ЧАСТЬ 1 ЧАСТЬ 2 ЧАСТЬ 3 ЧАСТЬ 4 ЧАСТЬ 5

ЧАСТЬ 6 ЧАСТЬ 7 ЧАСТЬ 8 ЧАСТЬ 9 ЧАСТЬ 10

И все-таки вернемся в зимнюю Малеевку, которая хранит еще много любопытных историй. Для меня, человека в то время еще только вступающего в большую литературу, Дома творчества представляли шанс увидеть «живьем» писателей, чьи книги я читал, восторгался ими. Я мог видеть их вблизи в библиотеке, в столовой, в застолье, мог встретить их на прогулке по очищенным аллеям заснеженной Малеевки, или пересечься с ними на лыжне в берендеевом лесу. Я уже писал, что Мустай Карим, Муса Гали, Сергей Островой, Семен Шуртаков, Амирхан Еники, Сергей Викулов ходили на лыжах и после семидесяти лет.

Дома творчества предоставляли молодым и редкую возможность попасть к именитым писателям за один обеденный стол — наши живые классики отличались демократичным поведением, особо тщеславных, требовавших к себе повышенного внимания, как Юлиан Семенов, описанного в начале мемуаров, я не помню.

В Малеевке я встречал таких ярких писателей и поэтов, как: С.Викулов. Д.Кугультинов, Р.Гамзатов, К.Кулиев, А.Иванов, В.Борщаговский, Ю.Казаков, В.Солоухин, О.Волков, Б.Можаев, С.Наровчатов, В.Карпов, И.Стаднюк, В.Личутин, Б.Екимов. Г.Семенов, В.Кожевников, П.Проскурин, С.Апт, Ю.Грибов, М.Рощин, И. Друце, М.Дудин, А.Латынина, А.Турков, В.Росляков, Г.Бакланов.

Правда, стол номер один, рядом с буфетом, в январе-феврале всегда занимал патриарх Малеевки поэт Сергей Островой со своей женой, знаменитой арфисткой. Составляли им компанию много лет подряд Мустай Карим и Муса Гали. Других «именных» столов не помню, хотя чаще всего рассаживались привычно сложившимися компаниями. Сергей Островой, автор многих песен, которые десятилетиями распевала огромная страна, свои новые подборки стихов печатал только в газете «Правда», а это сопоставимо по престижу с изданием книг в «Худлите» или, сравнивая по-военному – со взятием Берлина или переходом через Альпы А.Суворова. Думаю, что в «Правде» за всю ее историю напечатались не больше пятидесяти поэтов, а их были тысячи и тысячи.

Сергей Островой, ярый бильярдист, не катал шары с кем попало, чаще всего он играл с Василием Росляковым, Мустаем Каримом или с графом Олегом Васильевичем Волковым, импозантным старцем, отбывшим двадцать пять лет каторги на Соловках. Кстати, приезжал Островой в Малеевку с собственным кием ручной работы известного московского мастера Игоря Костюкова. Это он, Сергей Островой, на полном серьезе говорил в глаза довольно-таки признанным поэтам, среди которых были и очень заносчивые: «Я написал и издал сто стихов о любви и закрыл эту тему навсегда, не тратьте времени и сил, я исчерпал поэзию о любви до дна». И подобная речь ни у кого не вызывала ни возмущения, ни раздражения, ни ответного, глаза в глаза, возражения, разве что добрую улыбку. Поэт знал силу своего таланта, дарования. Хотя, конечно, тема любви никогда не будет исчерпана в поэзии никем. С.Островой прожил долгую жизнь, умер в 92 года, и за семьдесят лет интенсивного творчества его имя не фигурирует ни в одном скандале, ни в одном неблаговидном поступке. Такое в искусстве, среди высоких имен, встречается редко, в жизни многих литераторов есть темные пятна, несмываемые грехи.

На фото: Рауль Мир-Хайдаров, Мустай Карим, Муса Гали

Я забыл отметить, что в ту пору, в 60-70-е, Дома творчества писателей притягивали к себе многих крупных ученых – физиков, атомщиков и людей, связанных с космосом. Об одном из тех, кто представлял космонавтику, а заодно приучил Малеевку к рулетке, Ярославе Голованове, я уже писал. С этими крупными учеными Мустай Карим часто играл в преферанс и не раз говорил мне и Мусе Гали, что ученые ни разу за столом не заводили разговора о своей работе. Беседы велись о литературе, театре, музыке, поэзии. Мустай Карим всегда восхищался грандами, корифеями советской науки, которые свободно на память читали стихи, обсуждали свежие публикации в журналах, новые постановки в театрах. Однажды Мустай Карим был очень растроган, когда его друзья-ученые на протяжении трех игр подряд обсуждали в деталях его повесть «Такое долгое-долгое детство», за которую он получил Ленинскую премию. Подобное сегодня и вообразить невозможно, а прежние академики находили время и на литературу, и на музыку, и на театр, и на величайшие открытия, потому что та власть высоко ценила науку, их труд, а не лелеяла и плодила чиновников, банкиров и финансовых аферистов, как ныне.

В студенческие каникулы зимой Дом творчества преображался: два новых корпуса, построенных в начале 80-х, отдавали студентам, детям московских писателей, хотя и студентам Литинститута тоже давали путевки. Помню, в свой первый приезд в Малеевку я жил у леса, в самом дальнем коттедже, рядом занимал комнату Генрих Сапгир, о котором я уже писал, а в крайней жила компания студентов, верховодил которой сын Василия Аксенова, Алексей, студент художественного училища. О том, что он -будущий художник, я узнал накануне его отъезда, встретив его перед обедом на крыльце с этюдником, где он наскоро набросал зимний пейзаж с натуры — лес начинался за порогом нашего жилья. Вполне приличная работа, в ту пору я уже собирал свою коллекцию живописи. Я спросил Алексея — что же он раньше, в более теплые дни, не выходил на этюды? На что весельчак Алексей ответил: «Да времени не было, а сегодня приперло, впереди Москва, отступать некуда. Надо же завтра родителям творческий отчет о зимних каникулах представить», — и очень заразительно рассмеялся. Насчет выпить, погулять, пофорсить он, наверное, перещеголял отца-плейбоя. Пейзаж мне понравился, и я хотел его купить, на что он мне резонно возразил: «А как же мне отчитаться перед родителями?» Поздно вечером он постучал ко мне в комнату: «А как ваша фамилия?». На мой вопрос «зачем?», он с обаятельной улыбкой юного прохиндея ответил: «Скажу отцу, что вы очень хотели купить мою работу». Так что, В.Аксенов услышал обо мне уже в 1975 году. С Аксеновым я дважды был в застолье в Коктебеле, в одной московской компании. В то лето Аксенов навсегда уезжал в эмиграцию с новой женой, в Доме творчества ему места не нашлось, и он снимал комнату у одной из официанток нашего Дома творчества. Спросить об Алексее в присутствии новой жены я не решился. Зима перед этим у Василия Аксенова выдалась скандальная, связано это было с выходом на Западе журнала «Метрополь». После отъезда из Коктебеля В.Аксенова кто-то из его московской компании, помнится, нелестно отозвался о причине его эмиграции: «Васе «Метрополь» по барабану, втянул людей в историю и в кусты. Вася спешит в Париж к маме, получившей баснословные гонорары за издание во всех европейских странах своих мемуаров «Крутой маршрут». Никто из хорошо знавших Аксенова ему не возразил.

Во время студенческих каникул в Малеевке каждый день показывали кино. О кинотеатре и о фильмах, которые мы смотрели, я уже упоминал в начальных главах. В обычное время кино давали раз-два в неделю. А студентов пытались развлечь. Но в кино они ходили редко, разве что на самые нашумевшие или только на те, что шли в Доме кино в закрытом прокате. Смотрели мы и такие фильмы, никто не пытался держать писателей с зашоренными глазами. Студенты жили своей жизнью, каждый день проводили вечеринки, вобщем, мало отличались от Алексея Аксенова, благо большинству из них не нужно было предъявлять эскизы зимних подмосковных пейзажей родителям.

В Малеевке быт писателей был организован на такой высоте, что и писать сегодня об этом неудобно. Не хочется, даже запоздало, вызывать у озлобленного народа зависть. Оттого вынужден напомнить, что Дома творчества существовали не на средства госбюджета, а на деньги самих писателей, которые аккумулировал Литфонд, собиравший десять процентов за каждую изданную в СССР книгу, а книг тогда издавалось миллионы-триллионы. Почти в каждом доме собирали свою библиотеку, любые предприятия, колхозы, совхозы, больницы, курорты, корабли и пароходы, воинские части и т.д. имели свои библиотеки. Ныне книга изгнана отовсюду – вот основная причина нынешней дебилизации и деградации страны. Кстати, Литфонд был организован российскими писателями задолго до революции 1917г.

Кинотеатр располагался на втором этаже, а на первом, возле дверей столовой и у раздевалок к окончанию фильма на нескольких столах выставлялось до сотни стаканов кефира и ряженки, чтобы труженики пера могли выпить перед сном стакан-другой кисломолочной продукции ручной закваски малеевских поваров. В округе находились известные молочные фермы. В один из таких дней давали старый, но известный фильм Роберто Росселини с Анной Маньяни, с которой у него был многолетний роман. Росселини снимал ее во всех своих фильмах и сделал кинозвездой мирового масштаба. Для любителей кино обязан сказать, что это был последний фильм Росселини с Анной Маньяни, потому что сразу после него он встретится с Ингрид Бергман, которая давно напрашивалась в его фильмы. И у Росселини закружится новый, более страстный роман с легендарной Бергман, уже имевшей всемирную славу по обе стороны океана. У Бергман с Росселини появятся трое детей, сын и две дочери. Одна из дочерей, Изабелла Росселини, станет звездой Голливуда. И роман их будет долгим и красивым, а, главное, продуктивным. Любовь – главный стимул в творчестве великого Росселини.

После сеанса я спустился в холл первого этажа одним из последних, у меня с кем-то завязался разговор о Росселини, творчество которого я хорошо знал и любил в ту пору. У столов с кефиром и ряженкой меня встретило молчаливое писательское разочарование – стаканы стояли пустые. Студенты в очередной раз совершили набег на писательский кефир. Подобное впервые стало практиковаться только с прошлой зимы. Но никто не возмущался, не требовал приструнить студентов, просто было жаль кефира, к которому все привыкли. Рядом с пустым столом стояли поэт Е.М.Винокуров и режиссер, актриса театра «Современник» Галина Волчек, в ту пору еще совсем молодая женщина. Я не был с ними знаком, но обоих хорошо знал, сталкивался с ними в ЦДЛ и в театре «Современник», который располагался за порогом гостиницы «Пекин» — только перешагни узкую Брестскую улочку. Когда я, сразу не оценивший ситуацию, подошел к столу, Евгений Михайлович довольно громко сказал: «Галочка, кефира нас лишили, но я бы не прочь выпить чашку-другую чая. Не хочется просто так расстаться с вами после замечательной игры Анны Маньяни».

Волчек, в ту пору еще не худрук «Современника» и не знаменитость, артистически развела руками и печально ответила: «Я вырвалась в Малеевку всего на три дня, к родителям, и на чай у меня рассчитывать сегодня не приходится». «А у меня ни чая, ни кипятильника нет», — виновато оправдывался автор песни «Сережка с Малой Бронной и Витька с Моховой», блистательный поэт фронтового поколения, офицер Евгений Винокуров, в 18 лет командовавший взводом на передовой.

Молодость дерзка, и я вклинился в их разговор: «Сочту за честь пригласить вас на чай, если вы рискнёте пройти по морозу ко мне в самый дальний, у леса, коттедж». Они оглядели меня с ног до головы и вдруг разом радостно выпалили: «Спасибо за приглашение, а что далеко – не беда, не мешает пройтись перед сном и остудить пыл после столь страстного фильма». И я вдруг очень остро почувствовал, как им обоим не хотелось расставаться в тот вечер. Все великие фильмы всегда и о любви, наверное, и этот тоже для каждого из них имел свой подтекст.

Мы торопливо оделись у пустующей раздевалки и быстро нырнули в морозную, звездную ночь и направились ко мне в скрипучий деревянный коттедж, который давно собирались снести.

С того давнего вечера прошло 35 лет, при мне снесли тот коттедж, в мое время прохвосты разорили и продали за копейки Малеевку, растащили уникальную библиотеку, но память моя все кружит и кружит вокруг разоренного писательского гнезда, создававшегося десятилетиями, где были написаны тысячи книг советскими писателями.

Я с юных лет испытывал благоговейное преклонение перед людьми литературы и искусства, искал и находил встречи с ними, пытался выразить им не только свой восторг перед их творчеством, но и быть полезным им в любом качестве, лишь бы хоть изредка быть рядом. Оттого встреча после фильма Росселини не была такой уж случайной, спонтанной, просто мне выпал очередной счастливый билет провести вечер в компании ярких талантливых людей. Я хорошо знал творчество Евгения Винокурова, знал наизусть несколько его стихотворений. Забегая вперед, скажу, что с удовольствием прочитал одно из них своим гостям, чем вызвал симпатию автора на долгие годы вперед. Видел я спектакли и роли Галины Борисовны Волчек в театре и кино, знал родословную ее родителей, особенно ее отца, оставившего заметный след в русской культуре. В главе о ресторане «Пекин» я писал, что смотрел почти все спектакли «Современника», когда он находился на Триумфальной площади рядом с памятником В.Маяковскому. Накоротке общался со многими его артистами, а с Валентином Никулиным, после его блистательной роли Смердякова в фильме «Братья Карамазовы», можно сказать, дружил до самого его отъезда в Израиль в жестокие 90-е годы, когда страна рушилась на глазах.

В те годы я еще жил в Ташкенте и до моего приезда в Малеевку, в холле на столе для корреспонденции, всегда лежали два-три извещения на почтовые посылки со всевозможными лакомствами из Узбекистана, которые я отправлял сам себе, так что встречать своих друзей и гостей мог в любое время дня и ночи. Разумеется, мне было чем принять дорогих моему сердцу гостей и в этот раз. Пока закипал чайник, на столе появились курага, урюк, вяленая дыня, черный и белый изюм гибридного сорта «Сояки» — крупный, удивительного вкуса; тонкостенные грецкие орехи, в Ташкенте называют их «бумажными»; два огромных дашнабадских граната; миндаль с зеленым ядром, по легенде обожаемый Омаром Хайямом, и не однажды воспели его Хафиз и Саади. Нашлась и бутылка пятизвездочного грузинского коньяка «Варцихи», ему я отдавал предпочтение в ту пору. Кстати, гранаты удивительно сочетаются с любым коньяком — рекомендую, лимон только глушит вкус и аромат хорошего коньяка.

— Волшебная ночь, сказочная скатерть-самобранка из «Шахерезады», — возбужденно воскликнул Евгений Михайлович, неожиданно увидев подобное среди ночи на столе в доме у опушки дремучего леса, шумевшего за зашторенным окном.

Но больше всего Винокурова обрадовал цейлонский чай в красивой жестяной коробке, его я раздобыл в буфетах гостиницы «Пекин». Евгений Михайлович оказался не только любителем, но и знатоком чая.

Тут уместно сказать несколько слов о том, сколько я выслушал насмешек в свой адрес — и по поводу посылок самому себе, и двух чемоданов, с которыми прилетал в Москву. Побывав в столичных театрах, концертных залах, в зале импрессионистов на Волхонке,12, я только затем, через неделю, перебирался в Малеевку. Зло и изощренно подтрунивали надо мною за глаза некоторые татаро-башкирские писатели, и особенно давали волю своим фантазиям по возвращении домой. Судачили, что я приезжаю в Дом творчества с пятью чемоданами и целыми днями только и делаю, что переодеваюсь, и что флакона французского одеколона мне хватает на три дня. Удивляло коллег из Казани и Уфы, что я каждый день покупал две-три газеты, катался на лыжах, не пропускал интересных фильмов, часто принимал гостей. «Когда же он пишет?» — спрашивали они друг у друга и злословили, что я приезжаю в Малеевку только ради общения с интересными людьми, молодыми поэтессами и из-за лыжных прогулок в дивном лесу.

Но так думали не все. Однажды утром постучал ко мне старожил Малеевки, фронтовик, моряк, орденоносец Семен Иванович Шуртаков, слава Богу, он жив до сих пор. Зашел за «Литературной газетой», которой ему не досталось, и, уходя, неожиданно сказал очень важные для моей души слова: «Дорогой Рауль, слежу за вашим творчеством не первый год, удивляюсь вашей организованности, работоспособности. Я ведь читаю ваши публикации в журналах, вижу часто выходящие книги, и тут, в Малеевке, вы ведете активную, завидную жизнь. Я ставлю вас в пример своим ученикам, молодым русским писателям, которых опекаю еще с Литинститута, где веду семинары, я им говорю: «Смотрите, как он, ваш ровесник, аккуратен в одежде, умерен в выпивке, как относится к старикам. Он — единственный в Доме творчества встает, когда к нему обращается старший, как он открыт и доброжелателен со всеми…» Слова Семена Ивановича – писателя, авторитетного в Малеевке, очень окрылили меня, и я почти перестал реагировать на пересуды о себе среди татарских писателей.

Но однажды, через год, на дне рождения Амирхана Еники, классика татарской литературы, кто-то из казанских писателей, впервые приехавший в Малеевку и совсем не знавший меня ранее, неожиданно завел старую песню о пяти чемоданах и посылках, опережающих меня самого в Малеевке. Он, видимо, решил за мой счет повеселить публику, привычными для него казанскими сплетнями. В компании оказался еще один впервые прибывший в Малеевку писатель из Дагестана, однофамилец Расула Гамзатова. Тот весело рассмеялся и поспешил подыграть казанскому коллеге: «А я вот не люблю таскать чемоданы, приезжаю в Дома творчества только с одним дипломатом». Зависла пауза, и дагестанец ожидал одобрения своего столь неотягощенного чемоданами путешествия, сроком почти на месяц. Но тут вклинился я и сказал серьезно, без улыбки: «Мое белье, дорогой Магомет, и носовые платки вряд ли поместятся даже в три ваших дипломата». Удар был нокаутирующий для обоих весельчаков. С того дня в самой Малеевке татарские писатели очень редко задирали меня, по крайней мере, открыто, но мелкопакостные нападки тянулись десятилетиями.

Большинство человеческих поступков и манера поведения людей обуславливаются, прежде всего, воспитанием и культурой, какими-то причинами, поводами, примерами.

Когда я восемь лет постоянно жил в Доме творчества в Переделкино, моя супруга Ирина часто гуляла с Владимиром Алексеевичем Солоухиным и поражалась его таланту рассказчика и выдающегося знатока русской культуры и русской жизни. Владимир Солоухин очень рано стал известным писателем и оставил заметный след не только в литературе, искусстве, но и в русской жизни вообще. По своей русскости, по духовной крепости, убежденности он сделал для России, для сохранения духа ее народа так же много, как Л.Толстой и все известные русские религиозные философы 19-20 веков. Пусть земля будет вам пухом, дорогой Владимир Алексеевич.

Еще в юности я прочитал его рассказ, который назывался «Золотой голос России» и был посвящен Ивану Семеновичу Козловскому, величайшему певцу России, человеку, стяжавшему столько славы, признания и поклонения, что в это сегодня трудно поверить. Его популярность, славу можно сравнить с известностью, которую позже приобрели его коллеги Хосе Каррерас, Пласидо Доминго, Лучано Паваротти. Рассказ документальный, автобиографический. Все фамилии, упомянутые в нем – популярные в стране люди.

В конце 50-х годов, в связи с предстоящим съездом КПСС, снарядили большую группу деятелей культуры Москвы, которые должны были провести в честь съезда концерты и встречи с народом в лучших залах десяти городов зеленого кольца России. В концертную бригаду пригласили художников, народных артистов кино и театра, писателей, поэтов, именитых журналистов, международных лекторов. Попал в этот список и Владимир Солоухин, маршрут пролегал и по его родным местам.

Из города в город переезжали они на комфортабельном автобусе из гаража ЦК КПСС. Абсолютно все деятели искусств и литературы приходили к автобусу, одетые как попало, и только один Иван Семенович Козловский являлся в строгом костюме, начищенных туфлях, белоснежной рубашке с галстуком-бабочкой, хотя концертные костюмы певца висели, как и у других артистов, в грузовом отсеке спецавтобуса для гастролей.

Так было изо дня в день, и только к концу турне В.Солоухин решился спросить у Ивана Семеновича: «Скажите, пожалуйста, почему вы «при параде» даже на переездах, на периферии?» На что Иван Семенович, строго оглядев своего соседа по салону, сказал, обращаясь к молодому писателю по батюшке: «Владимир Алексеевич, я не делю свою публику на столичную и провинциальную, я пою русские песни для своего народа, чтобы он помнил свои корни, свои мелодии, наполнял душу светом русской песни. На мой взгляд, это важнее всего для сохранения русского духа, для понимания того, каким богатством он владеет. А что касается моего внешнего вида, я не должен оперировать критериями «удобно», «неудобно». Я — русский певец и народный артист СССР, должен соответствовать своему статусу, как офицер. Тому тоже не совсем удобно быть застегнутым на все пуговицы в жару, но чин заставляет его следовать уставу. Я не могу выходить к людям в стоптанных башмаках или босоножках и в несвежей рубашке, вразвалочку, как некоторые. Что будут говорить люди, если я выйду к ним небритым, непричесанным, неряшливым? Я, как и моя песня, должен остаться в памяти народа таким, каким он привык видеть и слышать меня на сцене. Я не хочу и не буду разрушать этот образ».

Владимир Алексеевич пишет, что он на всю жизнь запомнил урок великого русского певца, и после этого случая старался выходить в народ, помня слова Ивана Семеновича Козловского. Я могу подтвердить, что и в ЦДЛ, и в Переделкино, когда Солоухин приходил в гости к писателям со своей дачи, он всегда выглядел солидно…как Козловский.

Вот и я, возвращаясь с ежедневной лыжной прогулки, не мог прийти в лыжном костюме на обед в столовую. Как и нельзя было представить меня, заявившегося на ужин в спортивном трико с вытянутыми коленками, в войлочных шлепанцах без задников, но с засаленным галстуком на резинке, в несвежей рубашке. Так, зачастую, выглядели мои оппоненты, смеявшиеся над моими чемоданами, в которых хватало на месяц и свежих рубашек, и галстуков. Лень и неряшливость всегда найдут не только оправдание себе, но еще и посмеются, оболгут других. Я помнил, благодаря Владимиру Алексеевичу, и заветы И.С.Козловского, не забывал и заповедь И.Семашко, первого наркома здравоохранения, сказавшего: «Без санитарной культуры нет культуры вообще». Лозунг, к сожалению, актуальный и в 21 веке.

Опять меня занесло в тупики памяти, извините. Давайте вернемся к моим гостям. Я не знаю, какой на самом деле был в жизни поэт Евгений Винокуров, я виделся с ним впервые. Но в тот вечер он предстал передо мной и Галиной Борисовной именно таким многогранным и блистательным человеком: весельчак, балагур, острослов, философ, эстет, гурман, прекрасный знаток мировой поэзии, мужчина, знающий себе цену в любой ситуации, русский офицер, душа компании, лидер. В нем чувствовалась глубина, культура, бездна знаний. Не знаю, что заставило Евгения Михайловича так ярко раскрыться в ту зимнюю ночь; не знаю, часто ли он бывал в таком искрометном кураже, но что было — то было, и я счастлив, что стал свидетелем, очевидцем его прекрасного настроения, вдохновения среди ночи.

Я до сих пор мучаюсь над загадкой — что дало толчок извержению вулкана чувств одного из талантливейших поэтов того времени – Евгения Винокурова. То ли фильм гениального Роберто Росселини, то ли выпестанная тем несравненная Анна Маньяни, то ли Галочка Волчек — весь вечер он обращался к ней только так. А, может быть, все это вместе взятое всколыхнуло его поэтическое сердце? А может, стоящая за окном русская зима — со снегом, метелями, морозом? В ту пору мы иных зим и не предполагали. А может, тепло нашей деревянной избушки, называемой коттеджем, поскрипывавшей от старости и крепчающего мороза и начинавшейся пурги, напомнило ему брянское детство, юность?

Но этот вечер, без натяжки, можно было назвать неожиданным бенефисом не только большого поэта, но и таившегося в нем незаурядного артиста. В какие-то минуты застолья я понимал, что не только для меня так внезапно ярко открылся Евгений Михайлович, но и для давно знающей его Галины Волчек. Он блистал не знакомыми ей гранями своего разностороннего таланта, характера. Я видел, с каким восторгом, обожанием, если не сказать больше, смотрела на него Галина Борисовна своими крупными выразительными глазами. Тогда она была совсем молодой, обаятельной женщиной, и слава, успех еще ждали ее впереди. Как он читал свои стихи! Читал он и редкие стихи В.Луговского, Б.Пастернака, Л.Мартынова, А.Заболоцкого, А.Яшина, Я.Смелякова – многие из них я слышал впервые.

Коньяк, который открыли без особой охоты, незаметно закончился, так же незаметно пробежали три часа, а застолье все набирало и набирало высоту. Волчек прочитала стихи Ахматовой, Цветаевой и свои… Евгений Михайлович, взяв в руки оставшийся гранат, вдруг начал декламировать рубаи Амира Хосрова Дехлеви, Рудаки, Омара Хайяма, любимого им Хафиза – мы с Волчек рукоплескали от души. Евгений Михайлович, словно волшебник, на волне строк перенес нас на Восток, в нем пропадал великолепный чтец — конкурент молодым Михаилу Козакову и Александру Филипенко. Я же рискнул прочитать рубаи своего ровесника, потомка Саади и Хафиза – Лоика Шерали. Похвастаюсь, я открыл для своих гостей новое имя. Позже Евгений Михайлович опубликовал в «Новом мире» большую подборку этого талантливейшего поэта из Душанбе.

Ушли они от меня в третьем часу ночи. Евгений Михайлович Винокуров прожил короткую, но достойную жизнь и заметно влиял на поэтические процессы в стране в 60-70-80-х годах. Он заведовал по многу лет отделом поэзии в знаковых журналах «Новый мир» и «Октябрь». В середине 70-х он составил огромный том антологии современной поэзии и написал к нему блестящие комментарии. Я считаю эту антологию его памятником своему поколению поэтов — благодаря Винокурову они навсегда вошли в историю литературы. Евгений Михайлович часто болел и умер рано, в начале 1993 года. Умер, как и многие крупные поэты, не восприняв новое безумное время, где поэтам не находилось места. Вечная память вам, дорогой Евгений Михайлович, вы навсегда остались в моем сердце рядом с прекрасной Галиной Борисовной Волчек.

Давайте, дорогой читатель, оставим на время зимнюю Малеевку и перенесемся на море, в другой популярный Дом творчества — Пицунду. Работал он только летом и попасть туда было непросто, особенно москвичам, путевки они брали с боем. У меня с Пицундой перед ними было преимущество — Узбекистан имел свои квоты и не всегда их выбирал. Дорога из Ташкента дорогая, долгая — шесть часов самолетом до Адлера, а там еще час-полтора на такси или лихачах-частниках, и многих это в республике отпугивало. Существовала еще одна веская причина, по которой я часто гостил в Пицунде — я очень любил Тбилиси, в мои годы его без иронии называли маленьким Парижем. Тбилиси, грузинам уделено много страниц в моих текстах. Любовь с Тбилиси и грузинами не была безответной, у меня есть изданная на грузинском языке книга. На презентации книги Гурам Гвердцетели, директор издательства «Мерани», сказал: «Мы впервые издаем книгу писателя, открывающего литературные отношения между грузинским и татарским народами». К сожалению, история сложилась так, что я остался оказался единственным татарским писателем, изданным в Грузии. Оттого у меня на долгие годы сложился маршрут Ташкент-Тбилиси. Перед Пицундой я проводил приятную неделю среди друзей в Тбилиси и потом ночным поездом отбывал в Абхазию. Ночь в дороге, а утром меня уже встречали на вокзале, почти всегда моими попутчиками оказывались грузинские писатели, тоже любившие Пицунду и море.

К 80-м годам, о которых пойдет речь, у меня появилось и много московских друзей – главный врач поликлиники Литфонда Евгений Борисович Нечаев с супругой Валентиной Ушаковой, правнучкой адмирала Ушакова. Сам Женя Нечаев, необыкновенно коммуникабельный человек, словно магнитом притягивал к себе людей, он знал сотни анекдотов, московских историй, накоротке был абсолютно со всеми известными писателями, дружил с Аркановым, Поженяном, Гориным, знал всю подноготную жизни московских знаменитостей. Женя был мудрым человеком и прекрасным врачом, еще точнее — организатором всего и вся.

Вокруг Нечаева и складывалась наша московская компания: семья академика Ю.М.Когана, будущего лауреата Нобелевской премии, с его прекрасной женой Татьяной Вирта, переводчицей, дочерью четырехкратного Сталинского лауреата писателя Николая Вирта; с Алексеем Габриловичем, режиссером замечательных фильмов «Дворы нашего детства», «Футбол нашего детства», «Друзья моего детства» Нечаев жил с ним в детстве в одном дворе, поэтому и присутствовал во всех этих фильмах. Алексей Габрилович — сын выдающегося сценариста Евгения Габриловича, чьи фильмы стали классикой советского кино. К сожалению, Алексей очень рано умер.

Иногда в этой компании появлялся Михаил Озеров, корреспондент «Литературной газеты» в Лондоне, с красавицей женой Маритой. Особо надо сказать еще об одном друге детства Е.Нечаева, Вадиме Галлонене – высоком, статном элегантном красавце, плейбое, за глаза его называли Аленом Делоном. Вадим работал во Внешторге и постоянно бывал заграницей, знал несколько языков и прекрасно одевался. Играл каждый день до завтрака в теннис, катался на собственных водных лыжах, к нему из Гагр через день на три часа прибывал арендованный катер. Курил он американские сигареты, баловал друзей виски, очень редким в ту пору, его знали все бармены и директора ресторанов побережья. Ярчайшая фигура, мечта многих красавиц. В самой Пицунде был еще и концертный зал, декорировал который молодой, но чрезвычайно популярный скульптор, художник, архитектор… Зураб Церетели, тогда я еще не слышал его отчества – Константинович. Кстати, мировая слава Церетели началась с Пицунды. В этом концертном зале выступали гастролеры с ярчайшими именами, попасть туда считалось особо престижным.

В Пицунде из писателей мало кто работал, кроме меня и Отара Чиладзе, прекрасного романиста, и, наверное, еще Юлиана Семенова. Он иногда, объявляясь в баре, громогласно сообщал: «Писал всю ночь, устал». Да, чуть не забыл, скорее всего, писал и Эдвард Радзинский. Он, как и Отар Чиладзе, лишь ненадолго приходил на пляж, поболтать, перекусить горячим хачапури с вином, я никогда не видел его в море. Э.Радзинский уже тогда был очень популярен, его пьесы с большим успехом шли в нескольких московских театрах. Я видел «Беседы с Сократом» с Арменом Джигарханяном и его «Нерон», на меня они произвели впечатление, оба спектакля я смотрел дважды. У Радзинского был свой театральный язык, абсолютно новый в нашей драматургии, талант смещать исторические события, накладывая их на день сегодняшний. В один из приездов Радзинского в Пицунду, появилась и молодая поэтесса из Риги Лена Скульская, очень милая, стильно одетая, с достоинством державшаяся, и у нее с Радзинским вроде наметился роман, многие отдыхающие за них переживали — уж очень хорошая пара складывалась. Но, видимо, что-то не срослось. Жаль. Л.Скульская по сей день живет в Риге, состоялась как поэтесса.

Бывал в нашей компании и Юрий Ряшенцев, известный поэт, автор либретто популярных мюзиклов «Раба любви», «Метро», «Альберт и Жизель» и других. Ряшенцев — тоже заядлый теннисист. Приезжал он с дочерью Машей. Юрий Евгеньевич Ряшенцев жив-здоров и недавно в дни 80-летия порадовал читателей и поклонников огромной подборкой новых стихов в «Литературной газете». Долгих лет жизни вам, дорогой Юрий Евгеньевич!

Оттого, что писатели здесь больше отдыхали, наслаждались морем и солнцем, атмосфера складывалась иная, чем в Малеевке и Переделкино. Пицунда походила на курорт, на модный отель на море, с утра до вечера кругом звучала музыка, я тоже приезжал в Пицунду с магнитофоном. В эти годы, при большом желании, можно было иметь хорошие японские, немецкие, голландские магнитофоны. Иногда под мощный двухкассетный «Шарп» мы танцевали до полуночи на дальних аллеях, возле беседок в самшитовой роще нашего Дома творчества.

Сегодня это кажется золотым сном нашей молодости. Вино лилось рекой, какое хочешь, на любой вкус. Самым популярным вином, особенно у женщин, считалось «Изабелла», его доставляли писателям в трехлитровых банках местные из обслуги, по вполне умеренным ценам. Они же приносили и виноград «Изабелла». То и другое, а еще сыры, фрукты, овощи можно было купить на базаре в Пицунде. Мужчины, не отказывавшиеся и от «Изабеллы», пили больше белые абхазские вина «Бахтриони», «Псоу» и, конечно, грузинские: «Ахашени», «Мукузани», «Оджилеши», «Цинандали», «Тетра», «Твиши», «Хванчакара» и «Киндзмараули».

С самого утра кругом слышался смех, гремела музыка – праздником жизни, наверное, запомнилась Пицунда ее счастливым постояльцам. На пляже, куда ни глянь — известные лица. Вот прямо на пляже с утра поздравляют главного редактора «Юности» Андрея Дементьева – ему пятьдесят, но в это невозможно поверить, он так прекрасно выглядел, больше тридцати не дать, юные красавицы очень жадно поглядывали на него.

Возле Анатолия Аграновского, известного журналиста из «Известий», собираются его коллеги, их немало, рядом с нашим домом располагается Дом отдыха газеты «Правда», и там тоже — знаменитость на знаменитости. Возле Аграновского видны и журналисты «Литературной газеты», среди них тоже сплошь узнаваемые авторы.

Всегда в окружении молодых и известный поэт-песенник Михаил Пляцковский, получавший баснословные гонорары, его песни день и ночь звучали по всей стране. Неподалеку от Пляцковского с молдаванами общается Юлий Эдлис, в душе махровый пижон, он из Кишинева, теперь москвич, печатается в «Новом мире», тоже теннисист, часто с завистью посматривает на мою белую экипировку: кроссовки, шорты, тенниски, бейсболки, словно спрашивает – зачем они тебе? Юлий знает, что я принципиально не играю в теннис, понимая, что он сжирает писательское время.

Вечером на ужине женская половина щеголяла в шикарных нарядах, в декольте, платьях до полу, в туфлях на высоченных каблуках, украшениях, немыслимых прическах, мимо не пройти – шлейф изысканных духов. Куда все это делось? Сегодня, когда пишу эти строки в пятизвёздочном отеле на Пелопонесе, вечерами вижу женщин в ресторане в шортах, в которых они ходят на пляж, и майках, которые неделями можно не стирать, все равно не понять – чистая она или грязная. Мужчины в Пицунде тоже распускали перья, здесь возникали шумные романы и даже складывались семьи. Например, Григорий Поженян, известный поэт и легендарный человек, встретил свою последнюю жену в Пицунде. Она сидела со мной за общим столом, и я их познакомил. Сложилась прекрасная семья, до последних дней жизни Григорий Михайлович был счастлив.

Да, забыл описать пляжи Пицунды! Сейчас они выглядят совсем по-другому, и, узнав, какими они были, вы, наверняка, вскрикните – не может быть! Быт наш порою выглядел примитивно. Что было — то было, но рядом плескалось море, светило солнце, кругом друзья, а мы сами молоды, и нам казалось, что у нас все впереди и успех тоже. На пляже не было ни лежаков, ни зонтов. Иногда кому-то удавалось раздобыть тяжеленную, из лиственницы или сосны, конструкцию, но донести ее ближе к морю удавалось только крепким парням, ее даже лежаком не называли, а топчаном. Топчаны представляли угрозу для здоровья, из них часто торчали ржавые гвозди, а еще можно было получить занозы.

Нынче, совершив набеги на пляжи Турции, мы знаем, что такое пляжный сервис, и слово «зонт» исчезло из нашей лексики, мы все дружно говорим – «амбрелла»! Как же вы обходились без лежаков и зонтов? — удивятся до крайности молодые. Обходились и даже совсем неплохо. Зонтов не было совсем, хотя подальше от моря стояли врытые в землю столбы, а сверху они были накрыты деревянными решетками с мелкой клеткой, вот они давали желанную тень, но желающих пользоваться такой клетчатой тенью вдали от моря было немного. Вопрос с лежаками решался более эстетичным способом — каждый из отдыхающих привозил с собой пляжное полотенце. Пляжное полотенце – особое полотенце, и придется дать пояснение. Оно гораздо больше банного, шире, плотнее, качественнее, им после моря редко вытираются, для этого должно быть еще одно мягкое, махровое. Пляжное служило вместо лежака, его бросали на гальку или песок. Пляжные полотенца отличались множеством ярких, ярчайших расцветок, некоторые из них выглядели как произведение искусства, как постеры, если говорить сегодняшним языком. На них очень качественно изображали западных кинозвезд, рок-музыкантов, великих боксеров и футболистов, как, например, Пеле или Мухаммед Али. С конца 60-х до середины 80-х в мире прошел бум производства и продажи пляжных полотенец. Если их у нас стелили прямо на пляж, то на Западе их стелили на лежаки, видел это сам в 1979 году на знаменитом пляже «Эшториаль» в Лиссабоне.

Понятно, полотенца — сплошь импортные, но кто очень хотел, конечно, имел. Так что галечный пляж Пицунды, устланный такими «произведениями искусства», выглядел не так однообразно, как сейчас – никаких ярких красок, у всех одинаковые лежаки и однотонные отельные полотенца. Иногда даже жаль, что прошла мода на шикарные пляжные полотенца. Чуть не забыл, к полотенцу прилагался еще один обязательный аксессуар – пляжная сумка. Она тоже в ту пору была предметом высокой моды, но на пляж годились и яркие спортивные сумки, например, «Адидас», «Пума», эти фирмы тогда выпускали модель за моделью в разных цветах. Пляжи Пицунды пропустили через себя всю мировую моду 70-80 –х. Кстати, отдыхающие часто гуляли по пляжу, разглядывая полотенца и пляжные сумки, предполагая — какие краски, сюжеты будут модны в следующем сезоне. Я уже бывал на Западе и имел приличное полотенце с рыбками Красного моря, мне оно казалось очень красивым, но для соперничества на пляжах Пицунды не годилось. Попадались такие «произведения искусства» в полотенцах, что аж дух захватывало.

У меня одно такое сохранилось по сей день… на фотографии. Полотенце принадлежало моему другу, поэту Резо Амашукели, ему я посвятил повесть «Чти отца своего». Бордово-красное, огромное, по правому краю изящной латынью шла надпись «Испания», а на фоне красного поля – могучий черный бык, уже утыканный бандерильями, рядом матадор в шитых золотом одеждах с мулетой, и на полотенце сидим мы с Резо, улыбаясь. Разве я догадался бы сняться с Резо на обыкновенном лежаке? Спасибо испанцам за полотенце, эта фотография – память о молодости, о Пицунде, о Резо.

В самом Доме творчества имелся очень уютный бар, но мест там не хватало, и открыли большой бар на пляже, какие там хачапури готовили – не забыть! Часто в Пицунду с женой-красавицей Ириной Гинзбург приезжал молодой талантливый композитор Александр Журбин. Лет с семи они стали привозить на море и своего сына Лёву, мальчика-вундеркинда, он был любимцем всего Дома творчества, всей обслуги. Лёва не только носил круглые очки, как Исаак Бабель, автор легендарной «Конармии» и «Одесских рассказов», но и внешне, на мой взгляд, он был очень похож на знаменитого писателя. В.П.Катаев назвал И.Бабеля в «Алмазном венце» — бульвардье. Тот в двадцатых годах, при первой возможности, сбегал в Париж и целыми днями просиживал в кафе «Ротонда», чьи окна глядели на шумный бульвар. Маленький Лёва, как и Бабель, любил лицезреть море только из-за стойки бара Пицунды, пропадал там часами изо дня в день, хотя, если быть объективным, море и малышня, плескавшаяся у берега, вряд ли волновали будущего гения. Хотел ли он выпить апельсинового сока или напиток «Тархун», съесть очередное хачапури или персик – обслуживали его вне очереди, он великодушно позволял отдыхающим такую милость. Лёва, Бабель в миниатюре, был настолько самостоятельным, что казалось, что его родители не знали с ним никаких хлопот. Я не помню, чтобы его хоть раз разыскивали или поучали. Мама Ирина, светская львица, из очень известной московской семьи, упоенно обсуждала со столичными подружками последние новости из Москвы, знаменитый отец на пляже был занят партитурами, что-то правил, добавлял в них, если о ком он вдруг и вспоминал, то это была Ирина, и он шел искать только ее.

В баре у Лёвы находились всегда собеседники и разговаривали с ним, как со взрослым, для полноты взрослости у него не хватало лишь сигареты в пальцах. Но жестикулировал он, дай бог всякому взрослому. Однажды, один сибирский писатель с восхищением сказал о нем – давно я не встречал таких умных людей… Чудеса, да и только. Он был славой, гордостью нашего Дома творчества, на него приходили посмотреть из соседних санаториев. Ни одна знаменитость не обходила его вниманием, с ним фотографировались. Лёва рано познал славу, он к ней привык. В 1990 году он с родителями эмигрировал в Америку, закончил там консерваторию и быстро стал известным исполнителем и одним из самых востребованных и высокооплачиваемых композиторов современности, у него своя музыкальная студия. Слава Лёвы превзошла, по крайней мере в Америке, славу его отца Александра Журбина.

В Америке преуспели и его родители, Ирина вдруг запела и записала с десяток дисков. Журбин был востребован в Нью-Йорке так же, как и в Москве, как всегда, много работал, концертировал. Писал для театра и кино, писал музыку для самых известных симфонических оркестров, вобщем, доказал всем и, прежде всего, себе, что он — один из самых ярких композиторов современности, где бы он ни жил. Так же доказали свою творческую состоятельность в Америке Андрей Кончаловский, композитор Гия Канчели, скульптор Эрнст Неизвестный, поэт Иосиф Бродский – слава вам! В конце 90-х Журбин с Ириной вернулись в Москву, а Лёва остался в Нью-Йорке, теперь Журбины живут на два дома, отдавая предпочтение Москве. Концертная, композиторская деятельность семьи Журбиных в Москве словно и не прерывалась, у них, как всегда, громадные планы.

Лет десять назад Александр Журбин (ред. — на фото справа, 2012 год) выпустил книгу о своем творчестве и жизненном пути, и мне вдруг запоздало, через много-много лет, открылась одна долго мучившая меня тайна. Я должен ее обязательно рассказать, она будет интересна и А.Журбину. Только из книги я узнал, что Журбин родился в Ташкенте, как и его сын Лёва, был талантлив от Бога с детства. В ту пору «откосить» от армии удавалось крайне редко, но с талантами поступали бережно — Журбин служил в музыкальном полку Среднеазиатского военного округа, а главный репетиционный зал для особо одаренных музыкантов располагался в областном Доме офицеров, неподалеку от дома родителей Журбина. ОДО, бывшее офицерское собрание, открыли в 1881 году при царе. Располагался Дом офицеров в самом центре Ташкента в дивном саду, заложенном императорскими ландшафтными архитекторами, специально командированными из Петербурга, все эти данные сохранились в музее Дома офицеров. Я там часто бывал, разглядывая сотни прекрасно сохранившихся фотографий.

В мои молодые годы парк и сам Дом офицеров были любимым местом отдыха ташкентцев. В пяти минутах от ОДО находился центральный сквер Ташкента имени Пушкина, заложенный одновременно с парком ОДО. В центре некогда высился памятник Императору России, потом памятник Ленину, позже Сталину, потом Карлу Марксу, а сегодня в центре сквера восседает на коне Великий Тимур, завоеватель Вселенной, и вся эта чехарда уместилась в одну сотню лет! Поистине, время — быстро бегущее, быстро меняющееся, к сожалению. Но вернемся в парк, скоро и его не будет, да и рассказать будет некому. В начале 60-х я ходил туда на танцы и на концерты на летней эстраде, очень популярные с начала двадцатого века. Каждую неделю там давали концерты заезжие знаменитости. Впервые «татарского Козловского» — Ильхама Шакирова, я услышал там. Дом офицеров располагал и двухзальным кинотеатром, где перед сеансами играл небольшой оркестр и выступал солист. В этих же залах, зимой по субботам и воскресеньям, давали танцевальные балы, и попасть туда было сложно. Не верьте никому, кто говорит, что при социализме была унылая, скучная жизнь. На этих балах играл джазовый, хотя официально он назывался эстрадный, оркестр под руководством двух фанатов джаза, Абрама-Алика Хайдара ( в обычные дни он играл на трубе в ресторане «Бахор»), и Юрия Петровца, саксофониста. Позже Юра солировал в ташкентском мюзик-холле Батыра Закирова.

Однажды в 60-х в полдень я оказался у ОДО и решил зайти в парк перевести дух, пообедать. Там в громадном в то время парке, до землетрясения, находилась одна из лучших городских чайхан вместе со столовой национальных блюд. В парке с вековыми деревьями, с фонтанами, на аллеях, посыпанных красноватым влажным песком, по моде тех лет, было тихо, малолюдно, Ташкент разросся вдвое-втрое только после землетрясения. Вдоль аллей журчали полноводные арыки, главная достопримечательность Ташкента тех лет. Весь город вдоль и поперек изрезали тысячи и тысячи арыков, и они придавали столице не только восточный шарм, но непередаваемое музыкальное сопровождение. Звук журчащих арыков до сих пор сохранился не только в ушах, но и в моем сердце. Пели птицы, летали бабочки, сейчас тоже пропавшие в городе навсегда. Такое рассказать, передать невозможно. Куда делся тот покой, куда исчезли те сказочные уголки наших городов, где человек мог оглянуться, задуматься, порадоваться жизни, погрустить, побыть наедине, помечтать?

Я находился еще только в начале парка, недалеко от величественного входа со стороны бывшей улица Сталина, тоже при мне сменившей имя четыре раза, а ажурные кованые ворота ОДО один в один повторяли ворота Александровского сада в Петербурге. Империя делилась красотами со своими окраинами и оставила им достойное истории наследие, которое они ныне называют своим. Но имперская прочность, прошлое величие России чувствуется до сих пор повсюду на ее развалинах, больше, чем в метрополии, как ни дели, ни регулируй историю. И вдруг из распахнутого окна второго этажа основного корпуса я услышал незнакомую мне чарующую мелодию. Я подумал, что это репетирует кто-то из заезжих гастролеров, который будет играть вечером на эстраде. Музыка не смолкала, очаровывая меня больше и больше и вызывая любопытство – кто же играет, что играет, и я неожиданно для себя пошел на звуки музыки. Двери, окна корпуса были распахнуты настежь, входили и выходили какие-то люди в военном и гражданском, на меня никто не обращал внимания, и я без труда поднялся на второй этаж, откуда совсем рядом доносилась музыка.

В большом зале с высоченными потолками и надраенным солдатами до зеркального блеска наборном паркете у дальнего окна, выходившим в парк, стоял концертный «Бехштейн», и совсем тоненький, как стебелек, невысокий хрупкий солдат в форме сидел за роялем и играл вдохновенно, не замечая ничего вокруг. Он витал где-то высоко-высоко, куда не долетают обычные люди, даже обожающие музыку. Минут через пять я понял, что он играл С.Рахманинова. Вдруг в коридоре послышались шаги, и он повернулся к двери, ко мне лицом, так, как любят позировать пианисты для прессы, и я увидел его мальчишеское лицо, тонкую шею в распахнутой солдатской гимнастерке, я даже уловил едва заметную ямочку на подбородке. Очень вдохновенное, артистическое лицо, пойманное мною в момент игры. Такие лица надолго остаются в памяти. Шаги относились ко мне, и меня вежливо выпроводили, а музыка еще долго лилась в парк, заполнявшийся людьми.

Я — человек концертный, можно сказать — меломан, и я был уверен, что обязательно увижу этого юношу, мне было ясно, что я встретил очень талантливого музыканта. Шли годы, пианист, запавший мне в душу и память, не объявлялся, но всякий раз, проходя мимо угасающего ОДО, мимо некогда замечательного парка, хиревшего год от года и терявшего территорию, я вспоминал концерт Рахманинова и юношу в солдатской форме, так вдохновенно исполнявшего его. Уже через годы, став писателем, встретив в Пицунде известного композитора Александра Журбина, я и подумать не мог, что это — тот самый солдат, взволновавший меня своей игрой. Только прочитав, опять же через годы, его книгу, я узнал, что Журбин — ташкентец, а увидев его ранние фотографии, я понял, что это — он, тот самый талантливый юноша.

Там, в Пицунде, мне выпала еще одна неожиданная встреча, о которой я мало кому рассказывал, но, если следовать принципам моего любимого В.П.Катаева, она должна быть обнародована. В литературе, как и в живописи, должно быть много красок, не говоря уже об освещении, тенях, ракурсах. Случилась эта история уже в разгар перестройки, там же, в Пицунде, но на соседней территории, в Доме журналистов газеты «Правда». Хотя, честно говоря, у нас в писательском доме было гораздо уютнее, теплее, гостеприимнее, и я в первый и последний раз оказался у журналистов. Они, «правдинцы», постоянно приходили к нам на пляж, в бар, но чтобы писатели ходили к ним – не помню. Все журналисты из соседнего Дома казались мне высокомерными, манерными, осторожными, словно ходили к нам на разведку, чтобы разжиться материалом впрок, на будущее. Может, я не прав, утверждать не буду, но осталось такое впечатление.

К этой истории имеет отношение и «Ален Делон», т.е. мой друг Вадим Галлонен, долгие годы удерживавший марку плейбоя номер один в Пицунде и Домбае, где он вместе с Владимиром Маслаченко, легендарным вратарем «Спартака» и сборной СССР, катался на горных лыжах. Крайне редко, но бывали случаи, когда Вадим просил своих друзей оградить его от назойливого внимания особо активных поклонниц. Некоторые его поклонницы приезжали в Пицунду только из-за него и годами добивались встреч, кому-то удавалось. Но ни одной красавице Вадим не хотел сдаваться в вечный плен, идти с ней под венец, хотя часто влюблялся и сам.

Вадим — достойная фигура для литературного образа, но только он под силу тонкому писателю, из той же породы сердцеедов, какими были, например, великий Ю.Нагибин, В.Катаев. Больше того, изучая героя, автору заранее пришлось бы признать его дон жуаном выше себя, что исключало бы зависть и необъективность. Хотя, задумай писатель тягаться лично с Вадимом, он наверняка потерпел бы крах. Я видел пытавшихся соперничать с Вадимом поэтов, писателей, грузинских ловеласов и даже одного видного композитора, но все они оставались с носом.

Морем обаяния обладал мой друг, щедрый, незлобивый, неотразимый, женщины знают к кому тянуться, по ком страдать. Я, разумеется, если и не знал хорошо всех его поклонниц, то видел многих из них, но тут надо расставить все акценты сразу. Никакая девушка, даже с хорошей внешностью и шармом не могла привлечь его внимание. Вадим отличался тем, что все, что он имел в жизни, тут я не имею в виду женщин, соответствовало стандартам высшего качества, отличалось хорошим вкусом. В понятие «качество» в отношении женщин он вкладывал слишком много других требований – красота и фигура подразумевались сами собой. Вадим любил умных, воспитанных, с хорошими манерами девушек, со вкусом одетых. Любил говорить с ними на французском и английском, хотя лучше всего знал немецкий. С такими девушками он приходил в большие застолья, проходившие у нас в ресторане «Инкит» напротив Дома творчества или в «Золотом руне». Переговариваясь изредка с ними за столом на чужом языке, он подогревал интерес к себе со стороны новых красавиц. Хотя иногда изрекал далеко не банальности, цитировал Гете, Шиллера, немецких философов, в молодости я еще помнил немецкий. Вадим очень не любил курящих девушек. Оказывается, три дня назад на кортах в Пицунде он познакомился с очаровательной брюнеткой из Баку, пианисткой (тоже одна из слабостей Вадима), дальней родственницей М.В.Ростроповича. Вадим хотел пригласить ее к нам, посидеть с ней в баре, затем перейти в ресторан «Инкит» к Зауру и не хотел, чтобы ему повсюду на пути встречалась одна настойчивая поклонница. Звалась она Татьяной, с ней он регулярно любезно расшаркивался и даже, время от времени, на пляже, угощал ее в баре вином и хачапури. Вобщем — держал про запас, не гасил в ней надежды.

Прежде чем попросить меня увести Татьяну подальше со двора на целый вечер, он продумал все до мелочей, даже встретился с ней. Наговорил ей, что она давно нравится одному его другу, т.е. мне, что я не решаюсь подойти к ней и живу в большой печали, даже на пляж не хожу, чтобы не расстраиваться (что, вобщем, было правдой, но по другой причине — я писал, как и Журбин, везде и всегда). «Жалея» меня, Вадим просил ее провести со мной вечер, хоть где-нибудь. Наверное, он еще много чего наплел, главное, коварный дон жуан расчистил все преграды для знакомства. Отказаться, как вы понимаете, я не мог. Вадим редко о чем-то просил, да и ко мне относился по — братски, а Татьяна была просто прелесть — шатенка с голубыми глазами, стройная, чуть выше меня, москвичка, работала в МИДе. Помню, Вадим сказал мне, что, соглашаясь на дружескую встречу со мной, Татьяна призналась ему: «Только ради тебя, я сама хожу в печали и понимаю твоего друга, но никто, кроме тебя, не герой моего романа». Видно, Татьяна выросла в большого дипломата, если так сумела обставить невинную встречу.

Назначили день, я пришел на пляж и Вадим познакомил нас. Мы посидели втроем в баре, выпили холодный «Цинандали» (к радости россиян это вино снова появилось в наших магазинах), съели по хачапури, и Вадим, неожиданно для нас, исчез. Я был в прекрасном настроении, как раз в тот день закончил повесть «Велосипедист», выручил Вадима, а рядом сидела ослепительной красоты Татьяна. Знакомые грузины и все бармены поглядывали на меня с завистью. Вобщем – лето, море, вино, любовь, Пицунда – такой плакат висел на фронтоне одного из ресторанов Пицунды.

В обед в столовой Дома творчества, я ломал голову — куда повести Татьяну. «Инкит» и оба наших бара исключались, оставались только «Золотое руно» или «Колхида» — лучшие рестораны Пицунды, но туда попасть без договоренности и протекции было крайне трудно. И вдруг Вадим, словно читая мои мысли, шепнул мне: «Не мучайся выбором, куда пригласить Татьяну, зайди до восьми в Дом журналистов «Правды», у них там на первом этаже огромное кафе, найди директора, Вахтанга — он в курсе, что ты придешь с девушкой. Лучший стол и обслуживание гарантировал», — и улыбнулся мне своей неотразимой улыбкой, которой обладал еще один киногерой Максимилиан Шелл, от которой млели не только первые красавицы, но и кинозвезды.

После обеда я неожиданно появился на пляже, Татьяна, как и все москвички, упорно добивалась шоколадного загара, и я знал, где ее найти. Я сказал Татьяне, что в «Инките», к сожалению, сегодня все места зарезервированы, и мы пойдем в кафе к соседям, журналистам. Татьяна не только не расстроилась из-за «Инкита», но даже обрадовалась и объяснила, что у нее там, у «правдинцев», отдыхает подруга Светлана, коллега по МИДу, и у той здесь завязался роман с очень известным человеком, которого знает вся страна. На мой вопрос – кто он, она сказала: «Потерпи, узнаешь, если пригласишь их в компанию, будет тебе большой сюрприз, сможешь хвастаться в Ташкенте, с кем гулял в Пицунде». Перспектива провести вечер в компании знакомых Татьяны, даже известных стране, меня не обрадовала, но и отказывать не было причин, да и Вадим бы не понял, и я согласился, чем очень удивил и обрадовал Татьяну, она даже расцеловала меня.

С юных лет я имел одну слабость — любил рестораны, сегодня на закате жизни можно признаться в этом грехе, да и люди, с которыми я общался пятьдесят последних лет, знали об этом. В начале жизни поход в ресторан для юношей виделся шагом мужчины, а уж пригласить девушку туда считалось высшим шиком, рыцарским поступком. В юности только первый шаг оценивается по гамбургскому счету, эпигонам лавры не достаются. В семнадцать все шаги первые – танцы в клубе, вечерний сеанс, первое свидание, первый поцелуй, первые стычки с парнями, так было в моем поколении. Авторитетными становятся только по поступкам. Я помню первую девушку, которую пригласил в Актюбинске в ресторан, было это в 1958 году, звали ее Нина, училась она в десятом классе. Это она — героиня моего автобиографического рассказа «Монолог Арбенина».

Двадцатилетие я отмечал в Павлодаре в ресторане «Иртыш», печатных пригласительных в ту пору не было, и я заказал художнику по собственному эскизу рисунок – на заднем плане зала ресторана джаз-секстет с солистом и эмблема ресторана с пропавшей ныне стерлядью, коронным блюдом «Иртыша», и свою фотографию в левом углу. Потом все это отснял и размножил в фотоателье по числу гостей. Одно из таких приглашений сохранилось и находится в моем музее в Мартуке.

Теперь неожиданно мои ресторанные походы ( вспомните «Пекин», ЦДЛ) приносят литературные дивиденды – кто бы мог предполагать, фантастика! Была еще одна косвенная причина любви к ресторанам, сегодня вызывающая улыбку. В юности любое слово и пример имеют колоссальное влияние, если это сказал или сделал друг, чьим мнением ты дорожишь. Лет в семнадцать в Актюбинске у нас сложилась замечательная компания, все мы увлекались спортом и, не удивляйтесь – поэзией, об этом мой рассказ «Монолог Арбенина», нас называли «стилягами». Входил в нашу дружину и один приметный парень, умница, Леня Спесивцев, он присутствует под своей фамилией во многих моих ранних рассказах и повестях, поэтому подробно его представлять не стану. Леня состоялся по большому счету: не будучи ни зятем, ни сватом, не имея за спиной толкачей, добрался до аппарата ЦК КПСС и писал речи болтуну и Герострату отечества М.Горбачеву. Я и в шутку, и всерьез часто пенял своему другу юности: «Леня, ты не те речи пишешь царю, он погубит страну».

Горбачев не только развалил, предал, продал страну, но и погубил моего друга, Леня никак не смог вписаться в новую жизнь, после развала СССР, к которому он уж точно приложил руку, оттого с ним случился и роковой сердечный приступ, ему было меньше пятидесяти. Вот этот Ленечка Спесивцев тогда в юности сказал мне однажды мимоходом: «Вот возле нас живет один молодой инженер – геолог, он каждый день в ресторане обедает», — и ничего больше: каков он, откуда? Сказано это было с мальчишеским восторгом, уважением к этому человеку. И больше мы с Леней о нем никогда не говорили и не вспоминали. Но подобная аттестация человека – человека, успешного в жизни, запала мне в душу, и я, время от времени, вспоминал его. Вспомнил о нем через тридцать лет, когда писал Артура Шубарина из «Пеших прогулок», представлял его в каких-то обстоятельствах в образе Тоглара из романа «За все – наличными». Иногда я вспоминал этого инженера в Вене в ресторане «Шварц Кэмел» возле Грабена, часто думал о нем в мишленовском «Вивьере» на Лазурном берегу, вспоминал раньше в писательском ресторане ЦДЛ, и, конечно, в «Пекине». Я считал этого не известного мне геолога, которого никогда не видел, неким крестным отцом моей взрослой жизни и, как мне кажется, я своим поведением, манерами материализовывал его образ. Хотя, скорее всего, тот инженер прожил другую жизнь, геолог – мужская профессия, они полгода проводят в экспедициях, какие тут рестораны. Но я все равно благодарен ему, за то, что прожил жизнь, мысленно ощущая рядом его крепкое мужское плечо. Вот каким откровением оказались для меня случайные слова друга, услышанные в юности.

Должен раскрыть вам кое-какие ресторанные секреты. Завсегдатаи редко ходят в случайные заведения, но иногда выбирать не приходится. В дни особых торжеств обязательно надо зарезервировать места лично, встретиться с теми, кто будет вас обслуживать, детально ознакомиться с меню, винной картой, можно договориться в шеф-поваром о каком-то эксклюзивном блюде и заранее сделать заказ. Сегодня, в Пицунде, у меня неожиданно выпал ответственный день, и я, не дожидаясь вечера, прямо с пляжа, отправился к директору кафе.

Вахтанг оказался бывшим игроком знаменитой ватерпольной команды тбилисского «Динамо», становился не однажды чемпионом страны, играл нападающим в сборной СССР. Ватерполо в 60-70-х было чрезвычайно популярно в стране и мире. Высокий, с широченными плечами, с талией танцовщика, молодой усатый мужчина (про таких ныне говорят – мачо). Вахтанг, на мой взгляд, был мачо в квадрате, в кубе. Я извинился, что состав компании на вечер поменялся, и нас будет четверо. Вахтанг любезно ответил, что он бы к нам все равно никого не подсадил. Для молодых я должен объяснить, что в советское время за любой стол, где было свободное место, могли подсадить без вашего разрешения. Сегодня это, конечно, кажется диким. Признался я и в том, что будет какая-то знаменитость, которую знает вся страна, и не подскажет ли он, кто это может быть? На что Вахтанг весело рассмеялся: «Да тут шишка на шишке, кроме журналистов, много людей из высочайших коридоров власти отдыхает, пусть не первые лица, но очень высокопоставленные люди. Оттого, у нас снабжение по высшей категории, есть что хочешь – чешское пиво, икра, любая рыбная нарезка, виски, финское и венгерское салями — заходи, если что надо». Мы быстро утрясли меню. Понимая, что застолье с интересным человеком будет долгим, я заказал вино с запасом: две бутылки «Тетра», две «Твиши», бутылку «Цинандали» и «Боржоми», и распрощался с любезным Вахтангом. На прощание тот признался, что несколько лет подряд видел меня с грузинами у Заура в «Инките», встречал меня в Тбилиси со Славой Метревели на футболе.

К восьми мы с Татьяной пришли к журналистам, чувствовалось, что она готовилась к встрече, даже в парикмахерскую сходила. Мы прошли к нашему столику, на котором стоял букет роскошных белых роз. От моего взгляда не скрылось, что Татьяна мгновенно зорко оглядела другие зарезервированные столы — нигде цветов не было, и она благодарно и как-то очень внимательно взглянула на меня так, что я смутился. Но смутился совсем по иной причине: о цветах я и не подумал, об этом за меня позаботился галантный Вахтанг, и я мысленно поблагодарил его за любезность и ощутил себя должником.

Прошло минут пять, десять, пятнадцать, Светлана и ее высокопоставленный поклонник в зале не появлялись, единственный вход в кафе с нашего места хорошо просматривался. Честно говоря, увидев хорошее настроение Татьяны, приблизившей к себе высокую, изящную хрустальную вазу с букетом свежайших, дивно пахнувших роз на длинных ножках, и время от времени разворачивая ее так и этак, любуясь цветами – я забыл о высоком госте. Резонно сказал себе – у него свои планы, у меня свои. Набиваться к нему в друзья-приятели я не собирался, да и я вряд ли хоть как-то интересовал его. Это окончательно охладило мой интерес к запаздывающему гостю. Главное, я угодил Татьяне, и я это видел, ощущал. Вдруг Татьяна обратилась ко мне, спросив, как мне удалось зарезервировать столь выигрышный стол — поклонник Светланы уверял ее, что чужакам попасть к ним трудно, даже невозможно. И как только я стал отвечать, Татьяна тихо и радостно вскрикнула: «А вот и они, наконец!»

К нашему столу продвигалась странная, никак не соотносимая друг с другом пара – высокая, очень элегантная, одетая в роскошное вишневого цвета платье красивая женщина, с тяжелым бриллиантовым колье на высокой груди, на высоченных шпильках, держала в холеных руках, усыпанных перстнями, узкую вечернюю сумочку — клатч, вышитую стразами — ну точно, кустодиевская красавица, только не обнаженная. Чуть позади нее неловко пробирался между столиками здоровенный, высокого роста, грузный, уже побитый жизнью мужик неопределенного возраста — встречаются такие. В сером, давно не знавшем глажки костюме, мятой рубашке, с засаленным галстуком. Какую-то импозантность, на минуту, придавали ему густые, крепко поседевшие, серо-бурые вьющиеся от природы волосы, которые сами, без ухищрения парикмахеров, укладывались в прическу, но для прически мужчина был уже слишком заросший, как дьяк в церковном хоре. Такие прически предпочитают носить и провинциальные актеры. Бритьем он себя в тот день явно не утруждал, а мода на трехдневную мерзкую щетину появилась у нас позже. Но главная характеристика приближавшегося к нашему столу высокопоставленного гостя читалась на его лице. Свекольно — красное, одутловатое, некогда привлекательное лицо выдавало в нем давно и крепко пьющего человека. Я с тревогой взглянул на свою спутницу, но Татьяна с восторгом и обожанием встала навстречу гостю. То, что я видел и понимал ясно, ее никак не смущало — магия имени околдовала и ослепила милую мидовскую чиновницу, к которой у меня, кажется, начал проявляться интерес. Но как быстро открылся момент истины! Вечер, еще не начавшись, начал удивлять меня.

Холеная Светлана, излучавшая приятность, доброжелательность, имела и очень волнующий, низкий грудной голос, часто гипнотизирующий впечатлительных мужчин («Пьянея звуком голоса, похожего на твой») начала представлять нас своему поклоннику. Тут, не дожидаясь окончания минутной церемонии, высокий гость мешком плюхнулся в ближайшее кресло и оттуда, глядя на меня, произнес пропитым голосом – Алексей, Алексей Аджубей. Светлана, не ожидавшая подобной выходки, неодобрительно посмотрела на него, но ничего не сказала, а с улыбкой обращаясь ко мне, закончила – а меня зовут Светлана. В ту же секунду, как он произнес свое имя, я мгновенно вспомнил известную на всю страну присказку – не имей сто друзей, а женись, как Аджубей. Татьяна оказалась абсолютно права, в свое время его знала в лицо вся страна, его тесть часто брал Аджубея в зарубежные страны, и он примелькался на телеэкранах, но все-таки страна знала Аджубея по той самой язвительной эпиграмме, которую приписывали Валентину Гафту. Перед нами, недовольно набычившись, сидел зять Никиты Сергеевича Хрущева. Забегая вперед, скажу, что много лет спустя в лице Б.Н.Ельцина, вечно пьяного и хамоватого, я всегда видел черты Алексея Аджубея. Но это личная ассоциация, можете не обращать внимания.

— Ну что, начнем, — сказал он вдруг бодро, весело, и даже какая-то гримаса улыбки мелькнула на его помятом лице. Первым делом он по-хозяйски переместил вазу с розами от Татьяны к Светлане, у Татьяны чуть слезы не брызнули из глаз. Жест Аджубея означал одно – это мои цветы для Светланы, иначе он и не мог восприниматься. К сожалению, так поняла и деликатнейшая Светлана, и она очень признательно посмотрела на своего поклонника и стала, как и Татьяна минутами раньше, охорашивать, поправлять букет. «Ну и ну», — весело подумал я и решил быть начеку, мне только скандалов в компании такого человека не хватало, от его необузданного нрава, испорченного властью, можно было ожидать чего угодно — мой ресторанный опыт жизни давал для этого весомые основания.

Тем временем, гость, опять же неожиданно для всех, сказал: «Пора поднять бокалы за встречу», — и, приподнявшись грузно над столом, сгреб длинной рукой первую попавшуюся бутылку из батареи, стоявшей возле меня — я, как младший, должен был следить за столом. Сначала он налил себе в большой хрустальный бокал до краев, затем чуть меньше Светлане, а потом, словно раздумав или устав, неуклюже, чуть не уронив бутылку, передал мне и покровительственно разрешил: «Налей себе и подружке, она, как и Светлана, внимание любит», — и, не дожидаясь нас, залпом, в одно дыхание, осушил бокал.

Вечер стремительно набирал обороты, и я радовался, что столы рядом с нами еще пустовали, хотя и были уже накрыты. Я решил ни в чем не перечить гостю, разлил оставшееся вино, и мы втроем дружно выпили за первый невнятный тост. В Грузии, Абхазии, да и повсюду на Кавказе пьют под витиеватые, продуманные, адресные тосты — заслушаешься. На стол заранее подали дивные закуски, Вахтанг не пожалел деликатесов из резервов для таких, как наш гость. Наконец Аджубей обратил на них внимание и неожиданно адресовал реплику в мой адрес: «А вот под такую семгу и заливную осетрину, молодой человек, лучше пошла бы водочка, но чего нет, того нет, имейте в виду в следующий раз. Разлей-ка, все-таки стол, что ни говори, хорош, хотя больше ориентирован на прекрасных дам». Пока его настроение не сменилось, я с максимально возможной скоростью налил первым, как принято, женщинам, «Тетру», с которого собирался начать застолье, а когда наливал гостю, тот придержал мою руку над бокалом и сказал: «Лей — не жалей, полную», — и я долил бокал до краев. В ту же минуту я понял, что он — водочный человек и вино пил как воду, залпом, но откуда же мне было знать об этом. Прежде чем выпить, я успел быстро произнести тост за прекрасных дам, и мы подняли бокалы, полагая, что наше застолье, наконец-то, войдет в спокойное русло. Но гость молча опрокинул бокал, как пьют водку — одним махом, и придвинул к себе заливное.

Признаюсь, в первые минуты застолья Аджубей захватил все мое внимание, не подумайте — интерес, ничего интересного я от него не ожидал, я даже забыл, что рядом сидят Татьяна и Светлана. Только после очередной его выходки я понял, что инстинктивно оберегал женщин, за которых я был в ответе. И понятно, я не мог допустить скандала, который мог возникнуть в любую секунду на ровном месте, я уже встречал таких людей, вот, почему я был настороже. Скандал, возникни он, следовало погасить сразу — все столы, не только рядом, но и вокруг были уже заняты людьми, и в зале медленно разгорался праздник, такова стилистика кавказских застолий, и жалко было губить чужой праздник, и обидно вдвойне, что пожар мог возникнуть за моим столом. И как бы я потом мог это объяснить Вахтангу, Вадиму, да и всем моим друзьям — репутация в Пицунде ценилась высоко. Вобщем, было от чего напрягаться.

И вдруг я понял, почему Аджубей вызывал у меня чувство тревоги и опасности — я ведь знал подобного человека. За два года до этого я написал повесть «Седовласый с розой в петлице», герой повести Жорик Стаин — двойник Аджубея, разница лишь в том, что Стаин не был зятем сумасброда и невежды Н.С.Хрущева. Повесть дважды, как и «Пешие прогулки», выносили на редколлегию «Нового мира», и хотя она не была опубликована там — у романа и повести счастливая судьба. «Пешие прогулки» выдержали на сегодня 24 издания, а повесть переиздавалась раз тридцать, переводилась на многие языки. Если кому интересно, можно скачать с моего сайта www.mraul.ru Мой литературный Стаин, имевший прототип, в тот вечер обрел еще и двойника, они и внешне, портретно, были схожи, а повадки, манеры и амбиции у пьющих людей, даже будь они трижды зятьями генсеков, мало чем отличаются от рядовых пьяниц.

Воспоминания о Стаине успокоили меня, я готов был к любому развитию событий. Наверное, о спасении вечера думал не я один. Татьяна, сидевшая рядом с Аджубеем, пыталась развеять его мрачное настроение, подвигала ему закуски, подкладывала зелень, наливала «Боржоми». Особенно старалась сгладить ситуацию Светлана, она обратилась ко мне с вопросами: « Как там Ташкент, Самарканд, Бухара? Бывал ли я там?» Сама она, оказывается, часто летала в Ташкент и курировала Узбекистан по каким-то мидовским вопросам. Мы позже несколько раз встречались с нею в Ташкенте, интересная женщина, в 90-х она работала в Париже в посольстве. Я пытался описать Ташкент, действительно красивый город, у которого впереди был юбилей – 2000-летие.

Вроде, разговор о Ташкенте, Востоке заинтересовал и Аджубея, он несколько раз подал уместные реплики, но вдруг, перебив меня, ошарашил всех: «Никита тоже любил ваш Узбекистан, он даже оттяпал один большой район у Казахстана и передал его узбекам. Они хорошие хлопкоробы, а хлопок – стратегическое сырье, а не хлопчатобумажные ткани, как уверены вы», — пожурил он нас довольно мягко, по-отечески и продолжил, — «Никита ценил ваших саксаулов, они очень долго живут. И даже одного саксаула одарил третьей золотой Гертрудой». Светлана с Татьяной тревожно переглянулись. И я вспомнил скандальное выступление Никиты Сергеевича в Ташкенте, такое же хамское, как и в ООН, как и на встрече с деятелями культуры страны, когда он беспардонно, по базарному обругал поэта А.Вознесенского, скульптора Э.Неизвестного и художников «бульдозерной» выставки в Битцевском парке.

В один из своих визитов в Узбекистан Хрущев попросил Ш.Рашидова организовать ему встречу со старейшинами в новом роскошном Дворце народов. На этой встрече он четыре раза вместо «аксакалы», т.е. «белобородые», «мудрые», сказал громко с пафосом – «Дорогие саксаулы!» Хотя, после первой же оговорки к нему на трибуну кинулся референт, но Хрущев упрямо продолжал гнуть свое. Скандал неимоверный, чтобы понять масштаб оскорбления, надо быть восточным человеком, об этом знал весь мусульманский мир. Говорят, что однажды какой-то арабский шейх спросил Хрушева с иронией: «Как поживают ваши саксаулы?» Кстати, никаких извинений хамоватый вождь не принес, и его до сих пор люто ненавидят в Средней Азии. Мой греческий друг Михалис Минадакис, директор известного отеля «Мандола Роза», часто говорит: «Яблоко от яблони недалеко падает, но возле яблони не найдешь персика». По-русски говоря, каков поп — таков и приход, извините, я хотел сказать, каков тесть — таков и зять. О передаче Узбекистану одного из районов Казахстана, равного по территории иным европейским государствам, Аджубей сказал точно — казахи до сих пор негодуют. И насчет трижды Героя социалистического труда не сочинил, был такой легендарный человек Хамракул Турсунов с буденовскими усами, он создал образцовое, даже по мировым стандартам, хозяйство, как и его коллега И.Бедуля в Белоруссии. О нем Андрей Вознесенский написал большую поэму «Летающий герой», писал все-таки А.Вознесенский о человеке труда, просто забыли.

Я не люблю понятие «зять» и раньше на встречах с читателями начинал с того, что объявлял сразу, что я не зять, не сват, не брат, не сын большого начальника, что мой отец и тесть погибли в первый год войны. Для таких заявлений было и при социализме много поводов. Сегодня на это мало обращают внимания. Привыкли, что сынки и зятья нынче самые умные люди, а жены чиновников сплошь самые успешные в бизнесе, деньги гребут не лопатой, а сразу ковшом экскаватора-гиганта, миллионами.

Именно Хрущеву мы обязаны «зятьями» во власти, их с каждым правителем становилось все больше и больше, дожили и до А.Сердюкова, министра обороны России, зятя премьера В.Зубкова. Хотя, во времена В.Зубкова уже имелся закон, не допускавший родства в правительстве. Результат известен — армия и государство обворованы на миллиарды, а наказание зятю и его воровскому гарему все откладывается, тянут время, чтобы подвести их под амнистию для бизнесменов. Чудны дела твои, Россия.

То ли от стараний Татьяны, то ли Аджубей пропустил обед, у него вдруг открылся аппетит, и он стал методично сметать стоявшие закуски в общих тарелках. Еще раз неожиданно, словно краном, он перенес к себе от меня одну из двух оставшихся бутылок вина, и стал запивать еду вином полными бокалами, словно водой. Бокалы тяжелого хрусталя были объемными, бутылки не хватало на три его приема. Ел и пил он молча, не дожидаясь тостов и не предлагая их сам, вообще не замечая нас.

Впечатляющая картина, с которой, как ни странно, мы безропотно смирились, даже Светлана не обращала внимания на Аджубея и пыталась спасти вечер подруге, да и передо мною она чувствовала себя неловко. На какой-то отрезок времени высокий гость забыл не только о нас с Татьяной, но и о Светлане, ей он все-таки раньше моментами пытался уделять внимание, даже однажды передал салфетку. И мы, воспользовавшись долгой паузой Аджубея, разливая потихоньку оставшееся «Цинандали», наконец-то повели застольный разговор, можно сказать, даже культурный. Обсудили предстоящие гастроли Гарри Гродберга в органном зале Пицунды, невероятный прогресс. Но идиллия быстро нарушилась. Прикончив свою бутылку, Аджубей молча протянул мне, несостоявшемуся кравчему застолья, пустой бокал, и мне пришлось вылить ему все до дна. Все вино наше оказалось быстро выпитым, чему я очень обрадовался. Закуски и замечательная свежая каспийская осетрина на вертеле с овощами были съедены, бутылки пусты, и я думал – сейчас закажу кофе. Первоклассная арабика, зерна мололи на твоих глазах и делали пенное кофе в турках на горячем песке. На такой кофе и днем, и вечером стояла очередь, побольше, чем на хачапури. После кофе мы с Татьяной оказались бы свободны. Зал уже потихоньку редел, но до конца было еще далеко, долгие застолья — тоже традиции Кавказа. Но не тут-то было! Аджубей словно читал мои мысли и сказал громко, со скрытой угрозой: «Рано закругляться, Рауль, хорошо сидим, продолжим вечер поговорим. Давай, снова скинемся», — и полез в один карман пиджака, во второй, потом, растерянно, в карман брюк. Костюм был мал, тесен, и его могучая пятерня не лезла в брючный карман, тогда он отставил стул, вытянул ногу и, помучившись, достал деньги — два мятых, засаленных рубля, протянул их мне через стол, не выпуская из рук, и уточнил: «Надо скинуться, дамы хотят гулять». Женщины застыли, Татьяна давила мне под столом ноги, Светлана как-то многозначительно моргала, но я не мог понять, чего же они хотят. Я с улыбкой сказал Аджубею: «Спасибо». И, не тронув рубли в его дрожащих руках, направился к барной стойке и принес из холодильника еще две бутылки прекрасного «Твиши», которое нам не досталось.

Застолье, как всегда перед финишем, разгорелось с удвоенной энергией, но спиртного нам хватило ненадолго, Аджубей от прежней дозы не отступал. Но зато сказал, обращаясь ко мне: «Какое дивное вино вы выбрали. В следующий раз, когда будете принимать нас на своей стороне, не забудьте про это вино и учтите, что заливная и горячая осетрина все-таки требует водки». Татьяна, уже не понимавшая ничего, нервно захлопала в ладошки и крикнула: «Браво, Алексей!» Аджубей, отвалившись на спинку стула, послал ей воздушный поцелуй. Нашему столу не хватало только Эжена Ионеско, даже мои любимые режиссеры Марк Захаров или Роберт Стуруа ситуацию не потянули бы. Я посчитал это последним аккордом нашего милого вечера и поднялся заказать кофе, чтобы по курортным стандартам закончить вечер. Но не тут-то было! Аджубей на этот раз ловко выхватил из пиджака те же два замусоленных рубля и неожиданно просительно сказал: «Рауль, давай скинемся на посошок». Но тут вскочила Светлана и, ненавидяще глядя на Аджубея, воскликнула грозно, как жена: «Хватит паясничать, Алексей, бал окончен, сегодня обойдешься без посошка!» Так, не выпив кофе, мы, молча, как на похоронах, тихо разошлись.

Больше я никогда А.Аджубея не видел, да и вспомнил его только в связи с Пицундой.

Вероятно, здесь без комментариев не обойтись, ведь на чей-то взгляд я затронул «историческую фигуру». Немного фактов из биографии Алексея Аджубея. Родился в январе 1924 года в Самарканде. Сразу возникает предположение, что бравый молодой человек, гренадерского роста, добровольцем, как миллионы его сверстников, пошел на фронт. Но, не спешите наделять его не свойственными ему порывами. С первого дня войны и до дня Победы наш герой плясал в армейском ансамбле песни и пляски в Москве. В 1945 году решил связать свою жизнь с искусством, поступил в школу-студию МХАТ им. Немировича – Данченко. Его сокурсниками были Олег Ефремов, Павел Луспекаев, училась с ними и несравненная красавица Ирина Скобцева. Да, да, та самая, любимая нами, народная артистка СССР, которая потом еще лет тридцать слыла первой красавицей страны. С 1945 года Аджубей жил в гражданском браке с Ириной Константиновной. В 1947г., чувствуя свою бездарность, он оставляет школу-студию МХАТ и поступает в МГУ на факультет журналистики. В МГУ он знакомится с дочерью Н.С.Хрущева – Радой. В 49-ом году Аджубей оставляет И.К.Скобцеву и женится на дочери Н.С.Хрущева. Известность приходит к Алексею Аджубею только в 1959 году, когда Хрущев назначает его главным редактором «Известий». И уже в апреле 1960г Аджубей. получает Ленинскую премию, но об этом чуть позже. Мало кто помнит, да и за что помнить, что он за два года до «Известий» уже руководил «Комсомольской правдой».

Не верьте, что Аджубей совершил революцию в советской журналистике и в «Известиях», в частности. Все зятья высокопоставленных чиновников приходят на готовое, состоявшееся, на плодоносящее поле. БАМ и Братск зятья не строят, целину не поднимают, у мартенов не стоят.

«Известия» и до прихода Аджубея среди интеллигенции страны считались самой интересной газетой, она на равных конкурировала с «Правдой». Хочу для подтверждения назвать несколько имен журналистов «Известий», бывших известными и до прихода в газету Аджубея. В первую очередь – Мэлор Стуруа, он в ту пору работал в Лондоне. Это Стуруа открыл, приблизил к нам Англию своими блестящими репортажами и книгами. Многие сегодня не знают, что Стуруа начинал с Англии, связывают его имя только с Америкой, ее он тоже интересно показывает нам по сей день. Я знаком с М.Стуруа, о нем в моих мемуарах есть отдельные страницы.

В Японии, взлетевшей до небес именно в 60-е годы, удивлявшей мир открытиями чуть ли не каждый день, работал Всеволод Овчинников. Ярчайший журналист, знаток не только Японии, но и всей юго-восточной Азии. Почти пятьдесят лет назад он издал книгу о Японии, «Ветка сакуры», она стала бестселлером на десятилетия, переиздавалась и переиздавалась. Во Франции работал собственным корреспондентом Е.Бовин, позже в новой России он стал послом в Израиле. В «Известиях» печаталась легендарная Татьяна Тэсс, ее очерками зачитывалась вся страна, по ее критическим материалам и материалам ее коллеги Анатолия Аграновского ЦК КПСС принимал экстренные меры. С «Известиями» сотрудничали международные обозреватели Георгий Арбатов, Юрий Жуков, Валентин Зорин, Фарид Сейфуль-Мулюков, Юрий Фалин. Вот какую газету, бриллиантовый коллектив, получил в приданое «откосивший» от фронта и армии, плясун Алексей Аджубей. Хотя я знаю, что на этот пост у М.А.Суслова были совсем другие кандидатуры. Людям с такой биографией в ту пору идеологически важные посты были закрыты наглухо. Но А. Аджубея главным редактором «Известий» личным распоряжением назначил Н.С.Хрущев. Под ним всегда, со сталинских времен, шаталось кресло, и Хрущев хотел иметь лояльную газету, трибуну для своих идей, понимал силу прессы.

В том же 1959 году Н.С.Хрущев совершает визит в Америку, разумеется, берет с собой и зятя. Итогом поездки явилась книга «Лицом к лицу с Америкой». В книгу вошли речи Н.С.Хрущева, подготовленные работниками аппарата, интервью, половину книги составляли фотографии известных фотокорреспондентов, можно сказать, это была первая книга с цветными фотографиями. Вот за эту книгу, изданную огромным тиражом, А. Аджубей получил Ленинскую премию, высшую награду страны. Но не спешите аплодировать — его фамилия стоит первой среди пяти авторов только потому, что его фамилия начинается на «А», большинство текстов в книге написали известнейшие люди: И.М.Грибачев, Ю.А.Жуков, Л.Ф.Ильичев, В.Зорин. А уж если «выдающийся» лауреат Ленинской премии А. Аджубей написал бы сам какую-нибудь завалящую книгу, а не скомпоновал официальные речи тестя, или имел бы интересные статьи, как М.Стуруа, Т.Тэсс, В.Овчинников, А.Аграновский, и собрал их в сборник, как делали многие его коллеги по «Известиям», то будьте уверены, что книга вышла бы через неделю в подарочном исполнении. Переиздавалась бы она до тех пор, пока не заполнила бы библиотеки на всех фермах и отгонных пастбищах. Такими трюками по изданию своих книг пользовался его тесть — Н.С.Хрущев, а позже еще один «писатель» — Л.И.Брежнев. Но нет такой книги и не было у Алексея Аджубея, король — голый, как его ни наряжай, какие Ленинские премии ни присуждай.

Власти не таились тогда, как и не таятся сейчас, разворовывая страну на глазах россиян. Вот сегодня задержали в Ницце финансового руководителя Московской области некоего Алексея Кузнецова, извините, не знаю, чей он зять или сын, хотя объявили, что его жена — гражданка Америки. Украл он не то 92 миллиарда рублей, не то тридцать семь, но и та, и другая цифра просто шокируют. А.Кузнецова нужно было арестовывать несколько лет назад, во время свадьбы его дочери. Об этой свадьбе писали многие газеты и журналы и даже по телевизору показывали интерьеры огромного дворца в сотни комнат. Страха не имут – как говорится в Библии.

Свадьба дочери казнокрада встала нам с вами, дорогие россияне, в пять миллионов долларов! В двадцать тысяч долларов обошелся нам с вами праздничный ужин каждого гостя! Разве это не пир во время чумы?! И, вообще, знала ли история человечества такие траты за один вечер? А сам особняк в Архангельском, с парком, оранжереями, прудами и четырехметровым забором, стоит полмиллиарда долларов! Десятки люстр из чистого золота, два десятка именитых итальянских дизайнеров обставляли сотни комнат, даже описывать чрезмерную роскошь стыдно.

А.Кузнецов не самый высокий чин в администрации московской области, над ним с десяток начальников повыше рангом, и они вряд ли позволили бы А.Кузнецову одному брать не по чину. И ведь таких «кузнецовых» с американскими женами — тысячи и тысячи на нашу с вами голову.

На свадьбе А.Кузнецова гуляла вся знать новой России, высочайшие должностные лица. Разве государевы мужи, прохаживаясь по имению подмосковного чиновника средней руки, затмившего дворцы всех Людовиков вместе взятых, не поняли, что они попали в гости к казнокраду? Такую роскошь не позволяли себе императоры, цари. А ведь какие прочувствованные тосты, здравицы говорили депутаты, сенаторы, прокуроры, министры, люди в погонах в адрес махрового жулика. И язык ведь ни у кого из них не отсох, и совесть не заела. Ворон ворону глаз не выклюет, но слишком уж много воронья в России развелось.

Хочу сказать, что даже в Брежневское правление, в Узбекистане, при Ш.Рашидове, высокие партийные чины, особенно работники Прокуратуры, суда, МВД, КГБ, не ходили на свадьбы к сомнительным людям, дельцам – могли на другой же день лишиться постов. В КПСС существовал суровый отдел – партконтроль, вот он занимался моральными, этическими вопросами и казнокрадством тоже.

Что миллиарды, украденные А.Кузнецовым, к этому мы привыкли! С утра одних арестовывают, других к вечеру отпускают «за отсутствием состава преступления» — прелестная формулировка. При задержании у А.Кузнецова нашли десятки паспортов на разные фамилии с его фотографиями. Паспортов не обыкновенных, а дипломатических и служебных, чтобы к ворюге за кордоном с почтением относились. Такие паспорта не в каждой деревне выдаются, они — на особом учете в МИДе и спецслужбах, и на всех документах стоят не фальшивые подписи, а подписи государственных мужей. Они не знали, что подписывали или очки потеряли? Наверное, думали, что нового Штирлица в Ниццу снаряжают. А ведь их, выдавших вору паспорта, как и подмосковных прокуроров, крышевавших подпольные казино, даже не пожурят, снова власти не увидят «состава преступления». Одна шайка-лейка. А где были вы, господин генерал, губернатор Громов, и почему после открывшихся миллиардных хищений вашего многолетнего подчиненного Кузнецова вы восседаете в Совете Федерации, за какие заслуги туда попали? Что вы там делаете? Или как ваш коллега восьмидесятитрехлетний Егор Строев, бывший губернатор Курской области, бывший спикер Совета Федерации, прибравший к рукам все, что только можно в области (об этом все газеты трубили), решили поделиться опытом? Не берите с Е.Строева пример.

Егор Строев умудрился даже дочь сделать сенатором, а зятя-майора произвел в генералы. Волшебник, да и только. Когда газеты дружно сообщили о делишках спикера, его тихо проводили на покой, тоже не найдя состава преступления. Как только шум утих, Егор Строев снова вернулся в Совет Федерации, просто сенатором. Когда у него спросили, зачем он в восемьдесят два года вернулся на государеву службу, он, не моргнув глазом, сказал – поделиться опытом с молодыми. Каким опытом? Судя по печати, он может поделиться только опытом разграбления Курской области в пользу своих родственников. Может, и вы, генерал, решили поделиться опытом, как почистить казну московской области до дна? Один только ваш любимец А.Кузнецов опустошил казну на 92 миллиарда. Наверное, вы об этом даже не догадывались?

Но вернемся к «Известиям». Вот осваивать бюджетные деньги, пробивая их через тестя, зятья большие мастаки, только в этом состоял «гений» лауреата Ленинской премии А.Аджубея. Аппетиты Аджубея, добивавшегося для «Известий» лучшего оборудования, лучших зданий, большего финансирования, все чаще и чаще затрагивали интересы «Правды», и на этой почве усиливались разногласия между идеологом партии М.А.Сусловым и Н.С.Хрущевым, чем это кончилось, вы знаете: ушел тесть — «ушли» и зятя. Вот и вся история Аджубея – как пришел, так и ушел.

Н.С.Хрущев занял Кремль после Сталина осенью 53-го года, когда страна уже встала с колен после военной разрухи и голодных лет. В селе во многих дворах стали держать скотину, птицу, свиней, баранов — чаще в тех подворьях, где мужчины вернулись с войны. Началось освоение целины, подготовленное Сталиным. Деревня, мало — помалу, начала строиться. Еще при Сталине, стали давать беспроцентные кредиты на двадцать пять лет, знаю это, потому что наша семья с шестью детьми из-за милосердного сталинского кредита, вылезла из землянки. А каковы нынче ипотечные кредиты в России, господа?

Появилась первая работа и первые заработки вместо трудодней, но главное — впервые после войны появились в продаже продукты. В городе и селе базарные ряды завалили мясом, рыбой. Реки и озера в ту пору радовали и кормили людей, в них купались, пили из них воду. Селяне поставляли в город масло, яйца, сметану, сало, копчености, молоко стоило копейки. Купить на базаре в мое время означало – купить дешевле, чем у государства. Но не все могли воспользоваться даже базаром, у народа на счету была каждая копейка. Село в ту пору было многолюдным, и работы на всех не хватало. Все безработные семьи вкладывали силы в подворье, оно кормило, можно было и копейку заработать, уже работали «Заготконторы» и «Заготскот».

Что же придумал в этой ситуации палач села Н.С.Хрущев? Он вдруг озаботился культурным досугом селян. До города, до столицы с культурой он еще не добрался, решил прорепетировать на бесправном селе. Деревня еще не оправилась от войны, фронт и армия из села вытянули все соки. Совсем недавно за колосок, подобранный с уже убранного поля, объездчики секли людей плетьми, за ладошку зерна – сажали в тюрьму. Глубинка еще не отстроилась, ведь прошло всего десять лет после тяжелейшей войны! А Хрущев вдруг увидел в селе нарождающегося врага. По сути, Н.С.Хрущев всю жизнь только и занимался поисками врагов и диссидентов, а в конце жизни сам стал диссидентом и настоящим врагом народа.

Он повсюду кричал с трибун: «На селе нарождается новый куркуль, мы не за это воевали, проливали кровь, не допустим! Человек должен работать только на работе и только на государство. Дома он должен посвятить досуг культуре, культурному времяпрепровождению — читать газеты, ходить в кино, играть в шашки, домино, заниматься самодеятельностью, петь и плясать, а не ползать, корячиться на грядках в огороде или часами пропадать в сарае с телятами, поросятами, таскать навоз. У нас стоит задача создать гармоничную личность, культурную, грамотную, а не плодить кулаков, мы это уже проходили». На беду селян, Н.С.Хрущев оказался скорым на руку человеком, он мало думал, сказал – сделал. Тут же со скоростью экспресса вышел жесточайший закон о дополнительном налогообложении подворий. Облагалась налогом не только любая живность, включая гусей, кур, уток и кроликов, но и каждое фруктовое дерево, куст малины, крыжовника – все, что было в хозяйстве и «мешало» колхозникам, селянам культурно проводить время.

Народ поспешно, со слезами на глазах, стал уничтожать живность, все сады пошли под топор. Хрущев даже не разрешил до осени, до холодов, додержать скотину. Тогда бы люди хоть мясом на зиму запаслись, о холодильниках тогда и речи не было. Кто-то скажет – нужно было продать живность, а кто же купит скот при таких налогах? Все шло под нож, под топор, за копейки на базар: и коровы, и телята, свиньи и бараны, козы, только кошек и собак не задел хрущевский закон. Даже бедных осликов, любимых детворой, Хрущев велел вывести подчистую. Ослики служили тягловой силой на селе, даже велосипед в деревне по тем годам был роскошью. Злые языки в нашем поселке Мартук утверждали, что ослики попали под закон, потому что Сталин однажды прилюдно назвал Хрущева ослом. У хозяев не поднималась рука, чтобы уничтожить осликов, и мы, ребятня, плача и рыдая, гнали их в степь, а утром они печально стояли у ворот, не понимая — в чем они провинились? Тогда поспешно вывезли их далеко за реку, где до зимы их всех задрали волки.

Вот такой закон против села, против жизни ввел Н.С.Хрущев. Вряд ли в истории России есть правитель, в адрес которого с каждого сельского двора неслось столько проклятий. Слезы и проклятия селян дошли до Всевышнего, жизнь Хрущев кончил позорно — предателем, изгоем, сын живет на чужбине, в стране его врага. Последствия хрущевского закона сказываются в России до сих пор, через семнадцать лет Л.И.Брежнев объявит продовольственную программу, из которой ничего не получится. На нефтяные деньги, как и сейчас, станут закупать за рубежом и мясо, и масло, и птицу, и колбасу, а кончатся нефтяные деньги – рухнет СССР. Вот результат недальновидной политики сумасброда Н.С.Хрущева.

Позже Н.С.Хрущев попытался смягчить антинародный закон о сельском подворье. Он так «любил» село! Срочно издали новый закон, «облегчающий» жизнь женщинам — труженицам на селе. Чтобы женщины после работы не пропадали на кухне, а жили, как и мужья, культурно – пели и плясали, Хрущев приказал общепиту страны отпускать обеды на дом со скидкой в десять процентов. Я сам клеил эти объявления в столовой и чайной Мартука. Однажды я спросил Ивана Трофимовича Бесчастного, однорукого фронтовика, заведующего чайной — купил ли кто-нибудь хоть один обед на дом? В ответ Иван Трофимович печально улыбнулся и спросил меня: «А твоя мать ходит в ресторан покупать обеды для своих шести едоков?»

«Ак-кулак», белое ухо, т.е. свинья, только так называли Хрущева ожесточившиеся казахи в Мартуке, оставшиеся без скота. Н.С.Хрущев вырезал скот в стране, отучил людей от земли, от труда, согнал с родных мест, создал люмпен-пролетариат. Как раз в те годы в наше село потянулись татары из-под Казани. Наверное, там было еще труднее, а у нас начали поднимать целину. Перебирались татары в Мартук до 1975г., более 300 семей переехало. Нынче мы не сеем и не пашем, только смотрим футбол и конкурсы красоты и едим отбросы со всего света.

Сегодня, когда открылись архивы, обнародованы и новые тайны деятельности Н.С.Хрущева — это его письма к И.В.Сталину. Хрущев, будучи руководителем Украины, неоднократно обращался к вождю с просьбой – увеличить ему квоты на арест и расстрел неблагонадежных людей. Имеющиеся квоты он приводил в исполнение раньше всех. Теперь понятно, почему он так спешил провести ХХ съезд КПСС, чтобы от лица партии обвинить И.В.Сталина в культе личности. Боялся, что рано или поздно могут всплыть и его письма, и станет ясно — кто был кровожаднее самого вождя. Не убери Хрущева заговорщики, его товарищи по партии, в 1964 году, он бы почистил архивы. Но не успел.

Ни один правитель СССР до Н.С.Хрущева и после него не писал мемуаров после своей отставки специально для Запада. До него это делали только диссиденты, которых он нещадно клеймил и изгонял из страны, но они не были носителями строго охраняемых государственных тайн. На такое предательство решился только Н.С.Хрущев, не диссидент, а какой ни есть глава великого государства. Почему предательство? – я слышу гул недовольных доморощенных либералов. Мол, всякий политический деятель имеет право на мемуары. Согласен. Не спешите, обязательно объясню. Есть на что сослаться, это не мои фантазии.

Года два назад я прочитал в «Комсомольской правде» статью о Н.С.Хрущеве и его мемуарах. Владельцы газеты — очень известные и осведомленные в политике люди, и фантазировать на эту тему не станут, слишком серьезный вопрос, он по новому освещает деятельность двух первых лиц СССР.

Но все по порядку. Н.С.Хрущев писал мемуары только для Запада и даже знал, кто передаст их туда – Виктор Луи. Лурье был вхож во многие посольства, ЦК КПСС, МИД, естественно, на Лубянку. Когда мемуары были написаны, Хрущев попросил своего сына Сергея, теперь уже давно живущего в США, связаться с Виктором. Луи согласился доставить рукопись в Америку и даже сам сделал микропленки. Но он не хотел рисковать головой за опального Хрущева — с рукописью и микропленками Луи поспешил на Лубянку к Ю.В.Андропову и сообщил тому лично, что в мемуарах слишком много государственных тайн. Очень скоро, даже поспешно, Виктора Луи вызвали на Лубянку и, вернув бумаги Хрущева, дали ему «добро» на вывоз, даже помогли ему без помех покинуть страну. Луи думал, что из рукописи и микропленки были изъяты особо важные секреты, но все тайны остались на месте, Андропов не изъял ни одной страницы. В статье «Комсомольской правды» говорится, что Н.С.Хрущев нанес своими мемуарами материальный урон СССР, не сопоставимый с тем, что сделали все предатели-перебежчики после войны вместе взятые, включая и генерала Н.Пеньковского, чье предательство стоило СССР миллиарды и миллиарды долларов. Если верить статье, выходит, что и Ю.В.Андропов приложил к этому руку?

Вот такая статья появилась в официальной газете. Но комментариев, опровержений, сколько я ни ждал, нигде не последовало. Страна должна знать своих героев – говорили в мои молодые годы. Но и о таких «героях» мы тоже должны знать. Если бы Хрущев в мемуарах писал о кукурузе или о том, как травил Андрея Вознесенского, или вспомнил закон о личных подворьях – кто бы его напечатал в Америке, кому он нужен со своим идиотским поведением и нелепыми законами, кто бы приютил его сыночка? Как же его предателем не назвать? Правдолюбцем, по-вашему?

И последнее. Еще об одном крупном предательстве интересов России Н.С.Хрущевым. Я имею в виду передачу Крыма Украине, просто волевым решением в нарушение Конституции и старых договоров царской России с Турцией. Россия осталась без выхода в южные моря, потеряла всесоюзные здравницы, знаменитый Артек. Мы платим за аренду своего Севастополя безумные деньги и ездим отдыхать в Турцию и Египет. Разве такое можно прощать?

Я за то, чтобы Н.С.Хрущев, М.С.Горбачев, Б.Н.Ельцин остались в истории страны, даже памятников рушить не стоит, если они уже есть. Они обязательно должны быть в нашей истории, чтобы народ знал, что сделал каждый из них в ущерб России. Надо политиков оценивать по делам, иначе все новые и новые жулики, аферисты будут у руля государства. Надо помнить и Библию: судите их по делам их — справедливее не скажешь.

13 июля 2013г.

Греция. Пелопоннес

______________________________________

Рауль Мир-Хайдаров

ПРОДОЛЖЕНИЕ…