НАЧАЛО. ЧАСТЬ 1.

Цена книги еще совсем недавно, в 70-80-х годах прошлого века, была столь высока, что вам, нынешним, и представить невозможно. Я говорю о цене книги в жизни самого писателя.

Помню одну громкую семейную ссору в Малеевке. Приехавшая проведать мужа жена, не церемонясь, отчитывала его:

— Когда вернешься домой? Знаю, что уже третью путевку собрался просить, — наседала она зло на мужа, тихого интеллигентного вида писателя лет сорока.

— Я ведь повесть закончить хочу, — робко возразил писатель властной супруге.

— Тебе бы только писать, а как же я, дочь, дел в доме невпроворот, а ты только знаешь книги…книги.

И тут писатель резко переменился, сказал твердо:

— Знаешь, Наташа, если бы я был уверен, что где-то далеко, в сибирской глуши, в деревне, я смогу написать роман, я бы, не раздумывая, уехал туда хоть завтра, на романный срок, а это лет пять…

— Ладно, ладно, успокойся, рано тебе еще романы писать, — враз сникла грозная Наталья, поняв, что может потерять мужа навсегда.

В 1983г. у Тимура Пулатова, жившего в то время, как и я, в Ташкенте, и чье имя в те годы стояло в одном ряду с А.Битовым, В.Маканиным, Г.Матевосяном, О. Чиладзе, вышел однотомник в самом престижном издательстве страны «Художественная литература». И первые дни он гулял с однотомником по городу, принимая поздравления. Повстречался и я ему возле гостиницы «Узбекистан». Он гордо протянул мне небольшую, вишневого цвета книгу в твердом переплете, о выходе которой я уже знал — в Москве, в «Молодой гвардии» у нас был один редактор С.В.Шевелев. Я глянул в конец книги на исходные данные, обратил внимание на малый тираж, посмотрел на оглавление — что же вошло туда, поскольку знал его творчество как свое, и сказал совсем серьезно, не ерничая: «Теперь и умереть можно, «Худлит» взят!»

На что Пулатов, как и я, не отличавшийся, к сожалению, юмором, тоже вполне серьезно ответил: «Пожалуй, ты прав, не зря прожита жизнь, можно и умереть». Конечно, это надо было видеть и слышать.

Вот о какой цене книги я хотел сказать. Я даже мечтать не мог в ту пору, что когда-то издам ее в столь престижном издательстве, хотя уже выпустил к тому времени несколько книг в «Молодой гвардии» и «Советском писателе», даже переводился на иностранные языки. Но судьба писателя переменчива, одно удачное произведение, и твоя жизнь в литературе может резко измениться. Такой роман — «Пешие прогулки», у меня появился в 1988г., на сегодня он издан 21 раз, тиражом более 3 миллионов! Через шесть лет после Тимура Пулатова и у меня вышел большой однотомник в «Художественной литературе» тиражом 250 000! Поистине, пути Господни неисповедимы!

Цена книги…В первую же зиму в Малеевке я сидел одно время за столом с  Г.Я.Баклановым, уже при жизни ставшим классиком, одним из самых ярких русских писателей ХХ века. За столом всегда велись интересные разговоры, чаще, конечно, о литературе, о жизни и быте писателей. Сидел с нами и какой-то угрюмый писатель с Алтая, он как-то обронил с упреком: «Вам, москвичам, хорошо, все карты в руки, и поликлиника своя, и дачи вам не жалеют, и три Дома творчества под боком: твори — не хочу! А мне как быть — семья, ребенок, двухкомнатная квартира, не особенно распишешься — негде, а по Домам творчества не разъездишься — далеко, никаких денег не хватит».

Григорий Яковлевич с любопытством посмотрел на коллегу, но ничего не сказал, а тут алтайца окликнули, и он поспешил из-за стола. Через неделю кто-то за ужином поинтересовался у Григория Яковлевича, как долго он писал свой первый роман «Июль 41-го», сразу принесший ему известность. Бакланов немного отнекивался, но потом все же рассказал. Рассказ красочный, живой, в деталях, жестах, с мимикой мэтра, с постоянными комментариями ситуаций, сложно передать на бумаге. Я постараюсь изложить лишь суть — все равно так, как у Григория Яковлевича, у меня не получится.

Послевоенная Москва. Холодная, голодная, плохо освещенная, редко ходит транспорт, безработица, пайки, все по карточкам. Молодой лейтенант, красавец, высокого роста, статный, орденоносец, 23 лет, родом из Воронежа, студент Литературного института, снимает угол в огромной перенаселенной коммуналке в центре, где даже на кухне негде примоститься ни днем, ни ночью, а на полу даже спят. Коммуналка ни на час не затихает, одни уходят, другие приходят. Нет денег, только те, что начали выдавать за ордена, но и те уже в 1947г. отменят. Ходит в военной форме, армейских сапогах, в шинели, только без погон, так ходила в ту пору треть мужчин Москвы. Но еще на передовой, где он воевал в артиллерии, молодой лейтенант поклялся себе — если останется жив, напишет роман о погибших друзьях, сослуживцах, о войне, которую он знал, видел, потому что прошел ее от и до, и Всевышний сохранил ему жизнь, наверное, чтобы он написал про этот ад.

То, что он напишет, позже назовут прозой лейтенантов — лейтенантов, вернувшихся с войны. Но негде было писать – вот проблема. И тогда он вспомнил коммуналку дальних родственников, там было гораздо комфортнее, потому что барак находился в далеком заводском районе, куда не ходило метро, и до трамвая надо было шагать и шагать. Поехал, посоветовался с родней, переговорил с соседями — разрешили попробовать на общей кухне с часу ночи до четырех тридцати утра. Раньше там не ложились, а в пять уже вставали на работу. Разрешить-то разрешили, но кому, скажите, хочется видеть ежедневно чужого человека у себя на кухне по ночам? Он это понимал, чувствовал и стал ходить туда только раз в неделю. Друзья-фронтовики, родственники, узнавшие о том, что он пишет роман, начали подыскивать ему новые кухни, иногда на целую неделю выпадала чья-то комната – это казалось роскошью.

А комнаты, кухни, общежития, как рассказывал Григорий Яковлевич, располагались в самых разных концах Москвы, иногда туда не ходило метро, и он после трамвая или троллейбуса, еще час-два шагал на окраину, поглядывая на часы. «Тогда я пешком исходил всю Москву, узнал все ее уголки, тогда научился ценить время» – говорил Григорий Яковлевич.

Иногда какие-то мужчины просили почитать написанное, и кухня быстро наполнялась жильцами – его же рекомендовали как писателя. В таких случаях всегда возникал диспут, споры, вокруг собирались такие же фронтовики, как и он сам, познавшие почем фунт лиха. Некоторые знатоки уточняли марку артиллерийского орудия, калибр снарядов, что-то советовали, подсказывали, порою радостно восклицали – вот так у нас и было! После разговора по душам мужчины оставляли на ночь папироску-две, а женщины приносили чашку чая и подсказывали, где их чайник стоит на плите, если вдруг чайку захочется.

«Моих письменных столов на чужих кухнях Москвы набралось больше сорока, пока я не одолел роман. Хорошо помню каждый стол, каждую коммуналку, людей, среди которых писал, маршруты, по которым добирался с рукописью к столу. Я всегда боялся потерять рукопись или забыть ее после бессонной ночи в метро или трамвае, и оттого держал еще один вариант, тоже написанный от руки, дома. О пишущей машинке в те годы и не мечталось», — говорил Григорий Яковлевич.

Роман он написал за полтора года, днем учился, ночью писал, когда спал — не помнит, главным был роман. Наверное, не я один слушал, затаив дыхание, поседевшего лейтенанта, в котором легко угадывался бравый, улыбчивый артиллерист, не мне одному запала в душу история, рассказанная писателем Г.Я.Баклановым. Но самой удивительной оказалась реакция алтайца, тот пожал Григорию Яковлевичу руку и сказал: «Век не забуду, ведь у меня просторная кухня, а мне и в голову не приходило, что на кухне что-то путное можно написать».

На что Григорий Яковлевич мудро ответил: «Главное, чтобы было что сказать читателю, а где, на чем написать — не важно. Успехов, тебе дорогой».

Но у меня Григорий Яковлевич остался в памяти по другому случаю. Встретив его через год, опять же в столовой, где он, припозднившись, ужинал в одиночестве, я подсел к нему, поздоровался, спросил о житье-бытье, поинтересовался, как дела у детей. У него сын был студент, а очаровательная дочь – старшеклассница. Прошлую зиму они каждую неделю навещали его, и мы вместе сидели за столом. Он чуть подробнее поведал о сыне, а о дочери сказал, что она выпускница, готовится поступить в МГУ, и вдруг, посветлев лицом, сообщил с такой нежностью, тихой радостью, взволнованно: «…А Сашенька, кажется, влюблена в первый раз…»

От этих слов, интонации, выражения лица повеяло прошлым, золотым 19 веком, так, наверное, любили Наташу Ростову, так благородные отцы переживали за судьбу своих нежных созданий. В эти слова было вложено столько любви, нежности, тревоги, дум о ее счастье – не высказать!

С тех пор прошло много лет, но когда я смотрю какой-нибудь трогательный фильм о любви или слушаю музыку, то часто вижу перед собой удивительной красоты Сашеньку и слышу голос ее отца: «А Сашенька, кажется, влюблена в первый раз…»

Я не знаю, как сложилась жизнь его детей, живут ли они в России, я их никогда больше не встречал, но верится, что Сашеньку полюбил достойный человек, и она счастлива.

Григория Яковлевича в последний раз я видел перед самым развалом СССР в писательской поликлинике, он болел, выглядел усталым, а я оформлял инвалидность после тяжелого покушения в Ташкенте за тот самый роман «Пешие прогулки». Очередь к врачу двигалась медленно, и мы успели о многом переговорить.

В тот период Григорий Яковлевич возглавлял крупный литературный журнал «Знамя», долгие годы считавшийся крайне ортодоксальным, но с приходом нового редактора, журнал потеснил  популярные «Октябрь» и «Новый мир». Григорий Яковлевич опубликовал в период гласности много достойных произведений.

Я поблагодарил его за большую рецензию на роман «Пешие прогулки» в «Знамени». В ту пору рецензия была оценкой труда писателя и обозначала его место в литературе, такими публикациями гордились, тираж «Знамени» тогда составлял 300 000.

Помню, расставаясь, он сказал, глядя на мою инвалидную трость: «Высокую цену ты заплатил за пешие прогулки, будь здоров, дорогой, желаю новых романов, не хуже первого».

Я написал еще пять романов, и все они издались и по 15, и по 20 раз.

О цене книги в жизни писателя я сказал достаточно, но, возможно, еще не раз вернусь к этой теме, ведь не зря говорят: книга – это судьба писателя.

Сама же книга стоила дешево, больше половины книг, изданных  в СССР, стоила меньше рубля, а другая не превышала и трех. Это я взял не только из статистики, но знаю по своему опыту, я собрал неплохую  библиотеку.

«Книга – лучший подарок» — сегодня звучит издевательством» — как сказал мне недавно один молодой человек. Я не стал вступать с ним в спор. В мое время томик Ахматовой, Мандельштама, Цветаевой затмил бы и ящик французского коньяка, и ящик шотландского виски. У каждого времени свои ценности.

Книги издавались огромными тиражами, оттого их себестоимость была низкой, хотя мы получали вполне приличные гонорары, конечно, никак не сравнимые с гонорарами коллег на Западе. Известная французская писательница Франсуаза Саган только за две небольшие повести, «Здравствуй, грусть!»  и «Немного солнца в холодной воде», получила столько, что хватило на всю ее долгую сверхроскошную и бесшабашную жизнь.

Хорошую книгу, как например, «В августе 41-го», позже названную «Момент истины», В.Богомолова, издавали в «Молодой гвардии» раз 20 непрерывно. Некоторые тиражи доходили до полумиллиона, издавали, пока не насытили страну полюбившейся книгой. Но в читающей стране все равно был голод на хорошую литературу, немало книг «съела» и мода на личные библиотеки, и на огромные книжные шкафы, соперничавшие с сервантами, забитыми хрусталем и дорогой посудой. Сегодня мне это уже не видится большим грехом, как некогда. Воистину, все познается в сравнении.

Задолго до того, как я начал писать (а свой первый рассказ, «Полустанок Самсона», я написал за три дня в 1971г. на спор с известным кинорежиссером. Рассказ, к моему удивлению, сразу был принят на радио и опубликован в московском альманахе «Родники»), я лет пять по воскресеньям ходил на черный рынок, специализировавшийся только на книгах и дорогих альбомах живописи. Долго существовала такая странная мода – собирать альбомы живописи, сегодня даже вообразить себе это трудно.

Книжный базар, как ни удивительно, разгоняли особенно рьяно, хотя собирались там вполне приличные люди, много интеллигенции. В Ташкенте существовали и другие нелегальные базары, которые, действительно, требовали к себе особого внимания, но их гоняли редко. Видимо, наш базар в идеологическом плане был гораздо опасней, отчего он часто менял место, возникал стихийно то там, то тут, и хотя мобильных телефонов не было, народ всегда находил его.

Туда приходили  знатоки книги, возле которых вмиг собиралась плотная толпа, для нее экспромтом выдавались такие получасовые искрометные лекции о том или ином писателе, поэте, что и профессиональные университетские литературоведы, встречавшиеся там, аплодировали вместе со всеми необычайным лекторам. А человеком, сорвавшим аплодисменты, мог быть инженер из «Водоканала» или хирург из травматологии.

Знатоков книги было много, но их всех знали в лицо, между собой они не соперничали, их объединяла высокая любовь к книге, литературе. Хорошо знали свой предмет и те, кто продавал и обменивал книги. Среди них встречались такие асы — дух захватывало, когда они рассказывали о той или иной книге. Продавцы особенно не завирались, оценивая книгу в пять или десять номиналов, такая существовала терминология у книжников, тут могли жестко осадить, поправить, и репутация, созданная годами, враз подвергалась сомнению, слух о некомпетентности быстро становился достоянием завсегдатаев.

Появлялись на книжном рынке и владельцы солидных личных библиотек, этих тоже знали в лицо. Ими часто бывали видные адвокаты, юристы, ювелиры, директора заводов, таксопарков, но больше всех среди них оказывалось цеховиков, королей подпольной, теневой экономики, как выяснилось гораздо позже. Для них в первую очередь придерживали новинки и особенно редкие старые, царского времени, прижизненные издания авторов – платили они не скупясь, не торгуясь. Какая пропасть между цеховиками прошлого и нынешними бизнесменами, претендующими на элиту России – даже не сравнить!

Владельцев крупных библиотек знали не только в лицо, но и величали их по имени-отчеству, с ними раскланивались, как со знаменитостями. Никакая эстрадная, театральная, киношная звезда, а приходили сюда и люди этого мира, не могли затмить популярностью известных владельцев больших и интересных собраний. Такие были времена, и такая любовь к книге, к тем, кто ее писал, и к тем, кто ее с таким знанием, трепетом собирал.

Там, на нелегальном книжном базаре, мне дважды, с интервалом в полгода, показали двух пожилых людей, никак не принадлежавших ни к цеховикам, ни к номенклатуре, которые отдали за хорошо сохранившееся двухсоттомное собрание Библиотеки Всемирной литераторы (БВЛ), составленной некогда самим М.Горьким, но изданной только в начале 70-х, однокомнатную квартиру и новую «Волгу». И такая была цена книге.

Новая, самопровозглашенная элита России, быстро обогатившись, стала дружно приобретать фальшивые титулы и звания. Начала открывать, казалось бы, канувшие в прошлое Дворянские собрания, закрытые клубы, наподобие бывшего в Москве Английского. Аферисты стали срочно снабжать казнокрадов и жуликов титулами, званиями, сомнительными регалиями. Другие проходимцы, не успевшие на щедрую ельцинскую раздачу, кинулись обустраивать жизнь и досуг новых господ.

Когда-то в юности я выписал, непонятно зачем, высказывание Томаса Джефферсона, одного из давних президентов Америки, о сущности людей, претендующих на аристократию: «Среди людей есть природная аристократия. В основе ее лежит талант. Но есть и искусственная аристократия, которая держится на богатстве и происхождении».

На мой взгляд, наша «аристократия» даже на искусственную не тянет. Чиновники, разворовывающие казну и денно и нощно пилящие бюджет, берущие за каждую подпись взятки, никогда не будут приняты нацией, народом за элиту.

В новой чиновничье-бандитской России не нашлось места во власти даже гениальным цеховикам, которым  больше подходит современное определение – технократы, которые действительно знают, как вытянуть страну из болота нищеты и технологической отсталости. Приди во власть люди, знавшие цену книги, любившие книгу, они не загубили бы страну, ее культуру, искусство, не пустили бы по миру с протянутой рукой писателей, философов, ученых. Не довели бы до нищеты учителя, врача, библиотекаря, инженера. Вот на какую мысль навел меня книжный базар Ташкента. Но вернемся туда еще ненадолго.

Когда появились мои первые публикации в ташкентских газетах и журналах, меня тоже начали привечать на книжном базаре. Сегодня я уверен, что многие из тех, кто бывал на нелегальных воскресных встречах книголюбов, сами писали и стихи, и прозу.

В 1971 году, в ту пору я работал в строительно-монтажной организации московского треста «Монтажхимзащита», имевшего шесть управлений по всей стране, одно из которых находилось в Ташкенте. С начала 60-х годов по 1980-й год я работал на многих крупных стройках страны и избороздил Отечество вдоль и поперек. В мае 1971г. я попал в командировку в родной Актюбинск на ТЭЦ. Ремонтировали гигантские котлы и печи, и требовалась наша специализированная помощь. В ту пору пятидневка вошла в норму и на субботу-воскресенье я отправлялся к родителям в Мартук, слава Всевышнему, они еще были живы-здоровы.

С детских лет я любил посещать книжные магазины, любил их особенный бумажно-типографский запах, яркие, тисненные золотом корешки собраний сочинений, выдававшихся по подписке. Знакомая со школьных лет продавщица Мария  Ивановна, мать моего приятеля юности Валерия Парамонова, зная мою страсть к чтению, всегда радовала меня редкой книгой. Порадовала она меня новинками и на этот раз, но уходя, я приметил на прилавке тоненькую книжку в зеленой обложке. Книжка, выпущенная в 1965 году издательством «Художественная литература» в известной серии «Зарубежный роман ХХ века», оказалась уцененной и стоила 20 копеек. Называлась она «Великий Гэтсби». Серия мне была хорошо известна, не зря я уже несколько лет был завсегдатаем на книжной толкучке, но фамилия автора и название книги мне ничего не говорили. Если бы я хоть раз, даже мельком услышал об этой книге или об авторе – Фрэнсисе Скотте Фицджеральде, я бы помнил, меня до самой старости отличала феноменальная память.

По дороге домой я начал читать книгу и не мог оторваться от нее, пока не одолел до конца. После обеда я снова вернулся в магазин и, к великой радости Марии Ивановны, купил все 29 оставшихся экземпляров. На другой день я перечитал книгу еще раз, внимательно изучил предисловие критика А.Старцева, написанное явно с классовых позиций, но это я понимал уже тогда. Запомнил на всю жизнь и переводчицу Е.Калашникову, с удовольствием произносил вслух фамилию автора, предчувствуя, что он надолго станет близким мне по мироощущению, настроению, взглядам на жизнь.

Никогда я так не торопился вернуться в Ташкент, как после приобретения целой пачки уцененного романа «Великий Гэтсби». Мысленно я распределял и перераспределял экземпляры, которые собирался подарить известным книголюбам, знатокам и завсегдатаям запрещенного рынка. Книг было много, и я замахнулся даже подарить потрясший меня роман владельцам крупных библиотек и тем самым цеховикам, которых особенно привечали на подпольном книжном рынке.

 Конечно, у меня был и корыстный интерес. Я рассчитывал кое-что выменять на «Великого Гэтсби», а, главное, мечтал сразу стать своим среди фанатов книги. За два воскресенья я раздал все 29 экземпляров тем, кому и предполагал, включая и самых знаменитых завсегдатаев.

 С обменом ничего не получилось. Презрительно осмотрев штамп уценки, на котором гордо красовалась цена в 20 копеек, книгу возвращали назад без комментариев, не обращая внимание на популярную серию «Зарубежный роман ХХ века», очень котировавшуюся на рынке. Не реагировали они и на мои пылкие комментарии, на звонкую, на мой взгляд, фамилию – Фрэнсис Скотт Кей Фицджеральд.

Представляю, что говорили они мне вслед, ведь я предлагал обмен асам торговли, тем, у кого были очень востребованные на базаре книги. Обжегшись два-три раза в разных концах базара, я больше никому не предлагал обменяться, даже с доплатой. Иногда, в те минуты, когда мне давали от ворот поворот,  я думал — а может, я ничего не смыслю в книгах? Но стоило мне вернуться домой, прочитать вновь и вновь полюбившиеся мне абзацы, я еще больше наполнялся гордостью и самомнением оттого, что сам, без чьей-либо подсказки, открыл великого писателя. Ведь я дарил и показывал «Великого Гэтсби» людям, которых считал поистине последней инстанцией в оценке литературы, перед которыми искренне преклонялся и мечтал так же, как они, знать книги, авторов.

Прошло еще два-три воскресенья, я продолжал ходить на книжный рынок, часто менявший дислокацию, но сохранявший свой контингент на 99 процентов. Кажется, меня в ту пору не очень интересовали даже самые редкие новинки, я ходил на базар с единственной целью, услышать хоть одно похвальное слово о гениальности открытого мною Ф.С.К.Фицджеральда, встретить хотя бы одного единомышленника в оценке «Великого Гэтсби». Но…увы!

Разумеется, я расстроился, даже перестал некоторое время посещать клуб интеллектуалов, как однажды высокопарно отозвался о черном рынке один из завсегдатаев воскресных встреч, но в таланте открытого мною писателя я ни на минуту не сомневался. Вспомнил, что у меня и прежде уже случалась похожая история.

В 1964г. в г.Алмалыке я купил книгу японского писателя Дзюмпея Гомикавы «Условия человеческого существования», огромный роман в тысячу страниц. Прочитал я его взахлеб за две-три ночи, поскольку работал прорабом на пусковом объекте, где строители дневали и ночевали, ибо взяли обязательство сдать самый крупный в стане меднообогатительный комбинат к очередной годовщине Октября.

Восторгами по поводу этой книги я донимал всех своих читающих друзей, сослуживцев, знакомых, советовал им обязательно прочитать роман. Поскольку книга имелась в одном экземпляре, я давал ее почитать тем, кого удалось уговорить. На пятом или шестом читателе книга была утеряна, о чем я очень долго жалел и смог купить новое издание только в 1982 году. Переиздала книгу «Художественная литература» в связи с тем, что Ассоциация писателей Японии признала этот роман лучшей японской книгой ХХ века, и по ее сюжету был снят 20-ти серийный телефильм. Мировое признание Д.Гомикавы пришло гораздо позже моего открытия для себя нового гения Ф.С.Фицджеральда.

Но время лечит, тем более, что тогда, что ни день читателям открывались новые имена: Генриха Бёлля, Дюрреманта, Макса Фриша, Гюнтера Грасса, Эрнеста Хэмингуэя, Курта Воннегута, Джона Апдайка, Ирвина Шоу, Сэллинджера, Маркеса, Роберта Пена Уоррена, Ежи Стефана Ставинского, Станислава Дыгата, Ежи Путрамента, Бронислава Пруса, Акутагавы, Франсуазы Саган, Алена Труайя, Кафки, Сартра, Кортасара, Ремарка, Германа Гесса, Томаса Вулфа.

Набирали силу и наши писатели: Чингиз Айтматов, Юрий Казаков, Отар Чиладзе, Юрий Трифонов, Андрей Битов, Тимур Пулатов, Владимир Маканин, Виктор Астафьев, Валентин Распутин, Василий Белов. Засиял новыми гранями талант моего горячо любимого Валентина Катаева…

Через два года после описываемых событий, черный книжный рынок в Ташкенте прикрыли навсегда.  Действовали жестко, не церемонясь, кое-кто даже получил тюремные сроки.

В те годы толстые литературные журналы пользовались невероятным успехом, на них нельзя было ни свободно подписаться, ни купить в рознице. Журналы передавались из рук в руки – фантастические времена! Особой популярностью отличался журнал «Иностранная литература», уже само его название обещало новое, неизведанное, полузапретное, где неожиданно, без анонса, напечатали роман «Ночь нежна» открытого мною Ф.С.Фицджеральда. Могу смело утверждать, что до выхода следующего номера журнала Фицджеральд стал самым популярным в СССР писателем, затмив навсегда Эрнеста Хемингуэя.

А Хэм – особая статья в жизни советского читателя! Его портреты, как фотографии кинозвезд, продавались в каждом газетном киоске, а сувенирные отделы магазинов торговали отчеканенными на меди его ликами в анфас и профиль, их до сих пор можно встретить в квартирах пенсионеров от Калининграда до Владивостока. Конечно, и фотографии, и чеканки брутального американца не главное, беда в том, что у старика Хэма появились сотни, тысячи подражателей, и телеграфный стиль, не свойственный русской прозе, заполонил газеты, журналы, книги на долгие годы.

С публикацией романа «Ночь нежна» настал и мой час попить меду. Все 29 книг я подарил очень авторитетным книголюбам – людям, известным в Ташкенте, цеховикам, юристам, профессуре, и 17 из них нашли меня сразу после публикации в «Иностранной литературе», потому что в стране мгновенно начался фицджеральдовский бум, а в Ташкенте охота за романом «Великий Гэтсби», вышедшем в далеком 1965 году.

Вот тогда я воочию увидел, бывая в гостях у известных библиофилов, все знаменитые частные библиотеки Ташкента. Подержал в руках раритеты, о которых только слышал и не смел даже мечтать взглянуть на них. Восторгался прижизненными изданиями классиков 18-19 веков в прекрасной сохранности. Не мог оторвать глаз от редчайших иллюстраций, сделанных великими художниками прошлого. В самых смелых своих фантазиях не мог представить, что у нас, в Ташкенте, хранятся с любовью такие сокровища, которыми могла бы гордиться любая известная библиотека мира.

Если в моих романах вы встретите подробное описание редких и уникальных изданий, прочитаете об удивительной красоте книжных шедевров, то все это я познал благодаря тому, что некогда открыл для себя величие «Великого Гэтсби» Ф.С.Фицджеральда.

Наверное, внимательный читатель, понимая, какую важную роль в моей судьбе сыграл роман, мысленно спросит – а где же тот экземпляр, счастливо купленный в Мартуке? Может он потерялся, как роман «Условия человеческого существования»? Нет, не пропал. Тоненькая книга в зеленой обложке, приобретенная 42 года назад, вернулась в… Мартук.

Там, на родине, открыт музей, посвященный моего творчеству, с 1996 года появилась улица, названная моим именем – так земляки в Казахстане оценили мои литературные труды. Кстати, там же, в музее, находятся книги, повлиявшие на мое становление как человека и писателя — те самые, приобретенные еще в молодости: «Большой Мольн» Алена Фурнье, уже упоминавшийся Д.Гомикава, «Путешествие» Станислава Дыгата, «Степной волк» Германа Гессе, «Преследователь» Кортасара, «Взгляни на дом свой, ангел» Томаса Вулфа, «Три товарища» Ремарка, «Бильярд в половине десятого» Генриха Бёлля. Весь поздний Валентин Петрович Катаев и весь Иван Алексеевич Бунин.

Иногда на встрече с читателями меня спрашивают: «Что дало вам столь раннее знакомство с творчеством таких корифеев как Ф.С. Фицджеральд, Д.Гомикава, Т.Вулф, Х.Кортасар?»

Все эти книги я прочитал задолго до того, как начал писать. Должен признаться, я никогда не мечтал и не думал стать писателем, хотя читал запоем. Не зарифмовал ни одной строки, зная, что этим грешат девять из десяти молодых людей, но поэзию люблю со школьных лет и всю жизнь состоял в дружбе со многими крупными поэтами ХХ века. О многих из них я расскажу в этих заметках подробнее.

Даже сегодня, на исходе жизни, открыл для себя, благодаря «Литературной газете», удивительных поэтов: Геннадия Русакова и Николая Зиновьева (Краснодар).

Начал я писать неожиданно, на спор с одним известным кинорежиссером, в 30 лет. Вот тут-то знание литературы, лучших ее представителей помогло мне крепко. Меня не могли сбить с толку советы, наставления теток и дядек, сидевших в редакциях газет, журналов, издательств. У меня уже имелись ясные ориентиры в литературе, мощные маяки, на свет которых, в меру своих сил, я и плыл.

Бывает, прочитаешь хорошую книгу большого мастера, но со временем она легко, незаметно уходит из памяти. У нее нет никакого соприкосновения с твоей жизнью, планами, мечтами, а если ты сам пишешь — она даже тенью, облаком не коснется твоего творчества. Почти так получилось и с Гомикавой, хотя он меня убедил в том, что герой должен иметь стальной стержень характера — то, что требовал от наших писателей соцреализм. Из-за Д.Гомикавы я безоговорочно принял соцреализм, точнее, мне он не мешал, не противоречил моим убеждениям и эстетическим взглядам. А такого сильного, духовного, бескомпромиссного героя, о коем мечтали отцы соцреализма, создал японский писатель. Это стало моим открытием и глубочайшим потрясением от столь могучей японской эпопеи. Наверное, таков настоящий японский характер, оттого роман назван в самой читающей стране мира лучшей книгой ХХ века.

Я думаю, в советской литературе, где были тысячи прекрасных и сильных героев, лишь один приблизился к герою Гомикавы, я имею ввиду Павла Корчагина из незаслуженно забытого романа «Как закалялась сталь» Николая Островского. Понимаю, что подобное сравнение вызовет у многих улыбки, но я, отдавший литературе 40 лет, и сегодня стою на этом. Д.Гомикава одарил меня понимаем сущности главного героя, ибо без достойной личности любая, даже мастерски сделанная вещь, не тронет читателя.

Иное дело с Фицджеральдом. Мне кажется, что он уже сорок лет где-то рядом со мной и часто напоминает о себе. После публикации «Ночь нежна» быстро вышла книга о самом Фицджеральде, написал ее Андрей Горбунов. Летом 1978 года я работал в Доме писателей в Ялте и через две недели увидел его фамилию в списке отдыхающих. Я бросился на поиски, но, оказалось, он уехал накануне. Жаль, не встретились, у меня к нему было много вопросов, он написал прекрасную книгу, которую я тоже прочитал не раз. Там для меня оказалось много открытий. Потом книги о Фицджеральде стали выходить одна за другой, и в том числе книги зарубежных авторов, знавших его лично. Из французских источников я узнал, что Хэмингуэй в Париже, мягко говоря, часто третировал по пьянке моего любимого писателя. Это меня еще больше отдалило от Хэма, я воспринял это чуть ли не как личное оскорбление.

На каком-то этапе я знал жизнь Фицджеральда лучше, чем жизнь своих родственников. Особенно — его любимые места в Париже, Ницце, Антибе, Вильфраш-сюр-мере и, вообще, места на Лазурном берегу, которые он прославил на весь мир и навсегда.

Впервые я попал в Париж в 80-м году, но, сами понимаете, ни временем, ни свободой, чтобы пройтись по следам своего кумира,  не располагал. Как только открылись границы и появились зарубежные паспорта, я с супругой Ириной, владеющей французским языком и, как и я, влюбленной в творчество Фицджеральда, посетили все излюбленные места кумира не один раз и не только во Франции, но и в Швейцарии, куда Фицджеральд привозил на лечение жену Зельду.

Как только появился Интернет, мы разыскали массу новых материалов о нем, фильм «Великий Гэтсби» с молодым Робертом Рэтфордом, фильмы по неоконченному роману «Последний Магнат», а совсем недавно нашли новую экранизацию «Великого Гэтсби». Но, честно говоря, тонкая, психологическая проза моего кумира пока не дается кинематографу. Нужны равные по таланту Фицджеральду сценарист и режиссер, но я убежден, что мы еще увидим киношедевры по его нетленным романам.

Последнюю историю, связанную с именем писателя, иначе, чем мистикой, не назовешь. В этом, 2011 году, в Ницце, в которой мы бываем не только из-за любви к Фицджеральду, но и из-за паломничества к другому кумиру — И.А.Бунину, прожившему почти три десятилетия рядом, в Граасе на вилле «Бельведер», где он получил сообщение о вручении ему Нобелевской премии, история снова столкнула нас с именами Скотта и Зельды.

На небольшой улице, рядом с Английским променадом, расположены самые респектабельные магазины и бутики известных домов моды. Гости, живущие в отелях на набережной, по дороге в старый город и порт ни как не могут ее миновать. Ходили годами и мы по ней, и только в этот раз я увидел вывеску магазина, сделанную лет семьдесят назад – тщательно вырезанные массивные буквы из черного тяжелого гранита, сложившиеся в дорогие нашим сердцам имена «Скотт и Зельда».

Столько лет мы проходили рядом и никогда не поднимали глаза чуть выше! Понятно, мы обрадовались, словно встретили старых и добрых друзей. На другой день мы решили зайти и узнать от хозяев историю магазина. Нас ожидало разочарование, владельцами оказались арабы, старый салон они купили недавно и не знали, что означает гранитная вязь букв над массивной дубовой дверью — «Скотт и Зельда». Мы с женой переглянулись, но просвещать их не стали – другие времена, другие кумиры, другая культура. Жаль.

Внимательный человек может спросить: «Интересен ли Фицджеральд сегодняшнему читателю, влияет ли он на умы новых поколений, оставил ли он след в искусстве?»

Отвечу издалека. Двадцать лет в России не издают Катаева, Бунина, Трифонова, Айтматова, а они – гордость русской литературы ХХ века. Влияют ли они на умы людей ХХ1 века? Не влияют. По простой причине – их не издают. Хотя названные мною корифеи литературы в сравнении с Фицджеральдом, как ни крути, ни оценивай — социальные писатели, их всех волновало духовное здоровье общества, индивидуума.

А Фицджеральд, прежде всего — певец эпохи джаза 20-х годов прошлого века, его «Великий Гэтсби» — символ эпохи джаза. Светская хроника Старого и Нового света называли Скотта и Зельду – принцем и принцессой своего поколения.

Русская литература задолго до Фицджеральда исчерпала тему «лишнего человека» — вспомните Печорина, Чацкого. Про того и другого, кроме многотомного профессионального литературоведческого анализа, написаны сотни миллионов школьных сочинений – тема не только закрыта, она затоптана.

Фицджеральда вряд ли волновало здоровье общества, он и о своем-то не очень заботился, умер в 44 года, Зельда в 30 лет сошла с ума. А ведь они принадлежали к первому поколению «золотой молодежи» по обе стороны океана, прожигавших жизнь без тормозов, безумно тратя налево и направо полновесные доллары, только-только ставшие вожделенной валютой для всего мира.

Скотт и Зельда принадлежали к элите элит, как Америки, так и Европы, им было тесно на одном континенте, они олицетворяли капитализм в пору его высшего расцвета и богатства. Творчество Фицджеральда – одна из самых ярких страниц американской литературы прошлого века, его современниками были Вульф и Сэндберг, Хэмингуэй и Фолкнер, Форест и Драйзер. Благодаря этой выдающейся плеяде американская литература 20-30-х годов стала одной из значимых литератур мира.

Влияет ли Фицджеральд на умы новых поколений? Думаю, что нет. Сегодня, когда пять шестых человечества предпочитают фастфуд и пьют чай и кофе из тяжеленных, толстостенных фаянсовых кружек жутковатого объема, а фаянс в эпоху Фицджеральда изначально предназначался только для сантехники, унитазов и писсуаров – то нужна ли им эстетика утонченного эстета Фрэнсиса Скотта Кейя Фицджеральда? Конечно, нет.

Оставил ли Фицджеральд след в искусстве? Безусловно. На мой взгляд — гораздо более весомый, чем многие его знаменитые современники, с которыми он создал славу американской литературе. Творчество большинства коллег Фицджеральда, их яркие имена свели на нет индустриальное время и резкое изменение общества.

Начнем с литературы, в которой он состоялся как писатель мирового значения. Мы, еще оставшиеся читающие потомки, благодарны ему за то, что он создал четкий слепок раннего капитализма, портрет его краткого романтического периода, когда ежедневно не убивали ни партнеров, ни конкурентов, ни кредиторов. Когда обман, подлог, разбой не были его характерными приметами. Когда дорожили именем, репутацией, платили по долгам. Когда богатые сами представляли культуру, считались носителями вековых национальных традиций, способствовали расцвету культуры страны.

Написав в 24 года первый роман «По ту сторону рая», по нашим меркам -небольшую повесть, имевший бешенный успех и принесший автору надолго финансовую независимость, Фицджеральд громко заявил о себе в литературе.

Как же мне не называть тот период капитализма романтическим, если за рассказы в семь-одиннадцать страниц, которые, несмотря на бесшабашную жизнь, он написал для глянцевых журналов великое множество, получал до трех тысяч долларов! Гонорары позволяли ему жить на широкую ногу в Париже, он был известен не только своими произведениями, но и роскошным образом жизни.

Вдумайтесь, сто лет назад «мерзкий» капиталист платил писателю три тысячи долларов за рассказ, ровно столько, сколько платит российский издатель сегодня за полновесный роман, который пишется минимум год. Если учитывать, что за сто лет в мире все подорожало в тысячи раз, то оцените разницу между ранним американским капиталистом и российским. Впрочем, таковы пропорции оплаты в России во всем,  во всех отраслях человеческой деятельности. Стоило ли ломать даже неэффективный социализм? Российский капитализм похож, скорее, на рабовладельческий строй.

Как парадоксально ни звучит, прославившись в литературе навсегда, он исчезал время от времени из поля зрения читателей, но он никогда ни на один день не выпадал из внимания… кинематографа. Да, да — кинематографа. И не потому, что с 1937 года работал штатным сценаристом Голливуда и написал девять сценариев, из которых только один увидел свет — фильм по Э.М.Ремарку «Три товарища». Голливуд не держал Фицджеральда на голодном пайке, платил щедро, как прежде журналы и издательства, даже если и отвергал один сценарий за другим. Браковал по одной причине – слишком высоки были требования Голливуда. Не стали шедеврами и все экранизации его романов, ни одна не выдвигалась на «Оскар». Почему же в кино его никогда не забывали и не забудут?

В 1925 году 29-летний писатель выпустил бестселлер на все времена -«Великий Гэтсби», и самыми запоминающимися сценами романа стали вечеринки-балы в парке роскошного дома Гэтсби. Вечеринки проводились с невиданным размахом даже для видавших виды снобов и аристократов. Подавалось, сервировалось лучшее из лучшего. Интерьеры, убранство, обслуживание, музыкальное сопровождение – все вызывало восторг, восхищение, удивление. Невероятное сочетание изыска и роскоши во всем!

Как киноман с 62-летним стажем, благодаря Интернету и поездкам по миру в последние двадцать лет, я сумел увидеть тех режиссеров и те фильмы, которые пропустил из-за идеологического занавеса. Оттого могу утверждать, что, начиная с 1925 года, во многих фильмах, где есть желание или необходимость показать роскошную жизнь, везде заметно влияние Фицджеральда, его балов, которые он описывал нам на страницах своего гениального романа. Я мог бы перечислить три-четыре десятка известных фильмов, где явно присутствует Фицджеральд, но ограничусь одним высоким примером. Ф.Ф.Коппола в своем выдающемся фильме «Крестный отец» попытался дать фицджеральдовский бал, но даже у него не получилось. Не удалось передать атмосферу, настроение праздника, изысканную роскошь интерьеров, фантазию ландшафтных архитекторов, утонченность флористов, удививших избалованных гостей диковинными, экзотическими цветами, гирляндами, букетами, клумбами, украсивших этот неземной бал для избранных.

Никакие случайные статисты, заполнившие по воле режиссера воображаемые лужайки и беседки Гэтсби, не в силах передать ауру, царившую по воле писателя в его придуманном раю, ибо на его балах присутствовали интереснейшие из интересных, красавицы из красавиц, родовитейшие из родовитых — люди, отражавшие его время, так как они с Зельдой были среди них Первым принцем и Первой принцессой.

Уверяю вас, сколько будет жить кино, столько и будет попыток воспроизвести фицджеральдовские вечеринки. И я уверен, что когда-нибудь появится режиссер, равный по таланту, мироощущению Фицджеральду, и он снова экранизирует «Великого Гэтсби», и мы обязательно увидим настоящий бал, так мастерски описанный великим Ф.С.Фицджеральдом.

Но Фицджеральд повлиял не только на литературу и кино ХХ века, более всего, на мой взгляд, он повлиял на жизнь эксцентричных состоятельных людей по всему миру. Думаю,что именно с образом жизни Фицджеральда, его похождениями, тратами, в сознании людей навсегда закрепился термин – золотая молодежь. Лучших законодателей мод, чем Фицджеральды – Скотт и Зельда, захочешь — не придумаешь. Не думаю, что он сознательно стремился к особому поведению, эпатажу общества, потому что в его жизни существовала высокая литература, и он четко понимал свое место в ней. Но… хотел ли он этого или нет, после него остался стиль «а ля Фицджеральд», и конца этого стиля не предвидится, ибо вряд ли скоро появится гениальный писатель с повадками блистательного плейбоя.

Как бы наши олигархи ни засыпали Куршавель миллионами и бриллиантами, позволяя себе то, чего не мог позволить Фицджеральд, гулявший на свои гонорары, а не украденные у народа деньги — законодателями шикарной жизни они не стали. Кончили со своими красавицами позором, приводом в полицию, ибо приняли там наших небожителей не за принцев и принцесс, а за сутенеров и проституток. Кроме денег для красивой жизни необходимо иметь еще малость — … вкус и культуру. Но и тут без весомого примера о посмертном влиянии Фицджеральда на определенную часть человечества не обойтись.

Когда я начал писать и печататься, у меня время от времени возникало желание замахнуться на что-то подобное из богатой, красивой жизни, хоть краешком похожее на произведение взволновавшего меня писателя. Но каждый раз я быстро трезвел, потому что видел в наших фильмах, театральных постановках, как убого и жалко выглядят там персонажи из высшего света, миллионеры и прочие богатеи – в стоптанных туфлях, коротких и мятых брюках, кургузых пиджаках, рубашках не по размеру, в нелепых галстуках. Пересадить на нашу почву фицджеральдовскую прозу, ее настроение, быт, проблемы — невозможно при любом таланте, мастерстве, фантазии. Другая жизнь, другие проблемы, другие цели, даже другие мечты. Разве что, на подобное мог замахнуться лишь великий мастер В.П.Катаев, но он эпигоном не был, и Фицджеральд точно не его кумир. А своего учителя, непревзойденного И.А.Бунина, он в конце жизни обошел и по форме, и по стилистике, и по волшебству фразы. Говорю это, преклоняясь перед величайшим талантом обоих.

Не скрою, интерес к чужой, точнее — иной жизни у меня возник после прочтения Фицджеральда. В те годы я запоем читал зарубежную литературу, широко издававшуюся у нас, слушал «вражеские» голоса, отдавая предпочтении не политике, а высокопрофессиональным передачам о культуре, искусстве, джазе. Передачам о крупнейших музеях, библиотеках, оперных театрах мира. Передачам, посвященным крупнейшим художникам, дирижерам, исполнителям, поэтам, писателям, выдающимся скульпторам и мировым памятникам культуры. Особенно волновали меня передачи о мире кино и театра, о выдающихся актерах и режиссерах. Я прослушал за эти годы сотни литературных передач Бориса Парамонова и задолго до перестройки знал и о Берберовой, и о Замятине, Гайто Газданове, Набокове, Мережковском, Гиппиус, Одоевцевой, Ходасевиче, Георгие Иванове, Георгие Адамовиче и о многих, многих других.

Издав первые книги в Ташкенте и Москве, я, не раздумывая, оставил строительство, ушел на «вольные хлеба» и три-четыре раза в год работал в Домах творчества. С путевками у меня почти не возникало проблем, потому что однажды, в самом начале литературного пути, я прилетел в Ялту, где с упоением писал повесть «Седовласый с розой в петлице», (которая, скажу, забегая вперед, дважды выносилась на редколлегию «Нового мира», но так там и не была опубликована), моей соседкой на третьем этаже оказалась Ада Ефимовна Шатова, сотрудница Литфонда, ведавшая путевками. Отдыхала она с мужем, военным в высоких чинах, вот она неожиданно и стала моим ангелом хранителем до конца жизни своей, пусть земля будет ей пухом. Наверное, как хозяйка путевок, она приглядывалась, как работают и отдыхают писатели.

Понимая, что появился я в литературе гораздо позже своих сверстников, у которых уже имелось по три-четыре книги, я упорно наверстывал упущенное, работал много даже в курортные месяцы в Пицунде, Коктебеле и Ялте.

Мое трудолюбие бросилось ей в глаза оттого, что просторные балконы не были отгорожены друг от друга глухой стеной, и она могла видеть, что задолго до завтрака я уже сидел за тумбочкой, служившей мне письменным столом на открытой веранде, никак не отвлекаясь ни на соседей, делавших рядом зарядку, ни на море, синевшее далеко внизу, ни на кипарисовый сад, раскинувшийся во дворе. Писал я и в послеобеденное время, когда большинство постояльцев, уморенные морем и жарой, отдыхали. Иногда, она заставала меня за работой и в полночь, когда возвращалась из летнего кинотеатра или с прогулок на набережной. Думаю, хорошее отношение ко мне у нее сложилось и оттого, что ее очень донимали шумные соседи справа и снизу. Меня не было слышно вовсе, следуя заветам любимого В.П.Катаева, я никогда не пользовался пишущей машинкой, писал и пишу только от руки. Уезжая, Ада Ефимовна нанесла мне визит, как представитель Литфонда поинтересовалась, доволен ли я условиями Дома творчества, спросила — что я пишу, и обрадовала тем, что оставила свои телефоны, и, прощаясь, разрешила обращаться прямо к ней, если возникнут проблемы с путевками.

Спасибо вечное, дорогая Ада Ефимовна, благодаря Вам, я написал много романов, десятки повестей и рассказов. Я любил Дома творчества, мне в них плодотворно работалось, жаль, что они исчезли навсегда. Наверное, у ее детей или внуков сохранились мои книги, которые я дарил ей с искренней благодарностью.

 Но поговорим о вражьих голосах. Зимой в Малеевке, особенно в хорошую погоду, сразу после обеда, а иногда и ночью перед сном, после кино, многие писатели выходили погулять. Кто прогуливался во дворе по тщательно очищенным от снега аллеям, а кто гулял вне территории. Сложился и маршрут до деревни Глухово, где жили многие сотрудники, работавшие в Доме творчества, туда иногда днем писатели бегали за водкой, хотя в обед в писательской столовой работал бар с очень богатым ассортиментом. Гуляли и сложившимися компаниями, и вдвоем, и в одиночку. На прогулку перед сном я выходил, прослушав или «Би-би-си», или «Голос Америки», или «Немецкую волну», или радио «Свобода», где работали перебежчики первой волны из СССР. Ни одной из радиостанций я не отдавал предпочтения, мой интерес зависел от тематики передач. Интересные программы анонсировались заранее, и я их не пропускал, отказываясь и от кино, и от прогулок, даже от интересных посиделок. Заранее ни с  кем о прогулке я не сговаривался, мой ночной моцион зависел только от выполнения дневного плана в четыре-пять машинописных страниц. Норма для меня была свята, и я почти всегда выполнял ее. Выбегая стремительно через зимний сад, я спрашивал у ночной дежурной — кто нынче вышел на прогулку, и спешил на заснеженную улицу, уже зная, кого, где найти.

Ибо изучил привычки и Юрия Михайловича Оклянского, и Льва Адольфовича Озерова, профессора Литинститута, эстета и донжуана Федора Семеновича Наркирьера, Валентина Дмитриевича Оскотского — написавшего обо мне огромную статью в «Литературном обозрении» и часто упоминавшего меня в разных престижных списках, что крайне важно было для меня в молодые годы. Искал я на ночных аллеях и своих сверстников, прекрасных поэтов: Игоря Волгина, ныне всемирно известного профессора, крупного специалиста с мировым именем по творчеству Ф.М.Достоевского, талантливейшего Павло Мовчана, променявшего божий дар на политику, Виктора Гофмана, сына легендарного летчика Генриха Гофмана, Героя Советского Союза, уже в 41-м году бомбившего Берлин, Сергея Поликарпова, с кем первым сдружился в Малеевке.

Меня распирало от желания сейчас же поделиться впечатлениями о только что услышанной литературной передаче легендарного Бориса Парамонова. Я спешил не только сверить свои оценки, я желал скорее прояснить для себя незнакомые и малознакомые имена, их произведения, которые щедро цитировались, озвучивались профессиональными чтецами и даже именитыми актерами. От передачи к передаче я открывал малознакомый мне мир высокой литературы, людей, создававших ее.

Разумеется, я слышал, читал, знал и о первой волне русской эмиграции, о писателях и поэтах, вынужденных покинуть Россию. Но тут, в Малеевке, общаясь с людьми, которые не только знали творчество русской эмиграции, но и никогда не отделяли ее ни от России, ни от себя — я ощущал глубочайшие провалы в своих познаниях в литературе, от которой был отлучен не по своей воле, не от своей лени или невежества. Я оставил строительство без сожаления и без литературы, вне ее, себя уже не видел. И люди, которых я искал на ночных аллеях сонной Малеевки, как мне казалось в ту пору, могли ответить мне на любой вопрос, касающийся русской литературы, где бы она ни находилась – рядом или за «бугром».

Многим я обязан Льву Адольфовичу Озерову, которого я просто обожал, и он, не знаю почему, тоже привечал меня. Наверное, чувствовал, с каким благоговением я отношусь к близким его душе и сердцу именам, или видел во мне благодарного ученика, схватывавшего все на лету. В своих записях я еще вернусь и к Сергею Поликарпову, и к Игорю Волгину, и Валентину Дмитриевичу Оскоцкому — они заслуживают отдельного разговора, отдельной страницы.

Каждую зиму с 1975 года по 1991-й я регулярно жил в Малеевке, чаще всего два срока кряду, и никогда не переставал учиться у достойных людей, которых было гораздо больше, чем я назвал. Я уже давно мог сам учить других, как говорили мне мои профессора, но я не прерывал «занятий». Мои университеты в Малеевке затянулись на десятилетия, и порою я ощущаю, что закончил там несколько факультетов. Это был редкий университет, закрытый навсегда, где выдающиеся профессора семестр за семестром давали знания одному благодарному студенту.

Прервемся ненадолго. Малеевка тоже обогатила мои знания о Фицджеральде. Факты, что я узнал о нем, опять же из вражеских голосов, нужны мне для того, чтобы мои утверждения о том, что он повлиял на образ жизни эксцентричных богатых людей, на весь оставшийся после него ХХ век, не были голословными и не держались лишь на моих личных впечатлениях от его гениальных романов.

Время от времени, особенно на «Би-Би-Си», очень любимым Игорем Волгиным, звучали любопытные передачи политического обозревателя Владимира Максимова о светской жизни, которые я слушал так же жадно, как и передачи Бориса Парамонова. Надеюсь, вы простите мое легкомыслие, но я был молод, желаний — океан, жаждал другой жизни.

Мне было интересно, что выставляет музей Гугенхайма в Нью-Йорке или в своем филиале в Венеции, интересен был и Музей современного искусства в Ка Пезаре, там же в Венеции, не говоря уже о подобном музее в Мюнхене. А как же не прослушать передачу о музее Шагала в любимой Фицджеральдом Ницце? Как не узнать, какие премьеры ожидаются в Ла Скала, Ковент Гардене и Метрополитен Опера, в которых я никогда не бывал и даже не мечтал, что когда-нибудь открою их двери. Мне нравилась новая итальянская машина «Мазерати», потеснившая в престижности чопорные, на мой взгляд, «Роллс-Ройс» и «Бентли», которые я случайно увидел в журнале «Америка». Как же не поинтересоваться тем, что сняли Фредерико Феллини, Франко Дзеффирелли, Витторио де Сика, Доминико Домиани, Бернардо Бертолуччи, Паоло Пазолини, Акиро Куросава, Ингмар Бергман, Луис Бенуэль, Кшиштоф Занусси, Билли Уайлдер, Альфред Хичкок, Жан Люк Годар…Кино находилось в золотой поре, кто бы мог представить, что к концу ХХ века уже не будет ни итальянского, ни немецкого, ни французского кино.

Нынешним молодым кажется, что только с Абрамовичем и новыми русскими мир увидел роскошные яхты, личные самолеты, часы с турбийоном, цена которых зашкаливает за миллион, в них щеголяют российские чиновники среднего ранга. Все было и прежде и в гораздо более увлекательной форме, и передачи о жизни небожителей тоже звучали интересно и поучительно. Я слушал программы о многих из них, но в памяти осталась лишь одна, и только потому, что она скроена по фицджеральдовским лекалам. Но сначала — о самом герое передачи, чья жизнь часто мне вспоминается потому, что он мой современник и жив до сих пор.

А хочу я поведать о человеке без тормозов, он умел зарабатывать миллиарды и тратил их без оглядки, без сожаления, со вкусом, широко, с шиком. Я имею в виду легендарного плейбоя 70-х – 80-х Аднана Кашоги.

Он — сириец по происхождению, из простой семьи, отец его служил врачом у короля Саудовской Аравии – Абдель Азиза. Первые десять тысяч долларов Аднан заработал в США, куда приехал учиться. Восемнадцатилетний первокурсник становится в Сиэтле агентом завода грузовых машин. В 1956 году ему удалось запродать эти грузовики саудовской армии, было ему в ту пору – 21 год. Одолел Кашоги только три семестра университета в Чикаго, хотя начинал в Денвере, мечтал стать нефтяником, далеко смотрел. Не сложилось, но нефть, если и не добывал, то продал ее — океан. Уже с первых своих скромных заработков он начал давать запоминающиеся приемы с изысканно накрытыми столами и непременно с красавицами из своего университета. В 25 лет напористый дилер представляет в Эр-Рияде: «Крайслер», «Роллс-Ройс», «Фиат» и две всемирно известные вертолетные компании.

Когда в 1964 году на трон взошел король Фейсал дела Аднана Кашоги пошли резко в гору. Он стал единственным посредником по продаже американского оружия арабам. К тому времени он только приближался к своему первому миллиарду. Настоящие деньги пошли к нему после арабо-израильской войны 1973 года, когда нефть впервые резко подорожала, а все напуганные арабские страны начали лихорадочно вооружаться. В те годы Кашоги и создал свою финансовую империю, оцениваемую в 4 миллиарда долларов.

Его домом поистине был весь мир – он имел дела в 37 странах! Только огромных имений, разбросанных во всех частях света, у него было 12. Знаменито ранчо, площадью 200 000 акров в Кении, куда на охоту на львов, леопардов, слонов приезжали президенты, члены королевских фамилий и простые миллиардеры. Организация такой охоты стоит миллионы долларов и считается высшим шиком среди избранных.

 Он имел дворцы в Марбелье, которые Абрамович и Гусинский только-только обживают, дворцы на Канарских островах, столь модных в 70-х. А невиданной архитектуры апартаменты, обставленные с немыслимой роскошью: в Париже, Лондоне, Каннах, Мадриде, Риме, Монте-Карло, в прекрасном Бейруте, еще не разрушенном войной, Эр-Рияде, Джидде.

Владел он и двумя этажами роскошного небоскреба на Манхэттене. Его яхта «Набилла» с площадкой для вертолетов была столь роскошна, что затмила яхту «Британия» английской королевы, до того считавшейся эталоном величия и красоты. Да что – затмила! Ехидные журналисты писали, что в сравнении с «Набиллой» яхта королевы выглядела туристическим паромом для простолюдинов. Его автопарк, состоявший из всех известных в мире супердорогих машин, изготовленных  для Кашоги индивидуально, приближался к двум сотням!

Собирал он и живопись, и антиквариат, но это отдельная тема, о его коллекции мы, наверное, узнаем только после его смерти. Об одежде, обуви, драгоценностях Кашоги как-то и упоминать неловко, все делалось в единственном экземпляре, без права повтора.

В начале 80-х он купил за 4 миллиона долларов самолет, надежный «Ди-Си-8» и переоборудовал его по своему вкусу еще на 9 миллионов. Газеты того времени взахлеб писали о соболином покрывале размером 3,5х2,5 метра и стоимостью 200 000 долларов в его спальне на борту лайнера. Писали и том, что в самолете, имевшем три спальни, гостей годами угощали только французским шампанским «Шато Марго» 1961 года, не забывая упоминать о столовом серебре и хрустале, стоимостью в миллион долларов, разумеется, сделанных для Кашоги в единственном экземпляре известными кутюрье.

Лев по гороскопу, он был тщеславен, самолюбив, щедр до безрассудства. Даже бывшей жене, принцессе Сурайе, которой при разводе дал отступного два с половиной миллиарда, однажды подарил на Новый год рубиновое колье стоимостью два миллиона долларов. На то же Рождество, он и новой жене Ламие подарил ожерелье из бриллиантов, изумрудов, рубинов, стоимостью почти в три миллиона.

В 1985 году Аднан Кашоги отмечал 50-летие, о котором с восторгом писали все глянцевые журналы мира, все скандальные и светские газеты. Правда, в его жизни были приемы гораздо круче, шумнее — так он гулял в молодости. Но и это «тихое» празднество в имении «Ля Барака» на Средиземном море собрало 500 именитых гостей со всего света, а таких особ сопровождает еще три-четыре десятка слуг. Торжество длилось три дня, засняты были сотни километров кинопленки, сделано десятки тысяч фотографий, разошедшихся по всем мировым изданиям. Даже сегодня эти снимки выплывают то тут, то там, поражая наше воображение.

Кульминацией праздника оказалась поздравительная телеграмма от американского президента, она гласила: «Наилучшие Вам пожелания, Аднан. Ронни и Нэнси Рейган».

Кашоги вообще был накоротке со всеми американскими президентами, и с европейскими тоже, а в королевских семьях и вовсе считался своим человеком.

Для нынешнего читателя хочу добавить свой комментарий: растраченные с 60-х по 80-е годы нашим героем гигантские суммы, сегодня следует умножать на коэффициент 12 — чтобы почувствовать масштаб в современных цифрах. В ту пору доллар был другим, полновесным, да и цены были другие.

Свой комментарий хочу подтвердить сценой из романа тех лет Ирвина Шоу «Вечер в Византии», где тоже показана роскошная жизнь. В Венеции на веранде дорогого ресторана сидят финансовые магнаты, и, чтобы подчеркнуть богатство этих людей, автор пишет: «…в стодолларовых рубашках от Кардена…». Ныне рубашки от Китон, Лилиан Вествуд идут уже и по тысяче долларов, а Карден есть Карден.

Кашоги и сегодня жив, в следующем году он отмечает свое 75-летие. Он никогда не был администратором, не имел системного образования, всегда руководствовался только интуицией. В начале 90-х Аднан Кашоги понес огромные потери – время романтических авантюристов закончилось. Денег заметно поубавилось, и он не сорит ими как прежде, да и устал — видимо, возраст сказывается. Но он оставил свой след и в деловом мире, и в светской жизни ХХ века. Его запомнят, как человека, растратившего несметные богатства без сожаления. Запомнят, потому что на смену ему пришли другие богатые. Невольное сравнение.

Миллиардер Гусинский, когда попал в «Матросскую тишину», захватил с собой в общую камеру холодильник, а освобождаясь, забрал его с собой. Почувствуйте разницу, как советует рекламный слоган.

Заканчивая историю феерического пути Аднана Кашоги, с которым я прожил один временной отрезок, отмеренный нам Всевышним, пытаюсь хоть как-то соотнести его жизнь со своей, понимая, что никакой связи, параллелей быть не может, даже теоретически – другие миры, другая жизнь, другая судьба. Но мысль, не дававшая мне покоя несколько дней, заставила вспомнить реальную историю из моей жизни, и я, думаю, следует рассказать о ней.

История эта может показаться писательским вымыслом, фантазией, чтобы увязать ее хотя бы тончайшей нитью с жизнью легендарного мультимиллардера Аднана Кашоги. Но что было — то было, и я благодарен памяти, выудившей эту историю, которой уже 48 лет. Слава Всевышнему, еще живы люди, о ком пойдет речь, некоторые из них до сих пор еще живут в Ташкенте, с другими я по сей день общаюсь в Москве, в Казани.

Осенью 1962 года, когда Аднан Кашоги стал представителем «Роллс-Ройса» и «Крайслера» в Эр-Рияде, я получил в Ташкенте место в общежитии для ИТР Авиационного завода на Чиланзаре. Комендантше я чем-то понравился, и она говорит: «Поселю-ка я вас к хорошим людям!» Хорошие люди оказались дипломниками Казанского авиационного института и приехали на практику. Среди них был и сын тогдашнего директора Ташкентского авиазавода – Герман Поспелов.

Общежитие оказалось типовой пятиэтажкой, и студенты жили в квартире из четырех комнат, одна из которых была оборудована под холл с телевизором, диваном, сервантом с посудой, а в остальных жили мы. Было нас человек десять. Из местных, кроме Поспелова, был и Геннадий Внучков, позже очень известный в Узбекистане человек. Он стал секретарем парткома завода, секретарем Горкома партии. Страхуюсь фамилиями за достоверность истории. Герман и Гена жили дома, на Урде, но имели свои кровати и у нас. Дипломные проекты тех лет отличались серьезностью, и они по ночам часто корпели над чертежами.

Ташкент 60-х-  баснословно дешевый город, сухие вина «Хосилот», «Баян-Ширей», «Ак-Мусалас» стоили по 67 копеек, а ведро персиков три рубля. Сходить в хороший ресторан с девушкой можно было за 10 рублей. Фантастическое время!

Днем дипломники работали мастерами в цехах и деньги получали приличные. Мы были молоды, азартны, по вечерам дома бывали редко. Но иногда перед получкой, когда сидели на мели, коротали вечера у себя в холле. Если о походе в ресторан «Шарк», «Зеравшан» или в мою любимую «Регину» не могло быть и речи, то накрыть стол с сухим вином, фруктами, проблем не возникало. Заводилой в нашей компании, ее лидером стал москвич, сын заместителя Генерального прокурора СССР Николая Венедиктовича Жогина – Валентин. Жогин-старший работал вместе с Руденко, возглавлявшим Нюрнбергский процесс. Вот откуда тянутся корни моего интереса к прокурорским историям.

Однажды, глубокой осенью, в слякотный вечер мы собрались в холле за скромно накрытым столом. Сегодня, через 48 лет, когда я пишу эти строки о застолье на Чиланзаре, мне кажется, что в тот же ноябрьский вечер Аднан Кашоги тоже давал прием, а вокруг него порхали его подруги из университета, который он оставил без сожаления. Время для Аднана означало – деньги.

Вечер поначалу не складывался, и Валентин, чтобы как-то встряхнуть нас, предложил игру – как истратить миллион, если бы он был у каждого из нас. Идею от скуки приняли «на ура». Быстро накрутили бумажки и начали тянуть жребий – мне выпало выступать четвертым. Трое студентов, выступавших передо мной были все из Казани — не из простых семей и старше меня года на три-четыре, а в молодости — это серьезная разница. Первых «миллионеров» я слушал в пол-уха, мои фантазии уже вырвали меня из убогой «хрущевки» и понесли в неведомый сказочный мир прожигателей жизни. Голос Жогина вернул меня за наш скромный стол, и я, уже разгоряченный фантазиями, начал…

В Ташкенте стояла слякоть, шел дождь с мокрым снегом — пора сырого предзимья, и я сразу из заводской общаги перебрался на острова Фиджи в далеком и теплом океане, там как раз начинался курортный сезон для миллионеров. Тут я должен оговориться, что мои предшественники «миллионеры» из Казани, не покидали страну, а я подумал – гулять, так гулять. В 1962 году, а это были годы хрущевской оттепели, счастливые сограждане, а точнее — избранные, уже колесили по миру, мог же я и себе позволить хотя бы… теоретически. В ту пору миллион рублей равнялся почти полутора миллиону долларов, об обмене по курсу я объявил сразу, что было встречено восторженным ревом, в котором я у кое-кого все же уловил нотки зависти.

На островах, среди роскошных пальм, на золотых пляжах я пробыл три недели, одиночество мне скрашивала одна очаровательная француженка русского происхождения, и вместе с ней я переехал в Европу. Прибыли мы в Зальцбург, где давали ежегодные зимние балы, затем перебрались в Вену, я давно грезил венской оперой и венскими кафе, где звучали вальсы Штрауса. Потом, на недавно появившейся в ту пору роскошной машине «Мазерати», которую мне доставили прямо в Вену, мы с Жаннет перебрались в Париж.

Рассказывал я о шикарных отелях, где мы жили, о ресторанах, в которых я никогда не бывал, но ясно их видел, заказывал такие закуски, вина, диковинные блюда, от которых, наверное, у бедных дипломников текли слюнки. Перечислял — какие драгоценности я дарил своей очаровательной спутнице, каким гардеробом обзавелся, какие шикарные швейцарские часы «Шафхаузен» приобрел, через много лет я узнал, что такие часы носит знаменитый немецкий киноактер Клаус Мария Брандауэр.

Фантазии сорвали меня со стула, я кружил по тесному холлу, изображая какие томные танго танцевал с Жаннет на приемах или в ресторанах, изображал какие курил сигары, которые сегодня снова входят в моду, это вызывало единодушный восторг, сопровождавшийся возгласами – во дает!

Когда меня утомил слякотный Париж, и я собрался переехать южнее, в Венецию, где уже зацвели каштаны, и в знаменитом кафе «Флориан» вынесли столики на улицу – меня вдруг, одновременно, словно сговорившись, прервали те, кто должен был выступать после меня. И Жогин, перекрывая гвалт, восторженные крики, сказал: «Рауль, возьми наши миллионы, мы хотим путешествовать с тобой!».

Но тут-то и произошла самая замечательная сцена за весь дивный вечер. Один из казанцев, выступавших передо мной, с нескрываемой обидой, словно их бросили, растерянно пробормотал – а как же мы?

Раздался гомерический хохот, и игра на этом закончилась.

Сегодня, когда бываю на Лазурном берегу или в Венеции, я вспоминаю тот осенний вечер в Ташкенте. Добравшись сюда запоздало, через десятилетия, я не испытываю той радости, которую испытал тогда, в те минуты, когда потешал давних друзей фантазиями о роскошной жизни.

И вспоминаю я не Кашоги и других моих современников, красиво прожигавших здесь жизнь, память возвращает меня в начало века, в эпоху героев Фицджеральда. Вот они умели гулять красиво, со вкусом, достойно. В принципе, они были первыми прожигателями жизни на длинной дороге в целый век. Я прекрасно понимаю, что герои Фицджеральда не могли позволить себе того, что позволял себе Аднан Кашоги.

Нет, я не завидую Аднану Кашоги, своему современнику, я завидую времени, когда он посещал эти благословенные места. Его время, мое время было другим, оно вписывалось в рамки культуры, приличия. Нынче богатство стало агрессивным, злобным, вульгарным. Выскажу парадоксальную мысль: слишком много стало богатых, имею в виду только миллионеров. На днях объявили, что и у нас, в нищей России, их уже больше трехсот тысяч, это выявленных налогоплательщиков, а в реальности опять нужно умножать на десять. А сколько их, богатеев, в зажиревшей Европе, Америке и вообще, в мире? И все они спешат в Старый свет, оттого затоптаны самые желанные, романтические места, воспетые поэтами, художниками. Думаю, что нынешнее время даже богатеям не в радость, и мне невольно приходит на память строка Тимура Кибирова: «Грядет чума, готовьте пир». Кстати, это -эпиграф к моему бестселлеру — роману «За все — наличными».

И все-таки, пытаясь рассказать вам об Аднане Кашоги, о давнем воображаемом путешествии по свету с полутора миллионами в кармане, когда я не слышал еще о великом плейбое ни слова, и когда у нас, у обоих, всё было впереди, я вдруг понял, что время сроднило меня с ним. Все в мире упирается в определенные сроки, и я желаю легендарному Кашоги, так красиво поражавшему мир в ХХ веке, здоровья и успехов в оставшейся жизни.

Передачи об Аднане Кашоги я слушал в нескольких вариантах, на многих радиостанциях и от разных авторов. Никто, видимо, не хотел уступать столь волнующую западного обывателя тему другому – современную сказку «Тысяча и одна ночь», у которой был реальный принц. В комментариях о жизни Аднана Кашоги участвовали люди, тесно соприкасавшиеся с ним: архитекторы, дизайнеры, известные сомелье, рестораторы с мировым именем, включая месье Бокюза, Дюкасса  и самого Мишлена, композиторы и дирижеры, кому была поручена музыкальная часть вечеринок. А главные люди на этом балу, чьим замыслам подчиняются абсолютно все – режиссеры-постановщики, которым доверяют проведение столь крупных торжеств. Режиссеров, умеющих организовать балы для небожителей, разыскивают по всему миру, и требования к ним гораздо жестче, чем к оперным дирижерам «Метрополитен Опера» или к режиссерам в Голливуде, создающим фильм с бюджетом в сотни миллионов. Они мало известны общественности, но их гонорары опережают ставки великих теноров и кинозвезд. Они званы на все значительные светские мероприятия, их задабривают заранее, на всякий случай — вдруг пригодятся. Вот эти люди, участвовавшие в передачах о Кашоги, все как один, ссылались на желание Аднана, чтобы эти вечера затмили фантазию Фицджеральда, которого он, оказывается, боготворил, как и я. Позже, я наткнулся на пространное интервью Кашоги влиятельному парижскому журналу, где он признался, что всю жизнь ориентировался на вкус великого Фицджеральда и его героя Гэтсби. Кашоги жалел, что писатель не дожил до тех дней, когда он начал давать по всему миру свои знаменитые приемы, на которых Ф.С.Фицджеральд был бы его самым желанным гостем.

Заручившись признанием легендарного Кашоги, закроем тему, начатую с романа «Великий Гэтсби».

Как Фицджеральд повлиял на меня как писателя? Однажды большой поэт Мустай Карим, прочитав мою повесть «Чти отца своего», прислал мне письмо. Он писал: «…точно передано настроение потерь, убывающая дружба, расхождение путей с близкими…». Эти строки говорят о том, что я пытался ухватить что-то важное из творчества моего кумира.

Фото автора

Рауль Мир-Хайдаров

Продолжение в следующем выпуске…