Ещё никогда евреи не подвергались такой дискриминации, как 16 декабря в квартире Димы Головкова. Надо сразу сказать, что в этот день Дима праздновал своё пятидесятилетие, а корнями он уходил туда, откуда… В общем, был он еврей и черта его оседлости, уже c утра проведённая тёщей, белела где-то в дальнем углу комнаты, на расстоянии двух вытянутых рук от столов с запасами спиртного и закусками. Там, в углу, стоял колченогий стул, на котором Дима и сидел, печально наблюдая за происходящим. Вначале, конечно, он пытался возражать, на что тёща вскользь, но сурово заметила, что у них здесь не иудейская Пасха и, если Диме что-то не нравится, он может сложить свои вещи на этот дурацкий стул и идти к своему посольству, где его с удовольствием примут. Дима обиженно замолчал. Минуты через три он не выдержал и сказал, правда, какую-то фразу про антисемитизм, за что тёща до минимума уменьшила сферу его интересов. А гости уже собирались. Они шумно заходили, шумно отдавали пакеты с подарками Диминой жене, шутили, смеялись и ещё более шумно рассаживались. Дима смотрел на всё по-прежнему печально, в его глазах плескалась боль всего Ближнего Востока, а губы беззвучно шевелились. Тёща, увидев это, сказала, что Дима за всю жизнь не прочёл ни одной строчки из Торы, что еврейских молитв он не знает, что с исторической родиной его связывает лишь исполнение в пьяном виде «Хавы Нагилы», эти вечно печальные глаза да хронический иврит головного мозга. Затем Диме выдали немного салата и жёстко прервали его попытку прорваться к столам. В подавлении бунта активное участие принял Димин друг Андрианов, специально приглашённый в качестве казака-антисемита и имеющий большой опыт погромов в квартирах друзей-евреев. Вконец обидевшийся Дима затих в своём местечке, осознав, что это и есть маленькое еврейское счастье, а гости, наоборот, развеселились. После тостов за тёщу и жену пришло время песен. Исполняли в основном произведения разудалых русских композиторов Фельцмана, Френкеля и Фрадкина, казачий цикл Розенбаума и «Русское поле» из репертуара Кобзона. Иногда в этот ряд врывались песни, которые давно стали национальным достоянием России — «Сулико», «Четыре татарина» и «Хаз-Булат удалой». Вот во время исполнения последней и произошло то, чего так опасалась тёща. Одного из гостей, Савельева, так разжалобила фраза «Бедна сакля твоя…», что он расплакался и незаметно катнул Диме бутылку «Русской» водки. Женщины в это время находились на кухне, поэтому Дима подарок принял с удовольствием и залпом…

Когда через несколько минут тёща зашла в комнату, её взору предстала страшная картина. Дима с пустой бутылкой водки стоял на столе и пел «Хаву Нагилу». Вокруг плясали что-то похожее на кадриль гости, иногда подсказывая Диме слова и напоминая мелодию. Тёща попыталась пресечь эту наглую жидомасонскую выходку, но… Но её увлёк вихрь танца и спустя мгновение, заложив пальцы за несуществующую жилетку, она лихо дёргала ножками.

Измученные шумом соседи вызвали полицию часа через три. Зайдя в квартиру, полиция долго не могла понять, куда она попала. В большой комнате громко, на непонятном языке спорили мужчины в шляпах. «На иврите говорят» — сказал лейтенант Чернышов, знавший татарский. Ещё один мужчина — это был Андрианов — вырезал из газет шестиконечные звёзды и обклеивал ими стены. Откуда-то доносился голос тёщи — она обзванивала еврейские общины США и Канады, а из кухни лилась печальная песня на том же языке в исполнении женщин. На вопрос о документах, несмело заданный главным полицейским, никто не ответил, лишь проходящая мимо с подносом закусок чернявенькая девушка улыбнулась и сказала: «Шолом!». «Это она поздоровалась» — перевёл лейтенант Чернышов и зачем-то добавил: » Татарский и иврит очень похожи». Выяснив, что в квартире по-русски, и то с большим трудом, говорит только Дима, полицейские удалились, забрав его с собой. Пропажу именинника никто не заметил и праздник покатился дальше. Тёща обзвонила все континенты и, сидя у окошка, ждала переводы с материальной помощью по еврейской линии, Андрианов обклеил звёздами квартиру и перешёл на лестничную клетку, гости, узнав, кто именно пресёк безобразный геноцид по отношению к Диме, избрали Савельева главным раввином и просили его заняться уже строительством синагоги. А у подъезда, сжимая розы, стоял лейтенант Чернышов — чернявенькая девушка вместе с подносом зашла в его сердце и поселилась там навсегда…

Время летело. Во дворе Диминого дома строилась синагога, «Мосфильм» снимал кино под названием «Список Савельева», тёща занималась финансовыми вопросами мирового сионизма, причём сионизм беднел, а тёща богатела, Андрианов обклеил звёздами все близлежащие дома и деревья, лейтенант Чернышов… А лейтенант Чернышов, влюбившийся, как оказалось, в жену Димы, убрал его в тюрьму, уволился из полиции и работал на Андрианова, вырезая для него газетные звёзды. По субботам, разумеется, он только молился, с ужасом вспоминая свою прошлую, несемитскую жизнь.

Дима вернулся через пять лет. Встретили его, как Мессию — все, кроме бывшего лейтенанта Чернышова – зажгли старинные семисвечники ручной работы, купленные тёщей на распродаже в «Икее», показали синагогу, фильм «Список Савельева», шестиконечные звёзды на деревьях, детей, родившихся от него в его отсутствие и дали самоучитель иврита. Диме многое не понравилось — не понравился бывший лейтенант Чернышов, постоянно глазеющий на чужую жену, не понравились архитектура синагоги, концепция фильма, сложный язык, свет от семисвечников и непонятные скуластые дети. Он уставал от лиц еврейской национальности, окружавших его, тосковал по славянам, которых полюбил в тюрьме, не понимал, о чём плачет в своих речах Савельев и почему его надо называть «ребе», кто запретил пить пиво по субботам и что в его квартире делает огромное количество ортодоксальных иудеев из Израиля, если раньше заходили только русские атеисты с водкой и женщинами. Не изменилась лишь тёща — она по-прежнему боролась с Диминым алкоголизмом, хотя им, алкоголизму и Диме, на двоих исполнялось уже сто лет…

Ещё никогда русские не подвергались такой дискриминации, как 16 декабря в квартире Димы Головкова. Сам Дима с утра сидел в углу комнаты на колченогом стуле, на расстоянии двух вытянутых рук от небольшого столика с закуской. Вначале, конечно, он пытался возражать, на что тёща вскользь, но сурово заметила, что у них здесь не православная Пасха и, если Диме что-то не нравится, он может отписать ей свою долю жилплощади и уже таки идти в пивную, где его с удовольствием примут. Дима обиженно замолчал. Минуты через три он не выдержал и сказал, правда, какую-то фразу про антирусские настроения, за что тёща до минимума уменьшила сферу его интересов, объяснив, что с русской нацией Диму связывает лишь исполнение в пьяном виде «Как здорово, что все мы здесь…» да эти вечно похмельные глаза. А гости уже собирались. Они тихо заходили, со слезами отдавали открытки с видами Иерусалима Диминой жене и, повеселев, рассаживались. После тоста пришло время песен. Исполняли в основном произведения печальных еврейских композиторов Дунаевского, Шаинского и Богословского, еврейский цикл Утёсова, и, разумеется, «Хаву Нагилу». Иногда в этот ряд врывались песни, которые давно стали общенациональными — «Сулико», «Четыре татарина» и «Хаз-Булат удалой». Вот во время исполнения последней и разжалобился ребе Савельев, расплакался и незаметно плеснул Диме пятнадцать грамм кошерной водки…