Десанка все чего-то ждала. Ей сорок, но она работала со студентами и забывала о своем возрасте. Она вновь чувствовала себя влюбленной и ждала его. И вдруг звонок в дверь.

Что-то подталкивало Десанку открыть самой. Ощущение, что брошена, неприятно обволакивало, как дым от дымовушки.

— Заходи, — Десанка не могла скрыть радости при виде мужа.

— У тебя гости, как всегда?

— Да, но они сейчас уйдут.

— Давай поговорим здесь, — он стоял за порогом. — Ты же не против развода. Да?

— Да, — выдавила она из себя.

— Тогда распишись вот здесь.

— Что это?

— Развод. Я попросил, чтобы не затягивали.

— Сейчас… — поставила закорючку, не читая. — Все?

— Фифти-фифти, — сказал муж, и губы его перекосились в мстительной усмешке.

И ушел.

…И тут вспомнилось все: и то, что было с ней, и то, что сделали с матерью… Все выстроилось в одну жизнь, словно все это было с ней самой.

Русских девушек провожали из послевоенной Германии.

Во время вокзальной церемонии проводов была музыка, но она не заглушала плач женщин.

Кате подарили бледно-желтые нарциссы, Любе — розоватые, еще не раскрывшиеся тюльпаны.

Иво держал на руках грудного ребенка, в красивом немецком одеяльце. Ребенок плакал, заглушая музыку. Иво — серб, он не воевал, он тоже работал у немцев всю войну, он ровесник Кате. Он не замечал, как  требовали, что бы все провожающие покинули вагон, не слышал, как уговаривали его выйти, он только ощущал, как чужие руки, настойчивые и цепкие, пытались отнять у него дочь.

Вместе с Иво был его друг-немец. Немец не отходил от Любы, целовал ее руки и плакал.

Наконец поезд тронулся. Немец спрыгнул с поезда на ходу.

— Покорми ребенка, Катя, — Иво сам отдал девочку ее матери, когда поезд поехал..

Совсем молоденькая русская мама Катя держала младенца на руках, и мелькавшие за окном немки видели, как проплывает мимо них женщина с глазами мадонны Рафаэля.

Немки только что пережили войну на своей территории и разгром. Стиль Маркеса плохо сочетается с нашими реалиями, сказала бы библиотечная дама. Но стиль, как ветер, он постоянно меняется, он гонится за живым языком по селом и городам, по дальним и ближним. Стиль — это звук ветра, в котором живут слова.

Когда поезд набрал скорость, Катя прикрыла грудь розовой пеленкой, и ребенок стал искать губами родничок молока. Мать помогла ему, младенец сделал два-три  судорожных движения и опять потерял грудь и громко, пронзительно заплакал.  Мать заглянула к нему в укрытие под пеленку, лицо ребенка было розовое.

— Что?! Что с тобой? — Иво испугался ее лица, словно она пересиливала какую-то боль. — Тебе плохо, Катя? Как ты поедешь? Оставайся! Выйдем на следующей остановке.

— Нет! Я уже решила. Там мама. Она ждет нас.

— А я? Я как без вас? Останься здесь, — говорил он по-немецки. — Прошу! Умоляю! Останься!

— Нет. Ты знаешь, это нельзя.

Ребенок смотрел в лицо матери, тужась вырваться из пеленки, и, наконец, ему удалось высвободить ручку, которая с какой-то судорожной быстротой ударилась в самый сосок груди. Женщина перетерпела боль и легким нажатием пальцев стала поглаживать грудь, вызывая приток молока. Терракотовая капля молока появилась на темном родничке соска. Поезд дернулся, и капля  упала на лобик. Девочка сморщилась и заплакала.

— Что она плачет? — спросил Иво по-немецки.

— У меня нет молока.

— Почему? — спросил он по-сербски, от горя теряя рассудок.

— Потому что идет война, — бросала упрек всему миру.

— Неверно, уже закончилась, — успокаивал Иво, не зная, что говорить.

Поезд остановился.

Руки дрожали. Вот сейчас, в эту минуту, что-то произойдет, чего изменить будет нельзя. Это произойдет сейчас.

— Как ты будешь одна, Катя? Вернемся! —  умоляющим взглядом, с тревогой и отчаянием говорил Иво. — Что ты там с ребенком  будешь делать одна?

— Там мама…

— Там опасно. Ты знаешь. Там была война.

— Везде была война.

— Вернемся, Катя, — уговаривал женщину. — Я люблю тебя!

— Нет. Не могу. Ты знаешь.

— Я буду делать для тебя все. Десанкой дочку назовем.

— Нет, — Катя судорожно прижала дочь. — Мы едем домой.

— Дочке Десанке три месяца. Молока нет, — шептал он, как помешанный,  когда его пытались вывести из вагона.

— Вы муж? — спросили его.

— Да. Это мой ребенок. Это моя дочка Десанка, — говорил он.

— Простите, у вас нет документов ехать дальше. Прошу вас, пожалуйста, выйти.

Но его пальцы и угловатые локти будто сковал мороз, никто не мог их разогнуть, и только испуганно заглядывали ему в глаза и трясли за плечи.

Иво вернулся в Германию один.

Люба, чтобы не видеть этой сцены, отвернулась. Как сочувствовать подруге, когда у самой от горя душа разрывается. Она встала. Отошла. Но это не помогло, толчки начались всё сильнее и чаще, и были уже где-то под сердцем.  Она положила руки на живот, от страха  глаза её расширились (Только бы не началось здесь!) — надо доехать до дома. И вот всё вздрогнуло и поплыло. Люба оперлась руками о раскладной столик, уронила на руки голову и почувствовала, как внутри  всё дрожало. Но боль так же внезапно прошла, как и наступила, и все словно провалилось куда-то.

Она медленно, цепляясь руками за поручни и полки, соскользнула на пол. Под полом стучало сердце поезда.

— Помогите, — ей стало страшно, словно и ее сердце сейчас рассыплется на множество вертящихся стучащих колесиков. — А! Ой! Помогите! А!А!А!!! Мама! Мы дома?! Мама — мы приехали? Россия? Мы дома… И никто больше не заставит нас носить красные повязки со словом «раб»?

— Люба! Терпи! Это роды… Началось, — уговаривала подругу Катя. — Я буду тебе помогать. Это не страшно. Это сейчас пройдет. Помогите же мне положить ее на полку!

— А! А! А!!! Мама! Я не хочу тут жить! Я хочу домой! Мама!

Родилась девочка.

Одежек и пеленок было полно — у племянницы хозяйки ребенок умер, и все немецкое приданое  отдали русским молодым мамочкам.

Поезд был в пути долго, остановки затягивались на сутки.

На стоянках Катя бежит за водой, костер разжигает, кашу варит, а Люба кормит правой грудью свою дочь, левой — Десанку. На каждого ящик дали продуктов на два месяца.

…Прошло много лет. Когда она рассказывала эти эпизоды, ей говорили: «Неправдоподобно, нарочито, не естественно. Да такого не могло быть…». Десанка не спорила, может быть было не так, или не совсем так, все, что было в прошлом — это сочинение нашей памяти в союзе со скупым изложением хроники тех дней. Но кто же может поручиться за достоверность хроники и исключительность памяти. Наше прошлое такое, каким мы его видим или хотим видеть.

Десанка преподает в вузе. Ее увлекает работа со студентами. Но сейчас у нее все перепуталось: прошлое вырвалось из плена памяти. От нее ушел муж. Все, все из-за него, из-за того, что муж ушел из дома. Как она его любила! Память, как песочные часы, кто-то перевернул, и все забытое, давно прошедшее, стало переживаться заново. И она, так долго молчавшая, стала рассказывать всем о тайне своего рождения.

— А сюда приехали — допросы… К матери приставили молодого человека, чтобы он следил за ней, — рассказывает она студентке, к которой привязалась, как к родной.

— Что к каждому репатрианту по человеку? Может быть, он просто влюбился в нее?

— Да? Интересная ты, Соня… Бабушка вернулась из эвакуации — дом разбит, дед убит.

— Вы так и не знали, кто ваш отец? — спросила студентка Соня.

— Ты что, не знаешь, какое время было? Было «Утро стрелецкой казни»…

— Что, что? Какое утро?

— Время, когда каждая фигура — вопрос. Изменник не изменник. Если был у немцев, значит, предал Родину…

— Написали бы роман о своей судьбе.

— Роман? По сюжету и прием. Одни вопросительные знаки. Судьба — знак вопроса.

— Вот я и говорю. Напишите.

— Да кто нам поверит… А знаешь, почему пять ног у сфинкса?

— Это у тех, что в Вавилоне? Крылатые львы?

— Сфинкс — это человеколев. — А ты знаешь, что на Красной площади стрельцов не казнили? Это художественный вымысел, сочинение, а все верят.

Десанка вспоминала раннее детство и рассказывала так, будто это она сама себя рожала.

— Маме посоветовали в моем свидетельстве о рождении изменить страну.

— Кто?

— Тайная политическая полиция.

— Зачем? — удивилась студентка Соня.

— «Ты что?! Дочери жизнь портить?!» Вдалбливали матери, запуганной женщине, осведомленные люди.

Десанка выросла с отчимом, семья была благополучной, с достатком. Мать сумела окончить университет, сумела выбрать себе подходящего человека для жизни.

— Какие одежки были! — говорит Десанка, будто помнит, как ее пеленали.

Десанка рассказывает всё чаще о матери, и всё больше вспоминается ей подробностей.

— Немка-хозяйка просила: «Оставь ребёнка… Оставь!» Куда ты ребенка повезешь — там нищета… Племянница хозяйки хотела удочерить меня. Представляешь?! Я бы выросла немкой… Бабушка мне говорила, что я родилась под двойной звездой.

Трудно было понять Соне, тоскует ли Десанка о родине отца, благодарит ли судьбу, что живет на родине матери.

— Мать привезла меня. Тут разруха. А я, как кукла, в тех одежках, — Десанка очень переживала, рушились семейные отношения.

Муж у нее был умный человек. Муж это понимал, но его торопила другая женщина. Жаловаться на мужа не в ее правилах. Она все делала, чтобы его удержать, но он уходил. А когда приходил, был сух и холоден, словно не был никогда мужем.

— Десанка, нам надо с тобой сходить в одно место, — сказал он при Соне.

— Куда?

— Дело есть. Надо все это кончить, — и ушел.

Все разрушено, Десанка смирилась, ее сердце хочет покоя. Но он даже не стесняется ее студентки.

— Любовь начинается в сердце, а заканчивается в голове. Любовь — тут, — приложила Десанка ладонь ко лбу, словно рядом были немцы, не понимающие русского языка. — А не тут, — положила руку на сердце.

…Нет, она не чувствует себя  той девушкой в плену, когда ее заставляли носить повязку — раб. Нет. Ее гордость не принимала этой картины.

— Зачем ты это мне рассказываешь? — успокаивал ее муж. — Это не нужно. У тебя уже какая-то поэма получается.

— Да я это все наизусть знаю! — краснеет от переживаний Десанка. — Да! Я устала всем лгать. Я хочу, как Алла Пугачева — чтобы мою судьбу все знали! Я вообще человек, открытый нараспашку.

— И что?

— Перестроить Россию хотели? Закоммуниздились! Все развалили. Нищета как в войну. — Десанка боится развода, боится нищеты. Она третий месяц не может сходить к зубному врачу — дорого.

— Их отобрали и увели для работы на дому.

— Кого?

— Мою мать и ее подружку Катю.

— Им повезло — живы остались.

— Да. Как нянчились там с русскими девками! — рассказывала потом сама же мама.

— Нянчились?

…Можно было отдать девочек, отказаться от них, но ей это было не выгодно. Она знала, что некоторые из них сами приезжали, никто их силой в Германию не гнал.

— Плёхо… Плёхо! Плёхо… — говорила хозяйка, указывая носком немецкого ботинка на пятна, и заставляла натирать паркет заново. — Русский грязь. Русский свинья!

Катя выпрямилась, она стояла теперь рядом, высокая, с русой косой и невозмутимо смотрела в лицо черненькой, маленькой немке.

— Плёхо! — крикнула хозяйка, эта русская девчонка, которой хозяйка по сути дела спасла жизнь, возбуждала в немке злобность. — Ты должна мыть все сначала. Вот так это должна делать! — пятидесятилетняя хозяйка гостиницы, и с трудолюбивой размеренностью стала тереть паркет. — Вот! Смотри! Учись. Русский  лень. Я госпожа — я тебя учить. Ты раб мой! Я буду учить мой раб делать чисто!

Девчонка с дерзким отчаянием пнула ногой ведро, сорвала с себя передник.

— Все! Хватит! Я больше так не могу! — закричала, как будто рожала сама себя заново. — Все! Я больше так жить не могу! Я не раб!

— Ах! Ах! — расквохталась содержательница гостиницы, собирая тряпками воду с паркета. — Мой мебель! Что ты сделал! — она лазила на четвереньках, забыв, что здесь русская пленная рабыня. — Это красное дерево! Ах!

Катя вжалась спиной в стену и молчит. Убежать бы… Но куда?

— Мой мебель! Ах! — кричала хозяйка в панике. — Русская девка плох! Это бунт! Я бунт русский не любить. Я любить работа! И так делать не надо. Работа любить надо!

— Я хочу домой.

— Что? Сейчас ты будет мести мой улица! — хозяйка была по-немецки деловита и спокойна.

— Я это делать не буду! — голос Кати, высокий и звенящий, заставлял хозяйку удивляться и уважать эту повзрослевшую девочку. — Не буду!

— Не буду? — повторила немка с русской интонацией. — Почему?

— Я не раб.

— Работать все! Не только раб. Я тоже работать! Хороще, — терпеливо говорила госпожа-хозяйка. — А если и ты и я идти вместе работать?

Вышли. Хозяйка взяла два веника, один дала Кате, другим стала мести асфальт сама.

Подошел пожилой мужчина, поощрительно улыбаясь, похлопал по плечу хозяйку и по попе «рабыню».

Катя возмущенно уставилась в его переносицу прямого, ровного, слонового носа. Он не выдержал взгляда и отошел

Была среди русских пленных одна…  Хозяйка говорит, ну ладно, ей мужчина нужен… Но не в доме же у нее?! Они занимались любовью прямо на их постели, когда хозяева уходили из дома.

При гостинице жил абрикосовый пудель. Хозяйка его все чесала, чесала… и думала, что русским девочкам не так уж было плохо в Германии.

У Кати был неженатый друг. Он был пленный серб. А у Любы был семейный, у него жена была, но он с ней шесть лет не виделся.

…Зачем Десанке нужно было проживать жизнь матери?! Она рассказывала одно и то же несколько раз одним и тем же людям. И одни и те же люди стали считать ее немножко странной.

Одна знакомая учительница истории поделилась своим соображением:

Мне приходилось слышать подобную историю от своей двоюродной бабки, побывавшей у немцев (знание немецкого, наполовину немка). Хозяева обращались с ней неплохо. Но вряд ли бы она позволила себе истерику с пинанием ведер… Кто поверит? — усмехнулась темноволосая худощавая учительница истории. — хозяйка кротко убирает за ней!

Десанка обиделась от скептической усмешки учительницы истории:

— У всех разный эмоциональный порог возбуждения.

— Учти, жизнь рабыни не стоила ничего, — вошла учительница в поучительный тон, — а немцев, как и нас, война била больно.  Ее хозяйка — святая. А святые рождаются редко.  Бунт — это прекрасно, но обычно за него платят дороже (и не только во вражеской Германии). Использовать уникальный случай (миф) как образец для жизни? Или дело в унаследованном от матери характере?  Склонность пинать ногой ведра — плюс — свойственное ее (нашему) поколению  сожаление о каких-то якобы упущенных возможностях?

Десанка слушала, что говорила знакомая учительница истории, и чуть не взорвалась. Перетерпела, но общения с ней стала избегать. Зачем общаться с теми, кто отнимает у тебя энергию и веру во что-то светлое, пусть то в прошлом или в будущем. Этого светлого нет, но есть память или представление об этом свете, есть чего ждать, есть надежда на свет.

Десанка стала больше общаться с молодежью, приглашала домой, студенты у нее и ели и спали.

— Не могу, словно мертвый воздух везде, — жаловалась она студентке Соне.

Она помогала Соне овладеть компьютером: работать в текстовом редакторе и делать вёрстку.

— Я, когда начинала печатать — стучала на печатной машинке. — Десанка с наслаждением смотрела на новые распечатанные страницы. — Вырезала буковки и приклеивала, когда надо было внести правку. Я, когда была студенткой, так здорово это научилась делать!

— Кончилась бумага, подложить в принтер? — спросила Соня.

Десанка показала Соне, как закладывать бумагу.

Соня студентка, она живет в общежитии, но ей там жутко надоело.

Теперь главное — не оставаться одной. Чтобы люди были вокруг всегда: и утром, и вечером, и в институте, и дома. Не оставаться одной, чтобы не думать.

Муж был электронщик. Они вместе купили одними из первых компьютер. Этот компьютер Десанку с мужем и развёл!

— Один бывший мой студент предложил мне взять ссуду в банке. Совсем без процента. — Десанка все порывалась жить как на Западе живут люди. — Я взяла три миллиона, положила на книжку. Через два месяца стало девять. Я сняла часть, а остальные два положила опять. Хотела отдать, а он не приезжал, теперь проценты пошли за долг. И проценты большие.  Хорошо, мне письмо прислали — предупредили.

Соня слушает, ей интересно, как живет ее преподавательница. Дома она совсем другая, чем в университете.

— Я не поняла смысл этих махинаций с миллионами.

— Это по старым деньгам. Девяносто пятый год.

— Никаких здесь махинаций нет, просто в нужное время от нужных людей полученная информация. Если бы не спохватилась, за год столько бы накрутилось! — Десанка со студенткой, как с подружкой, ей легко говорить все. — Подруга пять тысяч долларов под книжку дала, попросила сделать набор и сверстать, вывести оригинал-макет. А потом от книги отказалась. А я уже почти сверстала книгу.

— Пять тысяч долларов за верстку?

— За все.

— А почему вы не остались в Европе?

— Тогда ведь не как сейчас. С отцом-сербом виделась трижды. Писала диплом в университете «Развитие дружеских связей с балканскими народами».

Юбка висит на спинке стула, колготки сверху брошены,  вытянулись носками до пола. Возле компьютера на стене — гантели, массажеры деревянные и пластмассовые.

— Ты понимаешь, что я только начала привыкать, что я замужем, что у меня есть муж…

Десанка была так убита горем, опрокинута, что уже не стеснялась жаловаться при своей студентке. Она мучилась, как при родах. Она не могла родить для себя свою любовь. Долго ходила, долго любила, а получился выкидыш. Любви не получилось. Словно вся жизнь с самого рождения была против нее.

— Мне хотелось, чтобы он лег со мной, когда приходил забирать вещи.

— Принтер опять стал повторять, — испуганно сказала Соня. — Сломался…

— Останови его! Выключи.

— Как?

— Кнопка сверху.

— Их тут три.

— Левую.

Пришел Гена. Когда она уезжала, он приглядывал за ее цветами. Гена не смотрел на Десанку, а стал поливать цветы.

На стене — «Сикстинская мадонна» — иллюстрация из журнала «Огонек».

Гена, когда входил и когда выходил, Десанка не замечала его. Это необъяснимое домашнее присутствие его, которое Десанке, видимо, было нужно. Друг семьи, Гена, не нагружал никого.. Но держится со всеми так, что с ним было удобно.

— А тебе не кажется, что взбитые облака, по которым ступает мадонна, чересчур эффектны? — сказал Гена, с любовью глядя на нее.

— Нет, не кажется, — не глядя ни на иллюстрацию ни на друга, ответила Десанка.

— И не напоминает ли о театре вот тот отдернутый занавес?

Гена поставил чайник и стал подогревать котлеты на сковороде. Он всегда делает что-то конкретное и определенное, то, что нужно Десанке.

Ей некогда, она не хочет отходить от компьютера.

Соня с удивлением наблюдала, как уживаются городские соседи.

Пришла двоюродная сестра Кира, поддержать родственницу в горе.

— Ты хочешь, чтобы все светила вращались вокруг тебя, — двоюродная сестра то раболепствовала перед Десанкой, то готова была дать ей взбучку, на правах старшей сестры.

Но родной сестры не было ни у той, ни у другой, и они называли друг друга сестрами.

 — У тебя психология нищенки, — отметила Десанка без иронии и без злобы, просто указала на это, как на прыщ на лице сестры. — Я не рабыня! И никогда ею не была!

— Я в детстве думала, что фосфор, когда светится в темноте, то это и есть звезды…

— Исписанные карандаши, как прожитая жизнь, в них новый стержень не вставишь, — сказал Гена.

— Я родилась под двойной звездой, — сказала Десанка. — То хочется жить, то не хочется… Устала и от прошлой жизни и от настоящей.

— В церковь сходи, — сказала Кира  Десанке.

— А поможет? — взгляд Десанки стал недоверчив.  — У меня есть Библия. Пастор из Америки мне привез. Это мне за студентов. Домой принесли, — включила она телевизор. — Я лучше схожу к одному человеку.  Он может показать двойную звезду. Он составляет гороскоп.

— Новый бзик? — усмехалась двоюродная Кира. — Деньги выбрасываешь, а у тебя столько долгов.

— Ладно, — вздохнула Десанка. — Я найду деньги.

— Где ты найдешь?! — возмутилась сестра.

Как стареют руки от гадкой, разъедающей нищеты! Тень безотцовщины, клеймо фашистского рабства. Дочь рабыни.

Десанка молчала, смотрела куда-то мимо окон и стен, мимо городов, полей и рек. Она смотрела в Сербию, на родину отца.

— Набери денег, тогда сиди сколько хочешь за компьютером. Конечно, хорошо — сидеть. Я бы тоже сидела.

Десанке было очень-очень плохо, отвратительно… Слушать это от сестры…

— Тебе какая разница — на чём зарабатывать! — настойчиво внушала сестра. — Раньше не было опыта торговли, а теперь все умеют. Продавай гербалайф или посуду цептор. Многие этим живут. Что же делать, время такое — все торгуют…

— Я — преподавательница! Я не торгашка! — возмутилась Десанка. — Был двойной стандарт, двойная мораль была, но все равно было хорошо! Сколько всего делалось в комсомоле!

— Ты, знаешь, а в этом твоём абрикосовом пуделе что-то есть… — гладила собаку Кира.

— Было здорово! — вспоминала молодость Десанка. — Помнишь, как молодежь жила!

— Куда проваливаются твои деньги? — не понимала она. — Ты ведь доцент в университете!

— Сок американского алоэ — триста рублей… — объясняла Десанка.

— Что?

— Посмотрите, кто-то звонит, — попросила Десанка. — Может быть он вернулся?

Звонок в дверь повторился.

— Открой сама.

— Я боюсь.

Что-то останавливала Десанку открыть самой. Ощущение брошенности и незащищенности.

— Кто это был?

— Торговый агент.

— Он ушел?

— Зачем он тебе?

— Вы все мне врете. Это был мой муж. Зачем вы его не пустили ко мне? Я хочу с ним поговорить. Я не против развода, но почему он так…

— Лучше сразу отрезать.

— Нет.

— Ты же сама расписалась, дала согласие на развод.

— Он просил, чтобы не затягивали. Я просто поставила закорючку, не читая. А он мне сказал Фифти-фифти…

У Десанки опять началась истерика. Она большая, сильная, крупная женщина не могла справиться с собой, как ребенок.

Кира затащила её в ванну. Горячей воды не было. Она включила холодную воду. Лучше ледяной душ, чем сумасшествие. Ей, перенесший два развода, испытавшей столько страданий от мужчин, было до жути страшно наблюдать душевную муку сестры. Казалось, что Десанка сходит с ума. Раньше не верилось, что можно вот так сойти с ума от любви, сойти с ума оттого, что тебя бросили… Теперь она видела. Но чем помочь?

— Помри, чтобы он посмеялся, — от страха сказала Кира. — Пусть он над тобой смеется!

— Нет! — ответила Десанка. — Я не дам ему посмеяться!

— Он неумный человек, — ругала его Кира, утешая женщину.

— Нет. Не отдам ему компьютер. А на чем мы будем книги делать, да, Соня?

— Не отдавайте, — поддержала Соня. — Он мужчина, он себе еще заработает.

— Мелкий! Жалкий!

Оказывается, сестра, даже и двоюродная, лучше знала, какие нужно сказать слова Десанке, чтобы она не умерла от любви к ушедшему мужу.

— Скупердяй! — старалась выругать его сестра. — Услышали враги о бедствии моем и обрадовались. Десанка, не дай радоваться своему врагу!

— Когда ты его ругаешь, мне, думаешь, легче? — грустно отозвалась Десанка.

— Зачем тебе этот кобель? — толкнула пуделя Кира.

— Это не кобель.

— А кто же?

— Это девочка — абрикосовый пудель.

— Ты нянчишь щенка… Нянька у сучки, — рассмеялась. — Не понимаю я этого, извини!

— Не понимай!

— Не понимаю. И все! Сколько детей брошено!

— Я никого не бросала.

Потом Десанка ела, окаменело двигала челюстями, разжевывая котлету, которую разогрел Гена.

Кира звонила по телефону разрушительнице счастья:

— У вас всё хорошо в семье?

— Хорошо, — ответил молодой женский голос. — А что?

— С мужем хорошо?

— Да, — в коротком слове звучал звук, протрубивший из рога победы. — Кто это?

— У вашего мужа всё хорошо?

— Да. У моего мужа всё хорошо, — вылезало из трубки самодовольство, как жирное свиное сало из мясорубки.

— Если вы не сделаете, чтобы у женщины, которая страдает из-за вас, было тоже все хорошо, то у вас это «хорошо» скоро кончится.

— Что вам надо? — возмутился голос.

— Я Кира — сестра Десанки.

— Что вам надо, Кира?!

— Я хочу сказать, что ваш муж…

— Вы знаете, с кем вы разговариваете?! У меня был инсульт…

— Но вы сказали, что у вас все хорошо…

— Она сама виновата — она забрала у него всю технику… Как он будет работать?

— Если он еще сюда придет, то я за себя не ручаюсь, — сказала сестра и положила трубку.

Десанке было легче от участия, от заботливого внимания, от суеты сестры, Гены, Сони.

— Я жила как хотела, у меня была такая свобода! — Десанка посмотрела на Киру, которая явно не так прожила свои годы. — Понимаешь, я имела мужчину любого, какого хотела…  Мать сказала — делай там что хочешь, но в дом не води.

— Хорошо, что ты его не прописала… — вздохнула сестра.

— Он жил у меня восемь лет… Я в постель ему кофе подавала…

…Через три месяца пришла старая знакомая — учительница истории. Она не позвонила, потому что боялась, что Десанка опять скажется занятой. Она принесла облепихового варенья и яблок.

Нечего делать, пришлось хозяйке разливать чай, просто развернуть непрошеного гостя у порога — нет — она этого не могла.

— Раб своих страстей? — улыбнулась, как-то некрасиво скривив губы, учительница истории. — Популярное понятие стоиков…

— Ты пришла, чтобы посмеяться надо мной?

— Смех лечит лучше любого лекарства. Рабство, как этическая категория.

— Чай? Кофе?

— Кофе, пожалуйста. Без сахара. В истории твоей матери…

— Что тебе далась история моей матери?

— Я же историк.

— Извини, забыла.

— Так вот, в истории твоей матери, она ведет себя не как рабыня.

— И что?

— И ей это позволяют.

— Что позволяют?

— То есть относятся не как к рабыне. Она не знала, что такое настоящее рабство, и вряд ли могла передать это знание кому-либо.

— А что рабство бывает настоящее и не настоящее? Рабство — это рабство! Оно всегда безобразно.

— Я хочу развеять твой миф.

— Какой миф?

— О мученичестве. О рабстве…

Десанка включила телевизор.

Спустя еще месяц Десанка совсем успокоилась, стала обращать внимание на других мужчин. И когда рядом с ней был хоть какой-нибудь мужчина, она молодела.

И вот уже у Десанки появились и свой знакомый врач, и свой знакомый водитель, и теперь стал в дом ходить  не то чтобы свой священник, а свой знакомый человек из церкви.

— Бычки бушуют — весну чуют, — говорит друг дома Гена, невзирая на ранги и чины новых  русских и старых русских знакомых. Он всегда рядом, на нижнем этаже, почти под рукой, а точнее, под ногой, под ногами.

Но это внезапное омолаживание быстро гаснет, и возвращаются тени под глазами и одиночество

Пудель был для Десанки вместо мужа, вместо ребёнка, вместо психолога… А! Какая разница?! Лишь бы кто-то живой рядом был.

В СССР были участковые врачи, участковые учителя, участковые милиционеры. Тяжело было возвращаться из загранпоездок в жизнь, обозначенную определенным участком. В Сербии отец принимал Десанку как дочь, она жила с его детьми, когда собирала материал для диссертации.

Может быть, Десанка страдала не от потерянной любви, а от потери человека, к которому привыкла и считала уже своей частью, своим «рабом»?

— Я только два года тому назад привыкла, что я замужем. Мне это даже стало нравиться! И вдруг… Опять в девках!

— А европейская свобода? А феминизм? — шутил Гена.

Гена становился рабом только в присутствии Десанки, а в отсутствии ее он судит ее категорично и без сожаления.

— Что ты мне всегда напоминаешь о Германии? — обиделась Десанка. — Я не выбирала себе отца.

Гена не стал ей отвечать, он куда-то опаздывал. И ушел.

— Вот! И Гена ушел, — бессознательно сказала Десанка.

— Вернется, — улыбалась Соня. — Он же вас любит по-настоящему, он раб ваш.

— Участие — больше ей ничего не нужно от него, —  сжала губы сестра. — А у него тоже свои проблемы есть.

— Фифти-фифти! — смеялась Десанка.

— Что такое фифти-фифти? — спросила Соня.

— Это, когда у человека рабская психология.

— Интересно, — удивилась Соня такому объяснению. — Никто не хочет быть рабом, правда? Даже рабом любви…

— Моя мать рассказывала, что им не так уж и плохо было в Германии, — смеялась Десанка, разливая самодельную настойку из лесных ягод — себе и Соне. — И все-таки мать рассказывала, что хозяйка их, немка, была доброй женщиной. И она добилась, чтобы её девочки этой повязки «раб» не носили.

…Десанка мечтала еще побывать в Сербии, и хоть один раз приехать в Германию, сходить в Дрезденскую галерею, увидеть «Сикстинскую мадонну». И ждала, ждала свой поезд на Родину.

Надежда Середина