – гражданской бойне. Но не будем развивать эту тему, как-нибудь в следующий раз.

В моё время, Михаил Михайлович, ситуация несколько изменилась.

Грамотным теперь стал любой, кто закончил десять классов средней школы и нахватался верхушек знаний.

Ну, а писателей (опять же, – просеянных через идеологическое сито) стали усердно штамповать в Литературном институте имени Горького, который был основан ещё при Вашей земной жизни.

Как же стало трудно жить мыслящему человеку. И как невыносимо стало человеку пишущему.

В 1932 году был создан и Союз Писателей. Помните? А этому предшествовали разные писательские группы: тот же Пролеткульт, потом РАПП, ЛЕФ, «Перевал» и так далее. Потом короткое время был ФОСП – Федерация объединения советских писателей.

С одной стороны, задумка великолепная – создать свою организацию, которая защищала бы интересы писателей. Да и вообще полезно пообщаться… с себе подобными.

Хотя… о чём я говорю… И до этого писатели превосходно друг с другом общались. Встречались в клубах, литературных гостиных, частных салонах. Издавали великолепные журналы, которые уже тогда формировали общественное мнение. Открывали издательства, где мог выпустить свою книжку любой талантливый человек, да и не талантливый тоже, поскольку нравы того времени были достаточно демократичны. По крайней мере, возможность напечататься была у каждого.

Другое дело, что само время потом выбраковывало тех, кому утонуть в водах Леты, а кому жить в веках.

Девятнадцатый век вообще такого не знал, не было в то время никаких союзов писателей, и ничего – родил гениальную литературу. В это время жили и творили те, кого теперь мы называем классиками. Кстати, блестящий поэт и прозаик Георгий Иванов неоднократно подчёркивал мысль, что мировая история знала три великих всплеска: Эллада, итальянское Возрождение и Россия девятнадцатого века. Мысль эта, по мнению Иванова, принадлежит Полю Валери. Я совершенно с ними согласна.

Так что далеко не для общения был создан союз писателей.

А создан был он с одной целью – держать писателей в узде, не дать им свободной воли, раз и навсегда отбить охоту говорить то, что думаешь.

Будешь паинькой – дадим тебе денежку и орденок повесим, дачку предоставим и квартирку обустроим. А самое главное – обеспечим зелёный свет твоим писательским трудам. Можешь писать любую чепуху, лишь бы в правильном направлении. А направление у нас одно – бодрый соцреализм. Так что держи нос по ветру.

А не будешь паинькой – ужо тебе!

Затравим как зверька. В угол загоним. К стенке поставим. В порошок сотрём. Сгноим.

На нарах. На лесоповале.

И никто никогда не узнает, что был такой писатель.

Колыма у нас большая. Места всем хватит.

А потомки пусть потом разбираются в архивах.

Мы и архивы уничтожим.

Ох, как научились у нас этому, Михаил Михайлович. Можно сказать, виртуозами травли стали.

Колыма у нас в России стала местом, куда не самые худшие умы стекались. А кто Колымы не отведал – те другого хлебнули. Но им тоже мало не показалось.

Как с Борисом-то Леонидовичем поступили, помните?

Теперь уж все знают.

Пришлось мне как-то документы читать по делу Пастернака – отклики разных людей на произведение, которое они в глаза не видывали. Я имею в виду «Доктора Живаго». Какими только бранными эпитетами его ни наградили, каких только помоев на его голову ни вылили.

Очень мне запомнились некоторые из них.

Вот передо мной Литературная газета от 1 ноября 1958 года. Целая полоса посвящена Пастернаку. Пестрят заголовки – «Пасквилянт», «Оплаченная клевета», «Позорный поступок», «Лягушка в болоте». А самого поэта называют «иудой», «предателем», «клеветником», «врагом», «шавкой».

Страшно, Михаил Михайлович. Уж и не знаю, как всё это можно было пережить.

Я понимаю, если ругают собственно за само произведение, за художественные недостатки, даже за неправильную позицию или дурной аморальный поступок, но говорят по существу и достойно, зачем же при этом опускаться до оскорблений? Кстати, в стенограмме общемосковского собрания писателей 31 октября 1958 года, где председательствовал Сергей Смирнов, к счастью, ничего подобного нет, критика здесь звучала конструктивная, все выступающие роман читали и хорошо были знакомы со всеми тонкостями дела. Среди выступающих были: Лев Ошанин, Корнелий Зелинский, Валерия Герасимова, Виктор Перцов, Александр Безыменский, Анатолий Софронов, Сергей Антонов, Галина Николаева, Владимир Солоухин, Сергей Баруздин, Леонид Мартынов, Борис Полевой. Мне понравилось, как сказал Борис Слуцкий: «В год смерти Льва Николаевича Толстого Нобелевская премия присуждалась десятый раз. Десять раз подряд шведские академики не заметили гения автора «Анны Карениной». Такова справедливость и такова компетентность шведских литературных судей!».

Как бы то ни было, оскорбления недопустимы в любом случае.

А помните, Анну Андреевну назвали «взбесившейся барынькой». – Каково?

А Михаила Афанасьевича как методично травили – сначала убрали из репертуара все его пьесы, потом донимали перепиской со Сталиным, вернее, письма шли только одному адресату. Но Вы это знаете лучше меня, поскольку сами пережили и травлю, и замалчивание, и оскорбления от литературных недоумков.

Знаете, что меня больше всего удивляет? То, что потом эти недоумки сами были репрессированы и пошли на стройки коммунизма.

Меч повернулся в их сторону.

Значит, всё-таки зло порождает зло?

Главное – талантливая душа

А еще меня удивляет: зачем все эти пролеткультовцы изначально полезли в искусство? Что им, собственно, понадобилось в литературе? «Белыми воротничками» стать захотели? Глашатаями идей? Рупором народной воли?

Инда взопрели на этом поприще!

И надорвались.

Никого толкового не родила та самая искусственная пролетарская культура!

Не дала она миру ярких имён.

Тут уж  сам Господь Бог воспротивился – на его прерогативу посягнули.

Это ведь он талантами распоряжается, а не литературные чиновники.

Вот и наказал он их, сердечных, литературным бессилием.

Помаялись они по миру восемьдесят-то годков, да и загнулись со своими идеями о всеобщем равенстве. Смешно и говорить, право.

Ну, какое может быть равенство в литературе, если талант разной мерой всем отпущен?

А равенство у писателей  проявляется только  в одном – в праве опубликовать свои труды. И всё.

Михаил Михайлович, что я Вам сейчас расскажу! Думаю, Вам это будет в высшей степени любопытно. Дело касается непосредственно Вас и Вашего творчества.

В университете читали нам курс современной советской литературы. Видите ли, теоретики соцреализма разделили по своему разумению всю нашу отечественную литературу на несколько периодов. Сначала – русское устное народное творчество. Затем – древнерусская литература, летописи. Далее 18 век с его классицизмом, сентиментализмом и прочим. Наконец, золотой 19 век, который ознаменовался критическим реализмом, а завершился, разумеется, декадансом. Ах ты, Господи!

И тут на смену всей этой тлетворной, по мнению большевиков, литературе, пришла якобы новая и прогрессивная, лишённая упадочнических настроений. Понятное дело, началась она с 1917 года.

Прямо-таки советский Ренессанс.

С русским устным народным творчеством поступили жесточайшим образом, вымарав из него то, что является основой основ и должно быть хрестоматией. Славянская мифология в школах до сих пор не изучается, и даже в институтах её изучают в каком-то урезанном виде.

Самые яростные споры вызывала и вызывает древнерусская литература, которая целиком и полностью была у нас под бдительным оком одного-единственного авторитета в этой области – Д. С. Лихачева. Я всегда с большим уважением относилась к Дмитрию Сергеевичу, но узнав, что он не признавал ни «Велесовой книги», ни «Голубиной книги», – огорчилась. Глядя на него, и другие представители науки о древнерусской литературе всячески избегали острых тем.

Со стороны это казалось странным. Возникало ощущение, что наше прошлое, в частности, древнерусская литература, находится под контролем неведомых сил. И к её тайнам всех просто не подпускают. Впрочем, силы эти были очень даже ведомы.

Восемнадцатый и девятнадцатый века тоже были пересмотрены деятелями соцреализма. А уж с веком двадцатым были связаны их самые смелые ожидания. Цель была, ни больше ни меньше, – завладеть  миром, сделать из человека живую, но запрограммированную «машину», чьим сознанием легко манипулировать. И появились различные литературные течения. Я говорю сейчас только о литературе и никаких других сторон жизни не затрагиваю.

Понятно, что все многочисленные течения и литературные направления того времени были вызовом общественному вкусу.

Имажинизм, акмеизм, конструктивизм, кубизм, футуризм, ничевоки и прочая и прочая. Чего только не было! Каждое из этих течений, в лучшем случае, дало одно-два литературных имени. Всё остальное было сопутствующим балластом.

И это все прекрасно знают.

Однако параллельно этим многочисленным «измам» жила и развивалась настоящая литература, и она никогда не умирала. Другое дело, что её не хотели теперь замечать новоявленные писатели, выходцы пролеткульта.

И с этого момента советские теоретики начали усердно сочинять курс современной советской литературы.

Был у нас знаменитый учебник – «История русской советской литературы» под редакцией профессора Выходцева. Запомните, Михаил Михайлович, это имя. Может, пригодится.

Фолиант ещё тот – что тебе добрых два кирпича.

Знаете, что пишут здесь о Вас?

Сейчас, погодите немного, достану вот с полки, пыль отряхну, – а то давненько я его не читывала. Уж больно чтение это нелёгкое.

Уникальное, надо сказать, издание. Выпущено в свет издательством «Высшая школа» в 1978 году. Причём, у меня аж третье издание.

Вот лишь одна цитата из этого фолианта:

«При этом, если сторонники революционного искусства (М. Горький, А. Серафимович, Д. Бедный и др.) осознавали себя продолжателями гуманистических и демократических традиций русского классического искусства, то представители всех модернистских течений чаще всего апеллировали к антидемократическим и идеалистическим философским концепциям и декадентским литературным традициям Запада» (с.7).

Просмотрела весь этот увесистый том с моими старыми заметками на полях, «нотабенами» и подчёркиваниями.

Вас, Михаил Михайлович, вначале сдержанно хвалят, потом журят. И делают вывод:

«Живописуя мелкие, пришибленные натуры, занятые бессмысленным существованием, Зощенко не давал в своих произведениях почувствовать иной мир – мир больших социальных страстей и крупных преобразований. Жизнь нередко представлялась автору в основе своей непоколебленной и после революции. Отсюда постоянно скрывающаяся под маской весельчака и балагура грусть, печаль. Факты обывательской жизни заслоняли большую жизнь и даже деформировали её в представлении писателя. Это вело к постепенному угасанию красок его юмора и силы мастерства».

Боже мой, следовательно, по мнению «сторонников революционного искусства», «мелкие» натуры заняты бессмысленным существованием, а чем же заняты «крупные»?

И кто они – эти крупные?

Палачи, которые гноили русскую культуру и уничтожали людей, ориентируясь на собственную глухоту и слепоту?

Ай-яй-яй! Какой ужас! И кто судия-то? – Бывшие рапповцы, вышедшие из грязи в князи?

И кто дал им право судить других?

И что они могли понимать в искусстве?

Это ведь именно их Горький учил писательскому делу. Помните, Михаил Михайлович, что он писал в статье «Беседа с молодыми ударниками, вошедшими в литературу»: «Мы должны разрешить вопрос о том, какие задачи стоят перед ударниками и что он сможет внести нового в нашу литературу».

Какая профанация! Михаил Михайлович! Душа болит. Ни о таланте, ни о вдохновении, ни о волшебстве рождения стиха, ни о творческом начале речь не идёт вообще.

Оказывается, всё просто: стал ударником и можешь смело идти в писатели. Ну, это ли не бред? Это ли не профанация профессии писателя? И это ли не порок системы?

И потом, став литературными чиновниками, они ещё смели судить других!!! И давать советы!!!

Именно такие не давали дышать Платонову, Шмелёву, Шергину, Гумилёву, Пришвину, Короленко, Бальмонту, Пастернаку, Ахматовой, Рубцову, Маркову! Да всей нашей многострадальной русской литературе!

Я подчёркиваю: русской, потому что в нашу отечественную литературу хлынул поток людей, почему-то скрывающих свои нерусские имена под русскими псевдонимами.

И начался шабаш!

Бездарей было более чем достаточно.

И Горький их поучал: «Чего, собственно, надо ожидать от вашего вступления в литературу? Современная наша литература часто путается в трёх соснах. Целый ряд её тем, которые вы все знаете, стал шаблонным, одеревенел, омертвел.

Такова, например, ходячая тема любви коммуниста к «неудобной» девушке. Это можно повернуть иначе: хорошая девушка и нехороший коммунист».

Цитирую дальше: «Если автор – слесарь, то пишет, как слесарь, а в литейном цехе, например, его не понимают, а в другой области производства и совсем не поймут».

Просто руками разводишь от такого невежества, прямолинейности и нахальства.

Разве это не вопиющее и безусловное убожество?

Но самое страшное – это было настоящее воспитание графоманов, поставленное на поток!

И даже теперь, Михаил Михайлович, потомки тех бездарных выскочек Вас снисходительно поругивают. Дескать, не прав был Зощенко в том-то и том-то.

Но зададимся вопросом: а что они создали сами? Какие образчики высокого творчества оставили потомкам?

А создали они серую муть!

Произведения этих писателей так же бездарны, как и они сами. И даже названия их произведений безлики: «Где-то совсем рядом», «Солнце заходит на западе», «Жизнь не остановить», «Дело, которое с тобой», «Когда наступает рассвет» и так далее.

А ведь заглавие – это уже содержание.

Что поделать – слесарно-литейная литература.

И дело вовсе не в том, что слесарь не может стать писателем. Или плотник. Или шофёр. Или крестьянин.

Может!

Если он по силе таланта – Рубцов, Тряпкин, Астафьев. Или Шукшин. Или Приставкин. Или Распутин.

Вы их, Михаил Михайлович, не знаете. Жаль. Это уже писатели моего времени, хотя что Вам эти условные временные рамки? Вы ведь теперь с Вечностью счёты сводите, а здесь какие-то несколько десятков лет.

Николай Рубцов – необыкновенное явление в русской литературе. Вы с ним обязательно познакомьтесь. Мне кажется, он при жизни был отчаянно одинок и отчаянно талантлив. Вот лишь одно четверостишие.

Резким, свистящим своим помелом

Вьюга гнала меня прочь.

Дай под твоим я погреюсь крылом,

Ночь, чёрная ночь!

А каков Василий Макарович Шукшин! Кстати сказать, я не всегда его любила. А вернее – не понимала. Я ведь родилась и выросла не в прохладной и зеленоокой России, а опалённой зноем Туркмении. Откуда мне было знать русские деревенские характеры?

Когда же я увидела, узрела русскую душу – поразилась её глубине и непорочности. Именно таковы герои шукшинских произведений! Глубоки и непорочны!

Анатолий Приставкин и Валентин Распутин – мои современники, и мне радостно это осознавать. Я их люблю необыкновенно. Приставкина – за один его роман «Ночевала тучка золотая». Распутина – за его… да за всё, что он пишет. И обоих – за русскую душу, которая болит за родное русское отечество.

Сейчас в обществе раскол, который начался давно, по крайней мере, с тысяча девятьсот семнадцатого года – но сейчас этот раскол приобрёл зловещие черты и превратился в перманентный кошмар!

Мне, может быть, политика была бы неинтересна, к тому же, есть другие, более интересные занятия, однако жизнь заставляет вникать и в политические проблемы.

И всё-таки литераторов – профессионалов я оцениваю по их творчеству и по их вкладу в дело художественной словесности. Потому я люблю русских Рубцова и Маркова, Мартынова и Шукшина. И потому, кстати, я люблю еврея Пастернака.

Он был безмерно талантлив и так же безмерно любил русскую землю. И ни о каком другом отечестве не помышлял. Одно у него было отечество – Россия.

Да, таланта действительно не скроешь. Так же, как и его отсутствия. И здесь не поможет ничто. Что Бог дал – то дал. Наградил писательским даром – так тому и быть. Сотворил бесталанным – как ни пыжься, ничего путного в литературе не создашь, хоть десять литературных институтов закончи. И никакая учёба не поможет, ибо сказано: не дано.

Но я хотела сказать, что в писательском деле иметь рафинированные корни вовсе не главное.

Что главное?

Талантливая душа. Всё видящая. Всё слышащая. Всё понимающая.

Её-то и лишены бездарные и порочные писаки. Оттого и штампуют они никчемные свои сочинения, где обмусоливают старые темы, да выдумывают несуществующие страсти.

Это вам не полемизировать с Максом Нордау о загадках человеческой психики и  её болезненных всплесках, подорванном здоровье и тайнах мастерства, о бессознательных элементах в творчестве и сублимации.

Вы, Михаил Михайлович, ни разу в своей книге не упомянули имя этого австрийского писателя. И я бы об этом не узнала, если бы на это не указали современные исследователи. Мне захотелось копнуть глубже. Кто же этот Макс Нордау и почему его труд «Вырождение» так на Вас повлиял?

Видимо, писатель задел такие струнки, которые давно звенели и в Вашей душе.

Вот я и произнесла это имя.

Долго я искала его книгу. Оказывается, она не издавалась у нас почти сто лет. Где же мне было её найти! Но нашла. Московское издательство «Республика» в 1995 году выпустило её в свет. Как заново рождённую.

Очень мне хотелось понять Вас, Михаил Михайлович. Прямо спасу не было.

И началось моё погружение в новые тайны.

Из одного гнезда

Ах, Михаил Михайлович, какие мы с вами несчастные люди, ей-Богу.

Сочинители, одним словом.

Жили бы себе спокохонько, без усилий и напряга, без мук творческих и вот этих наших писаний, за которые потом ещё и расплачиваться приходится.

Репрессивный механизм в нашей стране долгие годы работал исправно. В семидесятые – девяностые годы он изощрился настолько, что стал как будто даже незаметен. Показательно писателей не расстреливали. Пятнадцать лет без права переписки не давали. Знаменитые «тройки» давно не существовали.

Зато появился новый изыск соцреализма – психушки. Хорошо, что Вы до этого не дожили. Вас бы упекли всенепременно. Обозвали бы шизофреником и отщепенцем, надели смирительную рубашку, закололи уколами – и всё. Прощай, свободная писательская воля.

У нас в России с этим было просто.

Не сладко пришлось бы Вам нынче.

Но продолжу однако прежнюю мысль. Написала я «Homo scribens» и «Сотаинник» и успокоилась чуточку. Выдохнула. Выплеснула.

Прошло ещё года два. Я опять взяла Вашу книгу. И снова – прежнее волнение. Да что Вы со мной творите, Михаил Михайлович!

Тогда откликнулась на Ваше сочинение. И теперь вот, видите, не могу молчать. Пришлось даже письмо писать, а не просто безадресное эссе. Совершенно Вы меня из колеи выбиваете.

В последнее время я написала много новых стихов, рассказов, была занята приятными хлопотами по изданию своей первой книги. Наконец, она увидела свет, но ожидаемого облегчения и радости я не испытала. Думаю, и теперь Вы меня понимаете.

Некогда мне особенно радоваться, когда писать надобно. И вот это письмо совершенно мной не запланировано. Сейчас я писала совсем другие рассказы – «Голубая тьма», «Графоман», «Былинка», эссе «Золотая пыльца». И вот снова Ваша книга сбила меня с толку.

Дело в том, что любой человек, которому не чуждо искусство сочинительства, однажды приходит к простой мысли: а зачем я пишу?

Для кого я пишу?

Почему именно я?

И что такое вообще писательский труд?

Об этом задумывались все, и многие об этом писали – даже не стоит всех перечислять.

Сама природа творчества волновала писателей. Требовала осмысления.

Осмысливали. Писали. Эссе и романы, рассказы и очерки. Но тема эта вечная. И неиссякаемая. И непостижимо волнующая. Над этими вопросами бьюсь и я.

Кто я? Зачем пишу?

Что такое писательство?

Каков путь писателя на земле?

Поэзия – это искусство от Бога или всё-таки это личное самовыражение?

Есть ли у творчества общие законы, те самые «закон звезды и формула цветка»?

Почему мы пишем стихи?

Как отличить настоящую поэзию от подделки?

Отчего люди искусства так эмоциональны?

И почему так губителен и страшен тридцать седьмой год в жизни творца?

В силу каких причин они часто порывают с жизнью сами?

Как избежать этой злой участи?

И вообще как рождаются стихи, картины, рассказы, музыка?

Все эти вопросы мучили меня, терзали душу и выматывали силы.

И вдруг я нашла единомышленника в Вашем лице, Михаил Михайлович.

Знаете, один близкий мне человек как-то сказала мне:

– Люба, да мы с тобой из одного гнезда.

Вот и всё.

Есть ведь много людей, как будто нам близких и которые говорят на интересующие нас темы – но душа при этом безмолвствует.

А есть другие. Порой они не обладают глубокой эрудицией, не владеют аудиторией, но есть у них такие качества, которые во все времена были редкостными. И стоит им заговорить – и нам сразу становится ясно: родной человек. И мы с ним из одного гнезда.

Отчасти именно этим и продиктовано моё письмо – желанием сказать Вам, Михаил Михайлович, что и мы с Вами, как мне кажется, из одного гнезда. И дело здесь вовсе не в мере таланта, отпущенном Богом. А в чём? Наверное, в настроенности на добро и устремлённости к одним целям.

Умудриться выжить

Михаил Михайлович, а как тяжело живётся нам, пишущей братии ныне. Вы и представить себе не можете.

Какая была в дореволюционной России издательская практика – одна мечта. Напечататься мог любой сочинитель. Написал рассказ или стихи – смело неси рукопись в журнал. Либо сразу к издателю книг. Тот – большой дока в своём деле, цену писательскому слову знал. Сразу разбирался, что к чему.

По крайней мере, у сочинителя было право выбора. И если отказал один издатель, он мог спокойно пойти к другому и третьему.

Наш брат такого выбора долгое время не имел. Опять же, по причине идеологической зашоренности.

Кроме того, существовал  порочный круг.

Кто у нас мог издавать книги? Только члены союза писателей.

Но чтобы стать членом союза писателей – нужно уже иметь книгу.

Словом, для меня это было непостижимо и совершенно недосягаемо. Унижаться перед «сильными мира» я никогда не могла. Писать, что положено, тоже не хотелось. К тому же, меня всегда обвиняли в упадочнических настроениях, не свойственных бодрому пафосу советской литературы. Только и слышала, что лирика моя «лишена широкого общественного звучания» – это была чёткая формулировка тогдашних литературных чиновников. Стихи должны были отражать решения партии и правительства и выражать идеи последнего пленума ЦК КПСС.

Только совсем недавно, с падением компартии издательское дело сдвинулось. Появилась масса издательств. Но опять же – пишущий человек по-прежнему стоит в размышлениях «у парадного подъезда».

Теперь, чтобы издать книгу, нужны деньги. Всё банально и плоско.

Появилось меткое слово – спонсор. Михаил Михайлович, ведь это чёрт знает что такое. Русскому слуху гораздо более приятно и знакомо другое слово – «меценат». И здесь какой-то мерзкий упадок виден. То самое  вырождение.

Но вернусь к теме разговора. Найдёт писатель спонсора – издаст книгу. Не найдёт – сиди себе в уголке и помалкивай.

Вот мы и помалкиваем на протяжении многих и многих лет.

Откуда нынче деньги возьмешь, ежели не воруешь?

Честным путем государство заработать не даёт. Предпринимателей налогами душит, всех остальных – другими драконовскими мерами. А уж о нашем брате – людях так называемых творческих профессий и говорить нечего. Здесь каждый – сам по себе. Как сумеет изловчиться. Только вот я заметила: ловчат-то как раз те, у которых папеньки с маменьками далеко не последние люди.

Они и «проталкивают» деток своих бездарных – на сцену, в политику, в литературу, на то же телевидение, радио. Куда угодно.

Что для этого надо? Связи и деньги.

Талант не нужен вовсе.

Страшно, Михаил Михайлович, жить в таком мире. Надо умудриться устоять. Выжить. Да ещё и дело при этом делать. Книги писать, к примеру.

И вот когда всеми правдами и неправдами ты, наконец, издаёшь свою книгу, тебя ожидают новые открытия. В себе и в людях. Я не говорю об отзывах завистников. Я – о другом.

Вот издала я кое-что из написанного. Лежат передо мной мои книги. И теперь они уже  не мои. У них своя жизнь, от меня не зависящая.

Они от меня уже ушли.

К кому – неизвестно.

Недавно мне сказали, что видели в троллейбусе какую-то женщину с моей книгой в  руках.

Мне стало жутко.

Что это значит?

Да как это так?

Или это не моя книга?

Или я не хозяйка собственным сочинениям?

Или я должна терпеть этот произвол над собою?

Конечно, я не права. И уж конечно, не я хозяйка собственным сочинениям.

Но эти авторские эмоции понять можно.

Однако поначалу мне было странно, что мною выстраданное, сокровенное, тайное, исторгнутое душою сочинение становится достоянием многих. То есть, я добровольно отдаю себя на растерзание толпы.

Я делаю это сама.

Своими руками.

Желанием.

Прихотью.

И теперь любой, приобретший мою книгу, может проникнуть ко мне в душу.

Господи, что же это?

Конечно, я сама говорила о том, что всё, решительно всё – от Бога. И моего у меня ничего нет вообще. Так же, как и у других, впрочем.

 Но одно дело рассуждать об этом теоретически. Другое дело – понять это на собственной шкуре.

Я – растерзанная, распятая, расхристанная.

Я – голая перед читателями.

И каждый, беря мою книгу, может ткнуть пальцем в моё самое больное, самое уязвимое место.

Ничего бы не изменилось…

Михаил Михайлович, мне так грустно. И ведь совершенно ничего не изменилось с тех пор, когда на земле жили Вы.

Знаете, недавно по телевидению была о Вас передача. Показали комнату, где Вы жили. Меня удивила сшитая Вашими руками небольшая подушечка, которую Вы привязывали к спинке кровати. Вы работали, опираясь спиной на эту подушечку.

Обстановка жилья, конечно, далеко не роскошная. Не то, что у Горького на Капри.

Но более всего меня поразил комментарий одного процветающего сатирика. Он сказал, что всем должно быть стыдно, что великий писатель жил в таких условиях.

А я подумала: живи Вы сейчас – ничего бы не изменилось.

И проступила Душа…

А фотографию Вашу я всё-таки нашла. И под стекло уже поставила.

Теперь Вы смотрите на людей из своего таинственного далека, для нас пока недосягаемого.

Что Вы думаете обо всех нас?

У Вас благородный облик. Лицо мыслящего человека. Чувствуется спокойная уверенность творца в своём предназначении.

Говорят, после смерти фотографии изменяются.

Проступает Душа.

До чего же она у Вас красива!

___________________________________

Любовь Рыжкова