НАЧАЛО

Насколько я себя помню, в детстве рисование меня никогда не интересовало. Ну да, в школе рисовал, как и все. Даже пятёрки получал. В школе многое делал, как все. Но интереса к рисованию не было. Когда класс водили в музей, проходил быстро мимо картин, особо не вглядываясь и не прислушиваясь к тому, что говорил экскурсовод, и с нетерпением ждал окончания экскурсии. Интересы тогда были совсем другого рода. А вот после поступления в институт в моей жизни многое изменилось. Произошло это под влиянием одного из студентов нашей группы, который уже на первом курсе стал моим другом, и дружба с которым продолжалась потом долгие годы. Он-то и познакомил меня с компанией своих приятелей, увлечённых изобразительным искусством. Когда я первый раз попал в неё, мне, честно говоря, было смешно и как-то неловко слушать их рассуждения о живописи, музыке, философии, жизни… Они мне казались искусственными, надуманными и, часто, манерными. Но чем-то она, эта компания, меня зацепила — своей необычностью, что ли, непохожестью на тех людей, с которыми раньше часто и помногу общался. И здесь немалую роль сыграл авторитет друга. Благодаря ему, я стал вслушиваться в содержание бесконечных разговоров и споров, увлёкся ими и… заболел. Да, заболел. Заболел разговорами, шумными дискуссиями, чужими мнениями, взглядами. Стал интересоваться услышанным и читать книги, которые шумно обсуждались в компании, смотреть репродукции картин художников, чьи имена постоянно оказывались на слуху. А однажды взял в руки кисти, выдавил на фанерку краски и попробовал кистями повозить по гладкой белой поверхности картона. И, удивительное дело, у меня получилось. Нет, те первые, часто беспомощные и наивные попытки, не были шедеврами, но, к моему удивлению, они напоминали реальность и не казались совершенно безобразными. Я с недоумением смотрел на свои первые картинки и не мог поверить, что это я своими собственными руками изобразил кувшин, дерево, небо, облако, даже человека… Но самым странным для меня были слова одобрения со стороны новых товарищей. Они на полном серьёзе подолгу рассматривали мои творения и так же серьёзно их обсуждали, употребляя ещё непривычные для меня понятия: колорит, композиция, форма, линия, цвет… Порой казалось, что это — всего лишь игра, забава, приятное и несколько изощрённое времяпрепровождение. Однако, дни переходили в недели, недели в месяцы, месяцы в годы, а мой интерес не пропадал. Напротив, он усилился. Я уже не тушевался в разговорах, много узнал, как казалось, понял и кое-что сделал. Мы часто вместе ездили за город — на этюды, и я уже не был прежним сторонним наблюдателем и слушателем. Я бодро наравне со всеми вышагивал по полям и перелескам, в поисках «подходящих мотивов», неся на плече уже сильно перепачканный красками этюдник и папку с картонами. А когда «мотив» находился, то бодро раскрывал жёлтый чемоданчик, становился перед ним и, то отойдя, то приблизившись, отчаянно махал кистями, лихорадочно нанося «вкусные» пастозные мазки на девственную поверхность листа. Недавно робкие прикосновения сменились на уверенные и даже несколько самонадеянные. Наверное, со стороны могло показаться, что работает «настоящий» художник. Но я-то знал, что внешний вид, поведение — бравада перед товарищами, скрывающие робость и неумелость, а иногда — боязнь и отчаяние, что не смогу сделать, как они, «как надо», и буду не понят и осмеян…

Время шло, закончился институт, я получил распределение и уехал работать на крайний север. Но моё увлечение продолжалось. Оно становилось более самостоятельным, осмысленным и, если так можно сказать, профессиональным. Во всех местах, где приходилось жить, я устраивал уголок под мастерскую. Устанавливал самодельный мольберт, рядом ставил ящичек с красками, раскладывал кисти, картоны, а по стенам развешивал рисунки и картинки, написанные акварелью, гуашью, темперой, пастелью и маслом — всем, что имелось под рукой на данный момент. Каждую свободную минуту я уделял живописи и рисованию. Возвращаясь с буровой, торопился в свой рабочий уголок, а если выдавались свободные дни, вешал на себя этюдник, взваливал на плечо мольберт и сопровождаемый верной и любимой собакой отправлялся в тундру, откуда возвращался с парой-тройкой свежих эскизов или рисунков. Даже на буровых нередко доставал папку с бумагой и принимался рисовать предметы бурового быта, окрестности и, конечно, моих сослуживцев и товарищей по работе…

Когда же я получал письма с, как у нас говорили — «земли», от друзей, оставленных в далекой и часто казавшейся призрачной жизни, то с нетерпением читал о проходивших в Москве выставках, новых книгах, фильмах и картинах, которые создавали мои приятели и фотографии которых с любопытством и ревностью рассматривал. Невольно я сравнивал полученные изображениями со своими творениями и старался понять, что делаю я, что — они, в каком направлении мы движемся, чем похожи и чем отличаемся… Они были там, в той, покинутой мной реальности, и продолжали жить теми событиями, которыми мы жили вместе год, два, три года назад, ведя те же разговоры и обсуждения. У меня же всё было новое. Новая территория, новые люди, новые условия существования часто суровые и непредсказуемые… И чем больше я погружался в них, тем больше понимал, что то, что изображаю, сильно отличается от того, что делают друзья. Мне стало тесно в кругу ценимых мной всего несколько лет назад Кирхнера, Мюллера и Шмидта-Ротлуфа, Ван-Гога и импрессионистов, Сутина, Мунка, Модилиани, Брака, Шагала, Нольде… — всего того, что любил и к чему стремился. Я понимал, что рисую и пишу вторично, что смотрю на мир глазами, пусть замечательных, любимых мастеров, но не своими. Что это — не моё и не я. А где я? Где моё? Ответ на этот вопрос пока не находился. Я понимал, что найду, но как и когда, оставалось загадкой, которая мучила и не давала покоя… Но, тем не менее, продолжал трудиться: писать, рисовать и думать, думать, думать… Иногда мне удавалось на несколько дней прилететь в Москву. То были рабочие поездки, связанные с сопровождением спецрейсов или какими-то другими производственными делами. И тогда я не упускал случая навестить товарищей, увидеть их работы и показать свои. Эти встречи были незабываемы. Я, как губка, впитывал в себя увиденное и услышанное и намеревался впоследствии использовать. В одну из таких поездок я и оказался в мастерской на Фрунзенской набережной.

Аркадий Паранский

ПРОДОЛЖЕНИЕ >>