(Размышления… Воспоминания…Творческие встречи…)

 Мое знакомство с Ростиславом Владимировичем Филипповым произошло в 1979 году во время проведения писателями совместной Иркутской и Читинской конференции «Молодость. Творчество. Современность», где мы, –  Юрий Черных, Василий Скробот, Михаил Ковешников и я  –  представляли молодые литературные силы г. Братска.

Филиппов был тогда главным редактором Восточно-Сибирского книжного издательства, поэтому внимательно следил за ходом обсуждения на конференции рукописей начинающих авторов.

Ознакомившись с моими стихотворениями, он пригласил зайти в издательство, где по рекомендации поэта Анатолия Кобенкова ждала своей участи на издание небольшого поэтического сборника моя предыдущая рукопись. Там состоялся у нас серьезный разговор.

Отметив деревенскую самобытность стихов и отобрав несколько из них для публикации в альманахе «Сибирь», Ростислав Владимирович посоветовал мне поступать в Литературный институт им. А.М. Горького.

В то время в Литинституте творческие семинары со студентами вели известные российские поэты, Евгений Винокуров, Владимир Фирсов, Владимир Цыбин, Анатолий Жигулин, Егор Исаев, Владимир Костров, Лариса Васильева и др.

Так по совету Филиппова Р.В., пройдя Всесоюзный творческий конкурс, в 1981 году я стал студентом этого института.

В 1984 году по рекомендации того же Филиппова в кассете «Бригада» вышел в свет мой первый сборник стихотворений.

В 1980-е годы я работал на Братском заводе отопительного оборудования, куда приезжали на творческие встречи с  коллективом иркутские прозаики и поэты. Частенько бывал у нас и Ростислав  Филиппов.

 Тогда завод наш братчане шутя называли литературным  –  и не только в связи с тем, что был заключен договор с писательской организацией на  предмет выступлений,  –  а еще и потому, что на «отопительном», кроме  нас с Василием Скроботом, работал Юрий Черных  – прекрасный детский поэт, имя которого было известно далеко за пределами Братска и Иркутска.

После выступлений в библиотеках и цехах завода, Ростислав  Филиппов и его товарищи-иркутяне бывали желанными гостями в нашей семье.

Не меньшим гостеприимством на это отвечал и Ростислав Владимирович. Наезжая в Иркутск по своим издательским делам, я не однажды по пять – шесть дней жил у него на улице Декабрьских Событий, ощущая при этом его заботливое профессиональное участие в моей  литературной судьбе.

А после издания в Иркутске моей второй книги стихотворений Ростислав Филиппов первым дал мне рекомендацию для вступления в члены Союза писателей России. В то время также поддержали меня своими рекомендациями поэты Владимир Цыбин, Андрей Румянцев и Юрий Черных. Так в 1992 году я вступил в писательский союз.

На протяжении многих лет, вплоть до последних  месяцев жизни  Ростислава Владимировича, продолжалась наша творческая и личная дружба.

Будучи человеком православным по духу, он хорошо знал Библию, всегда уважительно относился к верующим людям, к историческим памятникам Русского Православия.

Помню, мы проезжали мимо Крестовоздвиженской церкви. Зная хорошо моего сына Сергея, Ростислав Владимирович поинтересовался, – крещёный ли он у меня? Узнав, что нет, посоветовал не медлить с этим, одним из главных таинств православия…

Вообще он был удивительно обаятельным человеком, обладал феноменальной памятью и энциклопедическими знаниями. Помню, однажды Ростислав Владимирович вместе с Кимом  Балковым и Евгением Суворовым были у меня на даче. Стояла тихая погожая осень. После очередного выступления перед своими читателями они о чём-то оживленно беседовали, сидя у горящего камина. Я готовил легкий, на скорую руку, ужин из свежих овощей и кое-какой магазинной снеди, – как вдруг услышал: разговор зашел о поэтах «золотого века». Сначала он был общим, каждый из троих цитировал сохранившиеся в памяти строки из произведений классиков, вспоминал факты их биографии. Но вскоре у двоих собеседников аргументы иссякли, –  и только Филиппов, продолжая вспоминать незабвенный век, воодушевлённо декламировал то стихи Державина и Апухтина, то целые главы из поэм Лермонтова и Пушкина.

Коротая время за ужином, затянувшимся далеко за полночь, мы неожиданно коснулись в разговоре зарубежной литературы. Кто-то вдруг вспомнил американского писателя О.Генри и его замечательную прозу. И каково же было мое удивление и восхищение, когда Ростислав Владимирович почти наизусть пересказал его новеллу  «Персики».

Вокруг Филиппова, долгие годы возглавлявшего Иркутскую писательскую организацию, а позже – и местное региональное отделение    Союза журналистов России, всегда собирались неординарные люди – будь то начинающие поэты, приехавшие на Байкал столичные писатели,                                                                   ученые ли это Сибирской Академии наук или просто студенты… Будучи  замечательным собеседником, он и сам умел внимательно слушать людей, черпая много полезного для своего творчества из их разговоров. Поэтому у него было много друзей в Иркутске и Чите, в Улан-Удэ и Братске, на Дальнем Востоке и в Прибалтике, в  Москве и  Питере…

Благодаря Филиппову, бывая в Доме журналистов, я познакомился со многими  интересными людьми Иркутска   –  с театральными актерами,  художниками, журналистами областного радио и телевидения. Эти  знакомства еще долго будут  роднить меня с Иркутском.

И вот я держу в руках последнюю, изданную при жизни поэта в 2005 году, книгу стихотворений «Красная сотня». Перечитываю в который раз с ощущением боли и утраты его удивительные стихи… И сердцу не верится, что Иркутск теперь встретит меня без дружеского привета Ростислава Владимировича, без его светлой, слегка ироничной, улыбки. И от этого становится одиноко и грустно.

Самобытное творчество Филиппова несомненно заслуживает большого, серьёзного разговора литературоведов и критиков. Я же, попытаюсь лишь  прикоснуться к некоторым из его блистательных граней…

Стихи Ростислава Филиппова вобрали  в себя самые животрепещущие темы  –  от любви ко всему прекрасному и памятному, сотворённому «рукой несмелой» зодчих и художников и оставленных человечеству на века, как это отражено в стихотворении:

Крестовоздвиженская, белая!

Да будет вечен твой узор…

Его, видать, рука несмелая,

Осмелившись внесла в простор…

У этой творческой несмелости

Хватает силы с давних пор

Каменья из окаменелости

Перерождать в живой узор.

Искусство – редкая возможность

Соединять без суеты

Два мира – слабость и надёжность –

В просторах русской красоты.

– до исторических мотивов, отчетливо слышимых, например, в стихотворении «В музеи прихожу утрами…», где голос поэта поднимается до глубокого философского осмысления значения человека в области искусства и научно-технического прогресса. И все это выразительно  воспроизводится средствами художественного языка, опирающегося на характерные для каждой из эпох приметы времени. И перед нами зримо предстают живые, колоритные образы творцов науки и высокого, нетленного в столетиях, искусства – знаменитые алхимики и изобретатели первых пароходов и аэропланов, умам которых «принадлежат эпохи», – а также незабвенные Данте, Чайковский, Пушкин, чьим сердцам «отдана вечность».

Вслушаемся, с какой пронзительностью  звучат в этом стихотворении  о Данте слова безудержном зле «инквизиторской поры»:

С веками спорить недостойно,

На всё была своя пора –

На явный поиск флогистона,

На тайный поиск серебра…

Зло инквизиторской порою

Не знало удержу кострам.

А Данте ад уже построил

Ему по гневным чертежам.

…И мне итог давно привычен:

Уж так устроен человек –

Где ум был веком ограничен,

Там сердце прорывало век…»

Несмотря на неуёмное жизнелюбие, Ростислав Владимирович с  годами не растерял в себе нравственных понятий совести, чести, преданности друзьям и любимому, избранному на всю жизнь, делу поэзии. И это также со всей отчетливостью отразилось во многих его стихах.

Такое дело жить… В него впрягли

Меня давно. Люблю я это дело.

И ни к кому из всех людей земли

Не знаю зависти – ни чёрной и ни белой.

Потребуется – буду я солдат.

И до последнего, как говорится, вздоха.

Работаю неплохо, говорят.

Да я и сам уверен, что неплохо.

Какой я друг – не мне о том судить.

Быть может, и не очень-то хороший.

Но тех, кто мне доверился в пути,

Я не бросал.  И никогда не брошу…

Предельная честность и искренность поэта перед  читателями придают  исповедальность его творчеству; он не умеет лукавить и обряжать своего лирического героя в этакого «святого ханжу», который, ежечасно замаливая грехи, продолжает их совершать:

Я ждал темна. Таился в переулках.

В подъездах хоронясь, я опасался вновь,

Что бьётся сердце далеко и гулко –

По древним правилам я воровал любовь…

Тема любви – одна из главных в поэзии Филиппова. В ней обнажается  ненасытность его сердца в роковой любви к женщине.  С высочайшим лиризмом и даже с какой-то робостью  звучат порой из уст этого физически сильного мужчины слова-признания. Как трогательны тогда его стихи:

Вы, конечно, сразу угадали,

Обойдясь совсем без волшебства,

Что для Вас играю на гитаре

И пою старинные слова.

Вы поверьте – я не соблазнитель.

Но сегодня в этот тайный час

Никуда домой не уходите,

Потому что я пою для Вас…

Убирают со стола посуду.

Это значит – надо уходить.

Вот и всё. Я больше петь не буду.

Можно Вас сегодня проводить?

Характерной чертой для поэта является и его острая наблюдательность за всем происходящим в жизни, помогающая создавать на основе подмеченного удивительно точные и ёмкие поэтические произведения, что особенно ярко выразилось в сюжетных стихах, таких, как «Пусть играет мороз желваками…»,   «Иркутск – графичен…» и др.  Подтверждением может служить стихотворение:

Девушка читает в электричке.

Это – из киоска детектив.

Милое, накрашенное личико.

Завиток на ухе. Он красив.

Рядом парень. Бравый и кудрявый.

Весь он в настроенье молодом.

Хочет познакомиться. Упрямый.

Помолчит. И снова да ладом:

«Девушка, а в Вашей книге – что там?

И ещё скажите, как Вас звать?»

«В книге – за шпионами охота.

А ко мне не надо приставать!»

Насколько, казалось бы привычная для глаза картинка из повседневной жизни современных молодых людей. И поэт – будь он брюзгой – мог бы осудить такую завязку возможного любовного романа. И тогда он стал бы нам скучен со своими нравоучениями.

А здесь всё наоборот. В переданной сценке, по-весеннему светло и мило. Напористость парня, красивого собой и пользующегося, по-видимому, успехом у женской половины, не переходит той грани, за которой начинается пошлость. И поэт, вспоминая свою молодость, с нескрываемым восхищением замечает:

 

Ах, ты юность – золотая веха!

Славная, старинная игра.

Продолжайте. Я уже приехал.

Мне на выход. Ухожу. Пора.

Ведя глубокие наблюдения за жизнью и философски её осмысливая, Филиппов приходит к выводу о несоразмерности предназначенного нам свыше духовного бытия  и ограниченности земного пути. Попытка лирического героя удовлетворить своё тщеславие приводит его не к преодолению духовных и нравственных высот, а к глубокому разочарованию…

Давно я знал, что всех перешибу,

Что будет выше всех моя зарубка.

Увидел я, как нервно сплюнул Бубка

На стадион и на свою судьбу…

Всё вовремя сошлось: и мой прыжок,

И возвращенье к Ветхому завету

Моей страны. Я подгадал. Я смог.

Всё под рукой. А вот бессмертья нету.

Моей душе покоя не дано.

Жизнь не сводима к одному поступку.

Выходит, зря я перепрыгнул Бубку.

До неба не допрыгнул всё равно.

Тема человеческой гордыни, всезнайства, потуг объяснить необъяснимое, вплоть до мироздания, вызывает у поэта усмешку:

… Любой мудрец, любой простак

Чуть что, спешит: «А в чём вопрос-то?

Происходило дело так,

Я объясню легко и просто…»

Горечь пропитывает строки многих стихотворений Ростислава  Филиппова, в которых идет речь о нашей бездуховности в это далеко не благодатное для страны время, когда цинизм и общая распущенность, попирают нравственные и духовные законы бытия, а зачастую и подменяют их. И особенно омерзительно, по убеждению поэта, когда богохульство идет из уст женщины, – лицом и подобием своим напоминающим образ Матери Божьей:

Матерятся женщины в трамвае.

Каждая погуще норовит.

Этот мат, дыханьем согреваем,

в небеса, как мятый пар,  летит.

В небе Матерь Божия дивится:

видно, сильный в душах-то пожар,

если возле ног её клубится

этот из России смрадный пар…

О безысходности и выбранном нынешними «вожди перестройки» тупиковом для России пути, о людском перед властями бесссилии, о душе, потерявшей свой нравственный стержень и превратившейся в рваную ветошь, – с особой, пронизывающей сердце болью,  звучат многие стихи Филиппова:

Дым –  вонюч. Дорога –  грязь.

А люди –

свалка жадных глаз и нечистот.

Что же, доченька, с тобою будет?

Кто тебя укроет и спасёт?

Вот сидит, уныло взгляд ломая

об углы немытого жилья,

женщина. Ты говоришь ей: «Мама!»

То, скорее, мачеха твоя.

Вот мужчина. Не болезный вроде,

да понурив голову сидит.

Это я сижу. В отцы не годен.

Тот отец, кто дочку защитит…

И молчу я. И мечтать не смею,

что иное время настаёт.

Что с румяной девочкой моею

Новая Россия подрастёт…

 Ростислав Филиппов был всегда душой вместе со своим народом – и в дни высокого духовного подъёма, – как это случилось с нами, когда мы поверили в перестройку, и в дни лихолетья, начавшиеся в кровавом октябре 1993 года. Поэт, как и все честные люди, с тревогой следил за происходящими в столице трагическими событиями. Едкой, беспощадной сатирой обличает он в стихах негодяев разных  мастей, обокравших до нитки свой народ и недра России, – и рвение их вымуштрованных, как псов, холуёв и холопов, разгоняющих дубинками мирные демонстрации.

Все затихли. Звук сорвался с диска,

прохрипел, осёкся и присел…

Стало быть, омоновец родился.

И на мир сурово поглядел.

Вздует мускул. Подкуёт ботинок.

И, духовной жаждой не томим,

далеко пойдёт по нашим спинам

с посохом резиновым своим.

Чувство безысходности, наполнившей до краёв души простых людей, и недоверия властям до последних дней не покидало поэта.

Так в душе неуютно и розно.

Веры нет ни властям, ни вестям.

Словно ночью глубокой морозной

Одиноко бредёшь по путям…

«Неуютно и розно» и в личной жизни Ростислава Владимировича. Семейные драмы с любимыми, оканчивающиеся разрывом отношений, ранили его незащищённое от невзгод сердце.   Этот драматизм сказывался и в его творчестве, где он не щадя себя, как на исповеди, с нескрываемой горечью и болью открывает читателю свою душу.

Я разрушил свой дом до конца.

Ни печи. Ни стола. Ни крыльца.

Под дождём моя крыша промокла.

Дует ветер в разбитые окна.

Вот уже разошлись косяки.

На полу фотографий клочки…

Отсюда та, постоянная, глубоко спрятанная в глазах Филиппова, грустинка, которая легко угадывалась друзьями и близкими ему людьми, и светлая в стихах ирония над самим собой, и, конечно, тревожные мысли поэта обо всём проходящем в нашей суетной жизни. Об этом свидетельствуют и эти вот саднящие душу строки:

После разного урона вспоминаю всё же я,

Что голубка и ворона жили в сердце у меня.

Мы с голубкою свивали терпкий молодой полёт

И взмывали так, что рвали в клочья божий небосвод.

И она, когда у края я валялся под бедой,

Вся, крылами укрывая, убивалась надо мной.

А потом была ворона. Безотказная была…

Жизнь моя с ней красно-чёрная текла.

Прошлое – припорошили. Шли годам наперерез.

Жили, буднично грешили, отпадая от небес…

Где теперь они? Не знаю. Мне ж отрада для очей

Снова улица Лесная, где мой дом и мой ручей.

И сюда, когда взрастают травы в мартовском дыму,

Птицы новые летают прямо к сердцу моему.

Но сквозь это щебетанье вдруг мне слышится в окно

То как будто воркованье, то лишь карканье одно.

                            Стих.  «Мои Птицы»

Способность к раскаянию за свои грехи дана далеко не каждому. Только нравственно здоровый человек может решиться на такой смелый духовный поступок – признаться однажды перед самим собой и  Всевышним о неправедности своего пути. Таким был и Ростислав Владимирович Филиппов. Его исповедальность не лицемерна и не ради «красного словца» для более эмоциональной окраски стихотворений, а есть выражение его страдающей православной души.

Вот я, Господи! Прости меня, я грешен,

Потому что был с любимой нежен,

Но оставил где-то по пути

Одинокой… Господи, прости!

Вот я, Господи! Прости меня, я грешен,

Что вином был зеленым утешен

На своём оставшемся пути.

Был утешен… Господи, прости!.

Вот я, Господи! Прости меня, я грешен,

На слезах отчаянья замешен

Трудный хлеб мой при конце пути.

Трудный хлеб мой… Господи, прости!

И всё-таки жизнь есть жизнь. Она преподносила Ростиславу Владимировичу не только горькие уроки, но и озаряла душу духовным общением с друзьями. Много светлых минут проводил он среди них, делясь  сокровенным, знакомя с новыми лирическими и  шуточными стихами, основу которых всегда составляли его неуёмные поэтические фантазии.

По бокам – два тёплых берега.

И два века – тишины.

Хороша страна Америка!

Остальные – не нужны.

Нет, еще нужна Германия,

Пиво там – сплошной восторг.

Несмотря на то, что мания

На прогулки. На Восток.

Вообще, нужна и Франция.

Там духи и мармелад.

Неплохая ресторация.

И дивицы напрокат.

Даже Англия дебелая

Нам нужна, поскольку тут

Все язык английский делают

И по свету продают…

В эти страны иностранные

Мы желаем уезжать.

А Россия – бесталанная.

Даже нечего сказать.

Немало замечательных строк посвятил Филиппов природе. Здесь он особенно лиричен. Его художественная палитра наполнена трепетным светом неувядаемых красок. Словно это не зарисовки, а сама  живая природа в своем неповторимом многообразии предстаёт перед нами.

Февраля фиолетовый запах

Мне пропел у Саянских седин,

Что недавно умчались на запад

Облака из тункинских долин…

Нам уже не забыть, что недавно

И случайно, у всех на виду,

Прокатился напевно и плавно

Белый солнечный обод по льду,

И вознёсся он клубами пара –

Золотистым, каурым, гнедым.

И на тёплую землю упала

                                 Тень, как грива, и грива, как дым.

Над Саянами долго качался

Красный след от небесных подков,

Потому что на запад умчался

Разноцветный табун облаков.

С затаённой грустью часто вспоминает Ростислав Владимирович природу  Забайкалья, её живописную Даурскую степь. С этими незабываемыми местами связаны многие годы жизни и творчества поэта. И об их красоте им написано немало.

Но самая главная, на мой взгляд, черта для всего творчества Филиппова, ставящая его в один ряд с Николаем Некрасовым, Сергеем Есениным, Николаем Рубцовым, Юрием Кузнецовым и др. замечательными русскими поэтами – это сострадание, сопереживание любому горю, случившемуся с человеком ли, или с какой-либо неразумной тварью, – как проявлено это в стихотворениях «Утка металась в распадке», «Пожар» и пр.

Доброте моей, что утице, прятаться не мило:

Со гнезда порхнула тихого, кровью плакала навзрыд,

По хребтам да по увалам весть недобрую носила –

Ой, тайга горит, тайга горит, тайга горит…

Брёл огонь, как бы спросонок, через каменные глыбы –

И они взрывались глухо, накаляясь добела.

И кипели речки-реченьки, и стонали в реках рыбы,

На коре горячих кедров больно плавилась смола…

                                Стих. «Пожар»                                               

 

     Эти пронзительные интонации в стихах Ростислава Владимировича Филиппова особенно близки по своей духовной сути поэзии Николая Рубцова. Многие из нас, наверное, помнят трагическое рубцовское стихотворение «Ласточка»:

Ласточка носится с криком,

Выпал птенец из гнезда…

в котором звучит тонко  переданное,  безутешное материнское горе, пусть даже случившееся с несмышлёной птахой…

Родственны по гражданскому звучанию стихотворению Рубцова «Видения на холме» и строки Филиппова «Я живу ожиданьем большого кочевья…»:

Как давно на дороги мои совершают набеги

Ненавистные мне, современные мне печенеги!

То любовь разобьют, то сердца равнодушьем начинят,

То поверженных идолов снова подкрасят, починят,

То друзей уведут молодыми еще, симпатичными

И в высоких шатрах покупают их совесть наличными.

Собирайся, дружина! Не за песней пойдём, не за славой,–

Возле каждого сердца давайте поставим заставы!

Чтоб об эти сердца обожглись, совершая набеги,

Ненавистные мне, современные мне печенеги…

С нескрываемой тревогой оба поэта предупреждают нас о грозящей опасности вторжения на Русь новых «монголов» и «печенегов». Особенно актуальны эти стихи сегодня, когда мы утрачиваем свои национальные ценности, а военный блок «НАТО» беспрепятственно расширяет свои границы вблизи от нашей Родины. Впрочем, не менее опасны  и свои внутренние «печенеги»…

Нельзя не сказать и об отношении Филиппова к главному делу своей жизни  –  поэзии. Она была для него духовным стержнем и путеводной звездой, но не всесильной спасительницей. Однако поэт продолжал верить  в этот бесценный дар  своей судьбы.

Когда в печи твоей румяной,

смеясь, сжигал за годом год,

о Юность! – Верил я упрямо:

меня поэзия спасёт…

Когда терял жену и друга,

когда горел мой алый флот,

я всё равно упрямо думал:

меня поэзия спасёт…

В последние месяцы жизни Ростислава Филиппова все сильнее давали о себе знать накопившиеся невзгоды, стало сдавать его недюжинное ранее здоровье. Всё чаще приходят печальные мысли о недолговечности и бренности земного бытия. Предчувствие близкой смерти  находит отражение и в его стихах,  в которых слышится не страх исчезнуть в небытие и не мольба перед Всевышним о продлении хотя бы нескольких мгновений, а неиссякаемая  жажда жизни романтической души. И если уж суждено умереть, думалось ему,  то не немощным в постели, а   непременно в лесу, у костра, как это пишет он об этом в стихотворении «Наверно, не пришла еще пора…». В более  же поздних стихах Филиппова  слышатся его последние признания любимым и горечь неизбежного расставания с дорогими сердцу людьми:

Мне б хотелось сказать бы воочью

трём особам, с которыми жил,

что я каждую очень и очень,

очень, очень до смерти любил.

Мне б хотелось проститься с друзьями.

И, остатнюю кровь горяча,

мне б хотелось уткнуться глазами

в их надёжные вечно плеча.

И вот этого удивительно светлого человека и большого сибирского поэта не стало рядом с нами. Не смогли мы уберечь его. Не поставили от смерти «заставы» у его сердца  –  и оно перестало биться.

                                            В  АВГУСТЕ

               Памяти Ростислава  Филиппова

Какое согласье в Природе –

Умиротворения дух?!

Недаром у нас в огороде

Расцвел в эту пору лопух.

Но он, словно гость нежеланный

Для ярких нарядных цветов,

Небесной не ведая манны,

Ютился меж сорных кустов.

…Отшельник, отвергнутый всеми,

Познал он и тяпку, и плуг…

Но в августе гордое семя –

Лазоревым вспыхнуло вдруг.

И эту улыбку Природы

Случайно увидел поэт,

В заросшем углу огорода

Заметив лазоревый цвет.

И он восхитился растеньем, –

Хоть с виду лопух неказист,

Но нежное  в бликах цветенье

Стихами просилось на лист.

…И пасынок жизни суровой –

Земли горемычная соль –

Восславлен был праведным словом