В один из приездов в Израиль, я захватил с собой из Москвы этюдник и краски.
— Поработаю, — решил я. — Во-первых, мир через краски познаётся по-другому; а, во-вторых, авось продам что-нибудь. Мало ли как обернётся…. Гонорар мне совсем не помешал бы.
С этюдником я бродил по городку, где жил, и пытался найти какой-нибудь подходящий вид, чтобы остановиться и начать писать. Меня уже стали узнавать прохожие, которым примелькался смахивающий на палестинского террориста бородач с ящиком для красок на плече, и, особенно, продавец пивного бара, куда я регулярно заходил после долгих блужданий по жесточайшей жаре выпить холодного израильского  пива.
— Шалом, цаяр, — окликал он меня, что означало: «Мир тебе, художник», а затем спрашивал, — бира? Т.е. — пива?
— Ок, — отвечал я, — бэвакаша (пожалуйста). И присаживался за один из деревянных столов, стоящих под большими брезентовыми зонтами с разноцветной рекламой пепси-колы. Официантка, симпатичная юная барышня с  почти под ноль постриженными волосами и короткой косичкой на затылке, приносила мне большую с росой на стекле кружку холодного пива и ставила рядом мисочку с пересоленными оливками. Просто так эти оливки есть было невозможно. По виду они напоминали засахаренные фрукты, только вместо кристалликов сахара  кожура  сверкала облепленными крупными кристаллами  соли. А по вкусу это была смесь чего-то ужасно горького и кислого одновременно, однако к пиву шла отлично.

Аркадий Паранский. Иерусалим. Оливковая роща. (Из серии «Израиль»). 1996. Картон. Пастель. 50х65см.

— Плиз, — говорила барышня, кокетливо сверкнув глазками, и ,взмахнув косичкой и плавно покачивая стройными бёдрами, удалялась к барной стойке. Я провожал юную обольстительницу вожделенным взглядом и принимался за пиво, которое напару с оливами во рту создавало совершенно неповторимый вкус и королевский букет.
Попивая прохладный, освежающий напиток, я сидел, размышляя с чего же мне в конце концов начать работать, и, не придя ни к какому решению, принимался за следующую кружку, потом ещё одну и ещё…
Несколько дней я блуждал по улочкам и закоулкам, подбирая места для будущих сюжетов, пока не оказался в пальмовой роще, росшей на самом въезде в город. Роща располагалась рядом с центральной магистралью, ведущей от хай-вэя  к автостанции. Собственно меня привлекла не сама роща — не видел я что ли пальмовых рощ в подмосковье, а открывающийся от неё вид на городские кварталы. В очередной раз традиционно забредя в пивной бар и попивая пиво с оливками, я решил, что, пожалуй начну с этой рощи.
На следующее утро я уже стоял под раскидистыми пальмовыми кущами и, то подходя к этюднику, то несколько отдаляясь, писал нехитрый пейзаж с сине-фиолетовой магистралью,  жёлто-оранжевыми кубиками домов, с ярко-красно-фиолетовыми кустами бугенвиллии,  свисающими откуда-то сверху и, как шатрами, заполнившими пространство между домами и дорогой, с прозрачным белёсо-голубым совершенно без единого облачка небом, ну и конечно с пальмами, посаженными вдоль улицы.
Этюдник стоял в нескольких метрах от шоссе, поэтому из окна проезжающих мимо автомобилей можно было без труда разглядеть создаваемый мной «шедевр».
По всей видимости, не каждый день на этом месте располагался пишущий городской пейзаж художник, что вызывало, к моему удовольствию, некий не совсем здоровый ажиотаж среди водителей и их пассажиров. Подъезжая ко мне, они притормаживали свои машины, стараясь разглядеть, что там творит этот новоявленный Клод Монэ, из-за чего на дороге образовалась приличная пробка. И я тому был причиной. Некоторые вылезали из окон чуть ли не по пояс, вглядываясь в изображаемое, некоторые приветливо махали, кто-то звал сесть в его машину и поехать… куда?… зачем?
Неожиданно для самого себя я стал центром внимания, что безусловно льстило моему самолюбию. Впрочем, надо признать, к качеству работы это не имело никакого отношения…
Так, купаясь во внезапно вспыхнувших лучах зрительского интереса, я продолжал творить, пока одна из машин не остановилась и из неё не выбрался странного вида, высокий, темнокожий, худощавый человек, в салатовых шортах, красной майке и  широкополой соломенной шляпе — видно из эфиопских евреев. Он подошёл и с видом знатока стал ходить у меня за спиной, причмокивая и что-то бормоча на непонятном языке. Затем на этом же языке он обратился ко мне, активно жестикулируя и показывая то на этюд, то на меня. Я попытался ему объяснить, что, мол, моя твоя не понимать. Но его твоя, очевидно, тоже не очень хорошо понимать моя, поэтому наши объяснения ничем бы и не закончились, если бы из машины не вылез очень похожий на моего гостя, такой же темнокожий мальчуган. На неплохом русском языке, он объяснил, что хочет его, как оказалось, папа.
— Откуда ты знаешь русский? — полюбопытствовал я.
— Так у нас пол-класса — русских, — спокойно отреагировал малыш и неожиданно для меня скороговоркой добавил, — лехкибэнамат, — отгоняя назойливую муху.
— Что-что? — переспросил я.
— Лэхкибэнамат, — ещё раз прозвучала напоминающая что-то очень родное скороговорка, как  выяснилось позже, означающая банальное — «пошла вон», а потом мальчуган добавил, — он, — и показал на отца, — хочет тебе подарок сделать. Ему нравится твоя картина.
А картины-то ещё не было. Был этюд в самом начале работы с, местами, ещё даже не закрашенными кусками картона.
— Что, на самом деле нравится? — удивился я.
— Нравится-нравится, — и мальчуган показал большой палец.
— Ёфи… ёфи…- заверещал отец.
— Ну раз «ёфи», нехай дарит свой подарок.
— Ты долго будешь тут? Никуда не уйдёшь? — спросил мальчуган.
— Буду пока.
— Ты, смотри, не уходи. Мы скоро вернёмся, — сказал малыш, взял отца за руку и они направились к стоящей рядом и перегораживающей движение машине.
— Ну и дела, — подумал я и, когда старенький пежо нежданных гостей, громко сигналя, отъехал, продолжил работать.
Прошло, наверное, что-то около получаса или час, и мои гости вернулись. Папа торжественно вышел из машины и, держа на вытянутых руках большую плетёную корзину, подошёл ко мне.
С не менее торжественным видом он наклонился и поставил корзину у моих ног. Она была полна неспелых, совершенно зелёных и, на мой взгляд, несъедобных маленьких лимонов. Эфиоп взял один из них и протянул мне, что-то при этом бормоча.
— На, ешь… Вкусно, — перевёл подошедший сын.
— Спасибо, — слегка помявшись, промямлил я, — потом как-нибудь.
— Как хочешь, — сказал малыш, — это — тебе. Подарок.
— За что? — поинтересовался я.
— Ты — художник. Художников отец уважает, — прозвучало в ответ.
— Ну раз уважает, тогда беру с благодарностью, — сказал я и протянул отцу руку. — Тода раба.
— Тода, тода… ёфи… — отец показал пальцем на меня, а затем на этюд. — Тода… — и пожал мою руку.
После чего он наклонился, вытащил из кучи самый неспелый и зелёный, цвета новогодней ёлки, лимон и смачно, ничуть не поморщившись, откусил от него большой кусок. Меня аж передёрнуло всего, а он с явным удовольствием  прожевал этот кусок, откусил ещё один, помахал рукой и, взяв сына за руку, пошёл к машине…
Я смотрел на подарок и думал:
— Это — твой первый, между прочим, честно заработанный тут гонорар, художник…  Удачи тебе, цаяр!…