– Они собирались, эти девчонки, Шурка, Дина и Лиля…. Шурка – моя мама – Александра Васильевна. И рисовали иллюстрации к тысяче и одной ночи: павлины, цветники, фонтаны, наряды, павлины, цветники. Их это отвлекало, – рассказывает Нинка, разглядывая стеллаж с моей коллекцией ленинградского фарфора.

– Мама вообще, – продолжает она после небольшой паузы, – рисовала при каждом удобном и неудобном случае. Однажды бабушка ей и говорит: «Нарисуй картину, схожу на Кузнечный рынок, на хлеб сменяю» Это был 42 год, а маме – одиннадцать.

Мы сидим у меня в гостиной, в центре Питера, пьём крепкий итальянский кофе, закусываем немецким печеньем и бельгийским шоколадом. Нам тепло и уютно.

– И что? Нарисовала? – спрашиваю.

– Медведя. С обратной стороны клеёнки. Нормального листа бумаги было не найти. А про хвост забыла. Какой-то старик поднял бабку на смех, что медведь без хвоста. Слушай, а вообще надо было этот хвост рисовать?

Некоторое время мы разглядываем фигурки медведей, которых слепили Блохин, Кубасов и Воробьёв для нашего фарфорового завода. Есть маленькие ели заметные хвостики. Ну, очень маленькие. Можно было и не рисовать – оправдываем мы Нинкину маму. Жаль, что этот блокадный рисунок на клеёнке не сохранился.

– А потом бабушка не пустила её в Мухинское поступать. Там стипендия одна. А они всю блокаду голодали, что, опять впроголодь жить? Вон, говорила, ткачихам и шинель дают и паёк. А мама уже рисунки приготовила в приёмную комиссию. Подружкам отдала, те по её рисункам поступили. И закончили, кстати, Муху. Правда, не очень-то в искусстве задержались.

– А мама что? – перебиваю – не выдерживаю.

– Слава богу, услышала, что при фарфоровом заводе художественно-ремесленное училище открыли. ХРУ. Тут уж её не остановить. Она у меня была тихая-тихая, но твёрдая. Назвала себя ХРУшей и стала живописцем!

– Ух ты! Круто!

– Все так реагируют. Только на ЛФЗ живописцами называли не художников, которые придумывают росписи, а тех, кто наносят по готовым моделям мазки. Иногда можно было месяц сидеть в цеху и ляпать листик на чашечку. Платили, правда сдельно, то есть больше, чем художникам, – Нинка смеётся и вертит в руках моего зайца с морковкой. – Вот и у меня такой же был, я ему уши случайно отбила и изолентой примотала. Это Чарушина, да?

– Да. Поставь на место. И долго твоя мама в цеху листики шлёпала?

– Ну, ты же знаешь, наверное, этих художников: Воробьевского, Городецкого.

Быстро киваю.

– Был ещё Зимин, знаешь?

– Конечно. Он ещё до революции фарфор расписывал. Вазы с его пейзажами выше двух лямов на аукционах….

Мне только дай о фарфоре поговорить – Нинка прерывает мой поток:

– Художники приходили в цех, смотрели, как живописцы справляются и выбирали себе учеников. Зимин маму выбрал. Только маму не в цеху, а прямо в этом ХРУ приметил и сразу забрал в лабораторию. Кстати, и живописцем она была не простым, а уникальным. Потому что красили вслепую. Краски после обжига фарфора сами на себя не похожи – меняются. Помнишь, у меня дома тарелочки с пейзажами на стенах?

– Зимин? – выдыхаю с еле скрываемой завистью.

– Мама! – гордо парирует Нинка. – Она могла кое-что забрать, если маленький брачок какой при обжиге случался. И вообще, все нормальные дети с куклами играли и плюшевыми мишками, а у меня были фарфоровые белки, пингвинчики, горностайчики и мышата. Они маршировали как на демонстрации, или за партами сидели. Ну, во что ребёнок играет? В то, что видит вокруг.

– И кого ты больше всех любила? Был же любимчик?

– Конечно. Усик Усов, мышонок с тоненьким хвостиком. Их трудно было делать – хвостики при выпечке отваливались. Мой тоже имел какой-то дефект, но он был герой-генералиссимус. Главный на параде и отличник учёбы. Однажды я его уронила, он разбился. Я реву, останки-осколки в салфеточку собираю – горе вселенское! Так мама эти черепки отнесла на завод, у них там была крутая тётка – реставратор. И мне моего Усика всего склеили. Он до сих пор где-то хранится весь в шрамах и с орденской лентой – уже лет сорок.

– Твоя мама просто гений.

– Это точно. Она ещё и выдумщица была и заводила, хоть и тихоня. Однажды, это она уже состарилась, уже сама художником стала после выучки у Зимина, Городецкого и Жбанова. У неё своя ученица была…. Так вот на Новый год они карнавал организовали. Мама нарядилась Бубой Касторским, и никто её не узнал, все за мужика приняли! А в следующий раз Пугачёвой, а ученица Киркоровым. Родная сестра на фотографиях не нашла. А я ещё подшутила, дескать, вот на лфз известные артисты приезжали, а тётка мне: «Да что мне на них глядеть? Нагляделась. Где моя Шурочка?»

– А что отец?

Это не очень тактичный вопрос. Нинка носит фамилию матери – Савушкина. И в метрике в соответствующей графе у неё стоял прочерк. Но сегодня у моей подруги хорошее настроение:

– Мурашов? Тоже был живописец! Он не очень долго на заводе работал. Потом стал дизайнером мебели. Была даже, кажется, табуретка Мурашова, как автомат Калашникова.

Нинка смеётся, она не держит на отца ни зла, ни обиды. Он даже признал свою пятую дочь в конце концов. Когда она стала членом союза писателей Санкт-Петербурга. И сам стихи начал писать и читать их Нинке.

– Лучше бы он оставался только художником, – усмехается она. – А маму пережил всего лишь на год. Хотя они никогда вместе не были.

Пытаюсь уйти от скользсковатой темы:

– Мама только тарелки расписывала?

– Нет конечно. Ещё вазы. Она могла целый месяц над одной вазой работать .Помню, я пристаю к ней: что ты сегодня рисуешь? Она отвечает – зиму, и на следующий день зиму, и через неделю тоже. А ей говорю: какая скучная у тебя работа! И вообще, я такая нагла была. Мама приведёт меня в их 19 комнату. Я хожу и разглядываю, вазы Городецкого, например, и критикую, что непонятное он что-то рисует, а потом и Воробьевскому замечание делаю. А они только посмеиваются. Правда, зиминские пейзажи завораживали. Да, вот, что вспомнила! Ждали Индиру Ганди, и завод получил спецзаказ на роспись огромной вазы в подарок. Как обычно красили месяц, а то и два со всякими там дорисовками. А за сутки до торжеств вазу грохнули!

Я немею, Савушкина держит паузу, потом, довольная произведённым эффектом продолжает почти спокойным тоном:

– Директор запер всех художников на заводе и не знаю, что он им сказал и какие чудеса Кама сутры они проявили всей многорукой компанией над сосудом, но честь завода отстояли – ваза была готова! Кстати, и твою любимую анималистику мама тоже расписывала. Собак, например. Хочешь, ещё один случай один расскажу?

Ещё бы я не хотела!

– Вон у тебя стоит высоченная догиня серая. У меня такая же рыжая.

Я помню Нинкину коллекцию и прошу продолжить.

– Это было уже в девяностые, когда зарплату почти не платили, и художники зарабатывали, как могли, на частных заказах. На завод пришёл один бизнесмен. Увидел эту псину и завопил, что это копия его погибшего дога. Та же стать и благородство. Только это девка с сиськами, а ему нужен пацан с достоинствами. Увековечить память. И денег посулил. Художники на радостях такие причиндалы слепили и к догине присобачили, что сами испугались – не слишком ли гротескно. Заказчик, однако, остался более, чем доволен и заплатил в два раза больше, чем обещал. Ну, соразмерно достоинствам.

– Эксклюзив какой! – восторгаюсь. – Это же одна такая фигура единственная!

– Ну да, – соглашается Нинка. – Тогда в девяностые подобного эксклюзива немало наделали.

– Так, подожди, твоя мать всю жизнь на ЛФЗ проработала?

– Ну да. Ушла за год до смерти. Ей было к семидесяти пяти. Она вообще патриоткой была. Некоторые художники уходили-приходили. А эта, мне кажется, на одной табуретке больше пятидесяти лет так и просидела.

– Да завод ей памятник поставить должен! – почти ору.

– Нет, ну награждали, – не меняет тона Нинка. – Сервизы, памятные подарки, орден дали за заслуги. Не озолотили, но…

– Слушай, – говорю. – Прочти мне ещё раз стихи, посвящённые маме. Про пупса.

Нинка смущается, мямлит что-то про критиков, но я настаиваю, знаю её сверхскромность, убеждаю: – мне нравится – Читай!

Читает:

Пупсик

Очередь за пайком у школы. Февраль. Блокада.

Небо беременно бомбами и покато.

Розовой рвотой огненного дождя

всех вас накроет пять минут погодя.

Скучно стоять. «Сгоняю домой за куклой», —

скажешь соседке… Дрогнув щекой припухлой,

девочка в капоре лишь подмигнёт едва –

бледные зубы дырявы, как кружева.

Мимо лотка, где пломбиры вам продавали

с вафельным оттиском: «Дима», «Марина», «Валя»,

ты побежишь, довоенной слюной давясь,

к дому, где мёрзнет пупс, замотанный в бязь.

Всхлипнут ступени под ботами, словно слизни,

тянет тебя к гуттаперчевой форме жизни.

розовый пупс – теплей, чем сестра и брат,

что охладели две недели назад.

Мама сказала: «На небе сестра и брат», но

там ничего, кроме бомб, и пора обратно,

куклу укутать в муфту и – на мороз,

где возле школы взрыв сорняком пророс.

Треснуло небо. Очередь стала редкой.

Два санитара несут носилки с соседкой –

капора одуванчик, но нет ноги…

Крестится завуч: «Господи, помоги!».

У меня наворачиваются слёзы. Нина Савушкина – дочь выдающейся художницы-фарфористки Александры Васильевны Савушкиной – один из лучших современных поэтов в Питере.

Завтра ей дадут Ахматовскую премию в Комарово.

Сюзанна Кулешова

В качестве иллюстрации использовано изображение с сайта vilingstore.net