НАЧАЛО

Я и не подозревал, что следующий визит состоится через двадцать лет. Да, прошло двадцать лет со времени моего посещения, и я снова оказался в мастерской на Фрунзенской набережной, расположенной под крышей «сталинской» кирпичной многоэтажки. На этот раз дверь открылась почти сразу после звонка.

— Здравствуйте, здравствуйте, — приветствовал меня сильно постаревший хозяин в накинутом на плечи пальто. — Вот уж кого не ожидал увидеть. Когда вы позвонили, я вас сразу узнал. Сколько же лет прошло?

— Много, очень много… — я стоял в нерешительности, ожидая приглашения войти.

— Ну что же вы не проходите? Проходите, не стесняйтесь. Рад, что навестили старика.

Я прошёл в мастерскую, где было так же холодно.

— Надо же. Ничего не изменилось. Кажется, всё — там же, как и тогда. Те же стеллажи, картоны, бумага, краски…

— Вам кажется. Многое изменилось. И, главным образом, я. А это, — он показал на стеллажи и стол, — на самом деле — то же. А куда оно денется, раз уж сделано… Правда, кое что уничтожил, но основное, главное,  — тут. Ну а вы, вы как? Что делаете, чем занимаетесь? Всё нефть ищете?

— Нет, нефть больше не ищу.

— А что ищите?

— Ничего. Ушёл я из «большой нефти».

— Куда, зачем?

— Как вам сказать? В живопись…

— Да, я помню, что вы интересовались… Но как же?..

— А вот так. Набрался решимости и бросил. Понял, что жизнь — одна, и надо заниматься основным, тем, что хочешь.

— А зарабатываете чем?

— Да чем придётся. С голоду не помираю.

— Смело. Не боитесь?

— Чего?

— Такой жизни. Искусство — штука коварная и опасная, — он кинул взгляд на стеллажи. — Особенно, когда делаешь то, что хочешь и считаешь нужным. Как правило, это мало кому интересно. Для себя же делаешь…

— А я полагаю, что только так и надо. То, что для себя, и есть самое важное и ценное. Оно — настоящее, потому что — твоё, выстраданное, пережитое. Только так, мне кажется, и надо. А уж понравится кому или нет… На это есть промысел Божий. Как говорится, «делай, что должно, и будь, что будет»…

— Да? — он внимательно посмотрел на меня. — А вы изменились. Тогда вы так не рассуждали.

— Тогда? Тогда я мало что понимал. Только искал.

— Удалось найти?

— Что-то — да.

— Что, интересно?

— Себя.

— А знаете, это — самое главное. Найти себя и не изменять. Чертовски это трудно, но если нашёл, то…

— А вы? Над чем вы сейчас работаете?

— О… — лицо мастера  мгновенно ожило и необычайно помолодело. — Вы не представляете, каким интересным делом я сейчас занимаюсь.

— Каким же?

— Идите сюда, — он подошёл к одному из стульев, стоявших около стола, сел, и махнул мне. — Берите стул и садитесь. Смотрите.

Он положил перед собой стопку бумажных листов и перевернул верхний. На нём были нарисованы какие-то разводы, напоминающее солнце, жирные линии, точки, круги…

— Что это?

— Это? — он погладил рисунок. — Это, наверное, моя последняя работа. Могу себе позволить сделать то, что хочу, что долго вынашивал — всё не решался взяться, носил внутри, боялся расплескать, растерять… И взялся наконец. Франсуа Вийон. Завещания и баллады. Очень хочу успеть… Боюсь, только не успею, — он с любовью посмотрел на листы, а затем уже с грустью — за окно. — Время, будь оно не ладно, поджимает, да и здоровье… Впрочем, не будем о печальном. Лучше покажу, если интересно, конечно, — он поднял на меня прищуренные глаза. В них была надежда и уверенность. — Мне кажется, что интересно. Иначе, чего было ко мне тащится. А? Нет?

— Давайте смотреть…

Он бережно брал очередной лист, долго рассматривал, ожидал, чтобы всмотрелся я, откладывал в сторону и переворачивал следующий. Странный мир открывался передо мной. Это не были изображения чего-то конкретного. Это были только очертания, только наброски того, что может появиться и проявиться в отчётливой форме, но уже родилось и жило энергичной и активной жизнью. Я вспомнил, как двадцать лет назад, в рассказе о Филонове, упоминался термин «кривой рисунок». То, что открывалось передо мной, было не просто «кривым рисунком», а ни на кого и ни на что не похожим. Напрашивались аналогии с одной стороны с рисунками Леонардо, Тинторетто, Рембрандта, но в только намеченном, ещё не проявленном виде, а с другой сразу вспомнился Джакометти. Странные параллели возникли, необъяснимые и непонятные. Хотя, почему — непонятные? Всё было понятно. И там, и тут была подлинная жизнь и рука большого мастера, безошибочно ведущая свою, только ей одной подвластную линию. Листы сменяли один другой. На одном сплетались в клубок какие-то пятна, на другом из хаоса линий вступали очертания людей, на следующем были только полосы, обозначающие строчки, их сменяли почти детские рисунки человеческих тел и рожиц… Стороннему наблюдателю, наверняка, показалось бы, что это неумелая, детская мазня. Но я отлично понимал и не только понимал, но и чувствовал, что передо мной — первоклассные рисунки…

— И давно вы этим занимаетесь? — прервал я молчание.

— Давно. Знаете, ведь и переводить самому приходится. Что-то меня в существующих переводах не устраивает. Вот и вожусь, благо возможность есть…

— А почему только такие, как бы правильнее выразиться, набросочные, почти абрисовые формы?

— Вы имеете ввиду «классический» рисунок?

— Да.

— Зачем? Это-то я всегда могу сделать. Гораздо важнее найти композиционное решение. Вселить жизнь, экспрессию. Понимаете? А форму заполнить конкретными деталями я всегда смогу. Это — самое простое.

«Самое простое». В очередной раз я осознал, как далёк от настоящего мастерства и как, в сущности, примитивен в своих поисках. Но я был таким, каким только и мог быть. Уж это-то я хорошо усвоил. И, если чему-то в моей жизни и работе суждено сбыться, то только так и будет. Никак не иначе. И достичь я смогу только того, что смогу достичь, и понять «только то, что уже понял»…

Долго, очень долго рассматривали мы рисунки, обсуждали их, обсуждали творчество других художников и… читали стихи. Вернее, мастер читал, а я слушал. Он читал Вийона в своём переводе, изредка посматривая на меня, словно удостоверяясь, что я — тут и слушаю. А я был тут. Очень тут. И слушал, впитывая в себя каждое слово и сравнивая услышанное с тем, что видел. И это было единство. Единство мастера и цели. Единство мастера и продукта его труда. И опять я вспомнил рассказ о Филонове и филоновское «художник плюс вещь». Да, так и было…

Потом он пошёл меня провожать. Мы шли, почти не разговаривая. Каждый думал о своём. Я — о только что увиденном и услышанном, а он, наверное, — о Вийоне и о том, сколько ещё осталось… Перешли проспект. Около станции метро он неожиданно сказал:

— Спущусь.

Мы спустились на платформу и остановились.

— Ну всё. Дальше — сами, — он протянул мне руку. — Удачи вам. И берегите себя.

Я пожал руку и, смущаясь, обнял моего провожатого. Он с удивлением посмотрел на меня, затем похлопал по плечу, повернулся и направился к выходу.

… Я смотрел, как он уходил, и что-то сжималось внутри, прессовало душу и сдавливало горло. Жуткая тоска наваливалась и чувство глубокой несправедливости и безысходности. Он уходил. Уходил в свой мир, в своё замкнутое пространство, в своё одиночество.

Он шёл по платформе среди многочисленной толпы, погружённый в себя. Иногда натыкался на кого-то, удивлённо поднимал голову, извинялся и следовал дальше. Он уходил от меня. Уходил. Большой художник и не очень здоровый одинокий человек, казавший ещё более одиноким в этой толпе мечущихся словно в броуновском мельтешении, спешащих по своим делам людей, которым и дела не было до пожилого мужчины, одетого в старенькое потрёпанное пальтецо, туго обмотанное у воротника таким же старым, выцветшим красным шерстяным шарфом…

Аркадий Паранский

* — использованы отрывки интервью, взятого у Г.А. Щетинина в 2003 году корреспондентом Радио Свобода Е. Ольшанской.

Москва. 2013 г.