Вначале, как водится, было слово. Точнее – слова, начертанные на очень симпатичной открытке: «Реалити-шоу.  Последний гость. Однажды с Семёнычем». Что такое «реалити-шоу», я не знал, в отличие от Семёныча, фотография которого украшала приглашение. Его я знал. Причём давно.

Внимательно вглядевшись в его мудрые, чуть, как мне показалось, погрустневшие глаза, я понял – у Бориса Семёновича Фельдмана юбилей и по этому поводу он устраивает мальчишник. Как в молодости, когда он отмечал свое 25-летие в Ташкенте. А может, 30-летие?  Нет, всё же 25-летие. Но в любом случае как стремительно время.

Правда, тогда это называлось «Победитель соцсоревнования», и он приехал из Риги в столицу Узбекистана. А теперь 50-летие, и снова не в Риге, но и не в Ташкенте, а в Берлине. Ещё, вспомнил я, тогда было много вина, фруктов, солнца… Был Алайский базар, Старый город с его извилистыми улочками, по которым ответственный секретарь «Комсомольца» Лёва Левин водил то и дело останавливающегося, утирающего тыльной стороной руки пот со лба, радостного Фельдмана, повторявшего одну и ту же фразу: «Ну так Азия, вот так Азия» … Был   шашлык, журналистки-практикантки, тоже, кстати, ударницы не то социалистического, не то коммунистического труда. А ещё были бесконечные вздохи Левина: «Жена меня выгонит из дома». — «Приедешь в Ригу, — успокаивал его Семёныч, он же Фельдман, — там её нет». «Кого?» – спрашивал Лев. «Твоей жены, — пояснял Семёныч. – В Риге живет моя жена, а она тебя не выгонит».  Ну, как тут не воскликнуть: «как хороши, как нежны были розы!»

И вот спустя некоторое время, за которое успело вырасти и возмужать пара поколений, я приглашён на нечто подобное, именуемое на современный, капиталистический лад реалити-шоу.  Но уже не один, а с супругой. Значит, это не мальчишник, догадался я. А что? И где всё будет проходить?  «Дворец Ложи свободных каменщиков Германии», — прочёл я.

В воображении моментально возник средневековый зал, с бронзовыми подсвечниками, канделябрами, полумраком, мастерками, звездами, циркулями и прочими масонскими причиндалами на стенах. Потом сцена, красного бархата тяжелый занавес, медленно поднимающийся вверх и постамент из какого-то неведомого материала. На постаменте — Семёныч в бейсболеке и рукой по-наполеоновски засунутой за отворот пиджака, так любимого им покроя а-ля Керенский.

Какое-то время царит полное, словно тишина перед раскатом грома в предгорьях Альп, молчание. Наконец Борис, вздернув левую бровь, и ласково усмехнувшись, произносит: «Кто тут не свободный каменщик, пусть первым бросит в меня камень».

Мне немного стыдно, ибо я не каменщик, но швырять камень, пусть и ритуальный, в именинника не хочется. А что делать? Легонько толкнув в бок, стоящего рядом ответственного секретаря «РГ/РБ» Гоффа, одетого почему-то в узбекский халат, баварскую фетровую шляпу и очень красивые и, вероятно, безумно дорогие черные туфли спрашиваю: «Прости, Дима, почему свой день рождения Борис решил начать в 8.00, а не в 7.40?»

Но вместо ответа Гофф подносит ко лбу простертую ладонь, как бы закрываясь от света, и моментально, неведомо из какого потаенного угла моей памяти выплывает: это же масонское приветствие! Именно так здоровались баварские иллюминаты, руководимые Адамом Вайсхауптом и бароном Адольфом Книгге, а много позже советские пионеры, перенявшие этот салют!

Ничего не оставалось, как отсалютовать в ответ.

Как-то странно глянув на меня, Гофф пояснил: «Так у нас же договор с типографией и вообще график».

И только тут я вдруг понял, что и масонское приветствие, и Борис на постаменте, и красного бархата занавес, и Гофф — все это неким чудесным образом мне привиделись. Но ведь все остальное: Ташкент, где я в когда-то был главным редактором узбекской молодежки, знакомство с Борей Фельдманом, которого, как победителя соцсоревнования, проводимого в газете «Советская молодежь», наградили поездкой в Среднюю Азию, и он, разместившись в гостинице «Узбекистан», первым делом явился к нам, своим коллегам, —  все это было.

Помню, я вызвал председателя месткома редакции Бориса Галиева, и мы с ним оформили материальную помощь в размере 50 рублей на имя спецкора при редакторе Сергея Ежкова. Ежков в ведомости расписался, а деньги передал Льву Левину, который по нашей редакционной традиции сопровождал и бражничал с гостями, приезжающими с севера.  Рига – она ведь от Ташкента на севере, а не на западе, как ошибочно предполагают некоторые. Ещё я помню трагичное лицо Лёвы: «Саша, я больше не могу! Пожалуйста, пусть кто-нибудь другой поедет с этим рижанином, — пробурчал он мне на ухо, чтобы не слышал, — Борисычем.  Я ведь сопьюсь. Понимаешь?!».

— Не волнуйся, — успокоил я Левина, — после обеда к вам присоединится Галиев.

— Я могу и сейчас, – пророкотал 80-килограмовый предместкома, обожавший организовывать снабжение коллектива дефицитом, опекать разведенок, в том числе из соседних редакций, а также застолья по любым поводам – от дня Парижской коммуны до Новруза, т. е.  Нового года по солнечному календарю иранских и тюркских народов.

 — Я же сказал – после обеда, – придав голосу металлическое звучание, сказал я

— В смысле – в 14.00? – уточнил Галиев.

— В 15.00.

— А где мы увидимся? – глянул он на Левина.

— В чайхане на Анхоре (река, разделяющая Ташкент на две приблизительно равные части), — вздохнул Лев.

— Ну что, в путь, – спросил я Фельдмана, – так сказать, на экскурсию по местам боевой и трудовой славы?

— С удовольствием, — радостно хохотнул он.

— Отлично. Тогда ребята пусть собираются, а мы тут парой слов пока перекинемся. Тем более Наташа (секретарь редактора) чай нам принесла. Настоящий. Зеленый. Как вы, Борис, к чаю относитесь?

— Пью, но не очень, — уклонился от прямого ответа Семёныч.

Мы стали говорить о всяких малозначительных и значительных на тот момент газетных новостях, искать общих знакомых, а я мечтать о несбыточном – победе в соцревновании и командировке в Ригу.

Потом приоткрылась дверь, и в её проеме возникло грустное лицо Левина, а за его плечом сияющая физиономия Галиева, которому нужно было срочно сдавать репортаж в номер. Пригрозив ему кулаком левой, правую руку я протянул Семёнычу:

— Не прощаюсь. Вечером увидимся.

— Конечно! – ответил Борис.

Но увиделись мы с ним, спустя 15 лет.

А тогда в Ташкенте, принявший на грудь энное количество огненной воды, заметно повеселевший Левин, и неизменно радостный Галлиев, явившись ко мне в кабинет, где я вычитывал очередную полосу, рапортовали:

— Гость счастлив. Мы отбываем на Рижское взморье.

— Когда? — спросил я.

— Послезавтра, — зачем-то достав записную книжку и глянув в неё, — сказал Галлиев.

— Отлично.  Не забудьте «Рижский бальзам» привезти.

— Привезём. У Бори Фельдмана его валом, — успокоил меня Левин.

— Кстати, где он?

— Немножко отдыхает на заднем сиденье, – сказал Галлиев. – За ним дядя Федя (редакционный шофер) присматривает. Мы сейчас хотим ещё его в старый город на плов отвезти. Ребята уже казан закрыли.  Можно?

— Везите, — вздохнул я.

— А ты?

— Может, подъеду.

Но не подъехал. И в Ригу Фельдмана с традиционным гостевым комплектом: мирзачульской дыней и ящиком лучшего в мире узбекского винограда провожал тоже не я. А где же я был? Впрочем, не важно. Интересно другое.

Спустя 15 лет из Израиля мне в Мюнхен позвонил тоже бывший ташкентец Олег Якубов, специализирующийся на создании святочных рассказах о шефах мафиозных структур и преступных группировок. О том, например, как они переводят старушек через дорогу, помогают ребятишкам составлять гербарии, ловить бабочек, опекают сироток, молятся в церквях и синагогах, а нехорошие милиционеры, прокуроры и судьи наводят на них напраслину, порчу, и всячески обижают.

— Старина, — проорал Якубов в телефонную трубку, — в вашей Германщине мне срочно нужна самая приличная газета, чтобы опубликовать сверхважный очерк о настоящем человеке. У вас есть такая? Назови быстрее!

Я задумался:

— Пожалуй, «Русская Германия». Она в Берлине выходит. Это, на мой взгляд, самая профессиональная.

— Кого там знаешь?

— Никого. Я ж для «Свободы» работаю и для нью-йоркского «Нового русского слова». На Берлин сил не остаётся.

— А телефоны?

— Это – запросто.

И я продиктовал ему берлинские телефоны, а заодно фамилию главного редактора и ответственного секретаря, «споткнувшись» при этом о фамилию Фельдман.  Но тут же подумал: мало ли в мире Фельдманов? Достаточно. Вот и нашу мюнхенскую Tageszeitung Фельдман редактирует.

А ещё спустя пару недель мне снова позвонил Якубов, но уже из Берлина. Он был пьян, счастлив и очень возбужден:

— Я сейчас передам трубку одному человеку, которого ты принципиально игнорируешь.  И он тебе всё скажет. Ты меня слышишь?!

— Что ты в Берлине делаешь? – перебил я его.

— Это – секрет. Я только что из Швейцарии из Шан-Доллона. Ну, ты понял…

— Нет.

— Не важно. Об этом расскажут все средства массовой информации, а сейчас с тобой будут говорить.

— Привет, Александр, – раздался в трубке незнакомый голос. – Не узнаёте?

— Нет.

— Я – Борис Фельдман… Ну, помните, я ещё в Ташкент из Риги прилетал… Как победитель соцсоревнования в рижской молодёжке.

И я всё вспомнил.

— Так мы кажется были на «ты». А вы, то есть ты, и есть тот самый Фельдман?

— Вроде тот, — удивился Борис. – А что ещё есть?

— Их здесь целая семья, — неожиданно раздался вопль Якубова, — целая Коза Ностра и я их всех очень полюбил. А рядом с редакцией изумительный бордель. Представляешь, как удобно?

— Боря, ты что громкую связь включил.

— Это не я. Это — Якубов.

— Пожалуйста, выключи. Он мне в Ташкенте и Москве надоел.

— Уже выключил. Кстати, я тебя в «Новом русском слове» читаю.

— Всё, больше читать не будешь.

— Почему?

— Вайнберг (в то время издатель и владелец «НРС») съел Вайнера (Георгий Вайнер, бывший гл. редактор «НРС») и меня, как человека, которого в редакцию привел Жора, в смысле Вайнер, вычистили из состава собкоров.

— Вот так новость, — удивился Борис. – Но ведь ты ещё на «Свободе» работаешь.

—  Да, стрингером. Но они, как знаешь, из Мюнхена в Прагу переехали. Новое начальство, новые программы, новая сетка вещания, иные цели, которые не очень мне симпатичны…

— Отлично! – воскликнул Фельдман

— Отличнее некуда, — хохотнул я.

— Я давно хочу предложить тебе начать писать для нас и всё не решаюсь.

— Решайся, Борис, решайся.

— Ты действительно согласен?

— Конечно.

— Всё, заметано. Начинай. Будешь вести тему переселенцев, репрессированных, о жизни в Баварии рассказывать, и вообще обо всём, о чём пожелаешь.

— Спасибо, — искренне поблагодарил я его, и на восемь лет, пока мы с женой не открыли собственное ГмбХ, отнимающее массу времени и сил, стал постоянным автором «РГ-РБ».

— Слушай, Саш, —  можно один вопрос, — продолжил Фельдман.

— Хоть десять?

— Ты давно был в Ташкенте?

— Давно. А почему спрашиваешь?

— Мне узбекский халат и тюбетейка нужны?

— Зачем?

— У нас в редакции есть отличный парень, ответственным секретарем работает. Его Гофф зовут. Вообще-то Дима, но лучше Гофф. Хочу, чтобы он по редакции иногда в халате ходил. Он, понимаешь, немножко хиппи, немножко буддист и полный пофигист. Ему все едино, в чём ходить. А мне будет приятно. Ташкент вспомню.  Ах, как я тогда отдохнул и душой, и телом и…

— Боря, дружище, какая проблема! Достану я тебе халат, и тюбетейку, и бельбак.

— А это что такое?

— В смысле бельбак?

— Да.

— Это узбекский поясной платок, чтобы халат подпоясывать.

— Прекрасно! Гофф будет неотразим.

— А может, лучше тебе узбекское платье из хан-атласа ручной выделки передать? Оденешь в него секретаршу. Всё-таки девушка. На неё, при всём моем уважении к пока незнакомому Гоффу, смотреть, думаю, приятнее.

— Нет. Ты же знаешь, там, где работаешь, там…

— Понятно. Тогда обнимаю, до встречи и привет Гоффу.

— А Якубову?

— Его я отдельно поблагодарю. Тем более есть за что…

…И вот спустя, нет, не годы, а эпоху, я еду в Берлин на юбилей Фельдмана и размышляю о двух совершенно не связанных одно с другим событиях.

Во-первых, я был очень заинтригован местом проведения. Это надо же — Дворец свободных каменщиков, т. е. масонов.

А, кроме того, я вспоминал нашу с Борисом встречу в Ташкенте.  Казалось совершенно незначительное событие, а как повлияло на нынешнюю мою жизнь.

В середине 90-х в Германии постоянно возникали и ещё не умирали газеты на русском языке. Было среди них три-четыре ориентированных на российских немцев. Они очень нуждались в квалифицированных журналистах, а я в работе, и я поочередно стал предлагать им свои услуги, оговаривая одно, но важное условие: даже маленьким начальником быть не хочу. Почему? Потому что уже прошёл путь от младшего корреспондента городской газеты до главного редактора республиканской и члена редколлегии всесоюзной. Поработал на «Свободе», в Нью-Йоркском «Слове», выпустил пару книг, а теперь мечтаю быть просто репортером, т. е. вернуться к тому с чего начинал журналистскую карьеру.

В том, что меня возьмут не раздумывая, я не сомневался. По крайней мере, сам бы себя я взял моментально: профессионал, многое умеет, знает, обладает обширными связями, знакомствами, контактами… Но нет, не взяли. Более того, дружно шарахнулись, словно нечистые от ладана.

Почему? Потому что завидовали, опасаясь выглядеть на моем фоне жалкими дилетантами. А вот Фельдман сам предложил работу. Он никому не завидовал, тоже зная себе цену.

Думаю, я не подвел его. Тем более что каждым своим репортажем, корреспонденцией, очерком вольно или невольно крепко щёлкал по носу конкурентам.

Мои статьи, со ссылкой на «РГ/РБ», перепечатывали десятки изданий на всех континентах. Их обсуждали на заседаниях парламентов, ну а восхищенные и возмущенные отклики читателей в газету поступали пачками. Взять, к примеру, «Переход Ельциных через Альпы», едва не спровоцировавший президентский импичмент, это, если верить российской прессе, и чуть не приведший к инфаркту Сергея Кургиняна.

В тот период, если кто вспомнит, Ервандыч всячески демонстрировал восторги по поводу политических качеств Бориса Ельцина. Разлюбил он его позже, а тогда даже пророчил ему третий срок. И вдруг моя публикация о том, как Роман Абрамович приобрел «дворец сказок» в баварских Альпах, а Татьяна Дьяченко стала герцогиней фон Ляйтеншлёссель.

Насчёт дворца – это была чистая, словно снег на вершине Цугшпитце, правда, а вот то, что Татьяна Борисовна стала «герцогиней» — шутка.

Но Кургинян шутки, особенно, если в них только доля шутки, адресованные тем, кому служит, не любит, и в подконтрольной тогда могучему, словно баобаб, Березовскому прессе принялся публиковать статьи, в которых вначале подверг сомнению сам факт… моего существования. А затем опять-таки, через меня стал, направлять канцлеру Колю многозначительные «малявы».

Он писал: «Одно дело — подпись «Хинштейн» или «Минкин», а другое «А. Фитц». Еще достань пойди этого Фитца. Да и Фитц ли он? Но дело не в том — Фитц или не Фитц. Хоть бы и Скотт Фитцджеральд. И дело даже не в том, что статья убойная. И выпущена в очень точно выбранный момент. С точной и собственно политической целью. В нужной газете. Дело в том, что (и это ясно всем хорошо понимающим напечатанные намеки такого типа и уровня) материал, задействованный в статье, принципиально и фундаментально не отечественный, и нежурналистский. Это только «лоху» может показаться, что речь идет о журналистских расследованиях. И что их ведут русские, хотя бы и с немецким подданством. На самом деле расследование ведут немцы. Они его ведут давно. И ведут они эти расследования по принципу «копать отсюда и до обеда», где на обед «ельцинятина».

Расследования ведутся не только по указанной в статье Фитца покупке Татьяной Борисовной замка Ляйтеншлессель в Баварии. Что-что, а читать статьи «коллективный Ельцин» умеет. Особенно статьи подобного типа. И намеки понимает. А раз так, то понимает он и то, что некто вместе с немцами делает через «МК» и «РГ» («Московский комсомолец» и «Русская Германия» — А.Ф.) очень серьезные предупреждения. И обозначает свою готовность нанести крайне болезненные удары.

Немцы данной публикацией говорят «другу Борису» примерно следующее: «Ты нас так кинул? Твои ребята так с нами «пошутили»? Так на тебе в ответ! «Де-йЕе!» «Де-йЕе!» И по тебе! И по твоей советнице, которая размечталась!»

Новые вензеля возникают на нашем ковре. Новые и опасные. И они переплетаются с прежними. Вроде бы банальными и привычными. Но разбухшими до нового и тоже предельно опасного размера.

21.08.98. в день публикации в «МК» 248 (!) депутатов Госдумы проголосовали за постановление, призывающее Ельцина к добровольной отставке.

248! Это уже серьезно! Нужны ответные ходы. И не на знаковом уровне. И, хотя Строев[1] обозначает на следующий день поддержку Кириенко[2] (С.В. Кириенко – в тот момент и. о. главы Правительства РФ – А.Ф.), Ельцин принимает тяжелейшее решение, которое вроде бы превращает его в абсолютного политического покойника. Но лишь вроде бы! На самом деле Ельцин просто начинает смертельно опасную прорывную «ворожбу» на политическом ковре. Ту «ворожбу», которая содержит в себе хоть какие-то шансы на политическое и иное выживание. Он начинает эту прорывную «ворожбу», понимая, что «ворожба» другая, чисто позиционная, вообще не дает ему никаких шансов.

23 августа 1998 года Ельцин подписывает отставку кабинета Кириенко. Выдвигает (насколько коварно — об этом отдельный разговор) кандидатуру Черномырдина.

Гельмуту Колю тем самым говорится: «Я делаю для тебя все! Ты хотел этого ТЭКовца и его «Газпром»? Получай! Только отвяжись от… всякого разного и не копай «до обеда». Это говорится Колю, и это же говорится другим.

23.08.98. Ельцин отправил в отставку правительство Кириенко и возложил временное исполнение обязанностей премьера на Черномырдина.

24.08.98. Ельцин признал, что за решением назначить и.о. премьера Черномырдина стоит соображение обеспечения преемственности власти в 2000 году и стабильности в стране»[3].

Иными словами, Кургинян принял меня совсем не за того, кем я являюсь. Нет, я совсем не против, чтобы федеральное правительство и лично канцлер заказывал, а ещё лучше оплачивал мои статьи, но… мечты, мечты, где ваши лапти, как говорила моя бабушка.

И если Кургинян и вся российская рать, в смысле Дума, так взбудораживались моими статьями, то что говорить о местных товарищах, в смысле бывших соотечественниках, ставших земляками?

Мне, например, пересказывали историю, как один из них прочтя очередной мой репортаж, в которой фигурировал, взвыл и стал грызть столешницу, крича, что засудит Фитца.  Наивный. Матрёшку, в смысле собственную жену, которая изредка его побивает, он скорее засудит.

Другой, который, как позже выяснилось, в действительности работал здесь не то радисткой Кэт, не то Штирлицем, все грозился наслать на меня порчу через вещунью. И это меня задорило. Я вспоминал друга юности Марата Сергеевича, который, когда к нему являлись женщины из секты свидетелей Иеговы или участковый милиционер (в их районе это была миловидная девушка) молча, выслушивал их, а потом произносил одну, но вескую фразу: «На всё согласен, всё подпишу. Только в постели». Я представлял вещунью, друга молодости, его гостеприимную постель на первом квартале Чиланзара[4], и мне становилось светло и радостно.

А вот третий оказался самым умным. Когда «доброжелатели» подсовывали ему очередной   репортаж, в котором он фигурировал в роли всеми узнаваемого идиота, каковым собственно он и являлся, назидательно, почти, как профессор Преображенский, ронял одну и ту же фразу: «Я чужих газет не читаю. И вам не советую. Они пищеварению вредят».

Но всех превзошел «коллега», да ещё «историк», который уже несколько лет спит с топором под кроватью. Зачем? А затем, чтобы я прекратил ему сниться. Ну а положить под кровать топор ему порекомендовала колдунья, отгоняющая плохие сны и очищающая ауру. И это не шутка. Это суровая реальность местных графоманов.

Где они, милые? С кем? Их газеты давно закрывались. Их нет, о них все забыли, даже кредиторы. А у меня, всё в порядке. Вот на юбилей к Фельдману еду.

…Вспоминаю, когда Борис впервые приехал в Мюнхен, и мы, до изнеможения нашагавшись по городу, буквально свалились за столик в Кефере[5], он сказал: «Саша, дорогой, как я тебе завидую.  Действительно, жить нужно только в Мюнхене и нигде больше». Потом помолчал и добавил: «А вот делать деньги — в Берлине».

Прошло несколько лет, и Фельдман снова приехал в Мюнхен. Мы опять много гуляли, сидели в кофейнях, закусывали в ресторанчиках. В самый пик этого благостного времяпровождения Борис сказал: «Да, жить нужно только в Мюнхене, а вот деньги делать в Москве». И, горестно вздохнув, улетел в столицу России.

Миновало ещё три года. Зазвонил телефон и знакомый голос поинтересовался можем ли мы завтра встретиться? И мы встретились, чтобы сразу же отправиться на знаменитые Штарнбергерзее и Амерзее, а на вечер заказать столик в замковом ресторане в Грюнвальде[6].

— Нет, ребята, — обратился к нам Боря, сдергивая с шеи туго накрахмаленную салфетку, — что не говорите, но жить нужно только в Мюнхене и нигде более, а вот деньги делать в Киеве.

Теперь мы с супругой ехали в Берлин, и я хотел сообщить ему, что точно знаю, где нужно жить, но вот где делать деньги? А ещё я хотел сказать, что очень благодарен и никогда не забуду, как в не самый простой момент жизни, он помог мне вернуться в профессию…

…Все это я ему сказал на чудесном вечере, плавно перешедшем в дивную ночь и закончившимся хрустальным утром, которые он устроил в старинном особняке на тенистой Peter-Lenne-Strasse, украшенном лепными и кованными ветвями акаций, мастерками, циркулями, треугольниками, отвесами, усеченными пирамидами и прочими масонскими символами.

Каждому из доброй сотни друзей, которые прибыли со всех континентов, исключая разве Антарктиду, он нашёл добрые слова, с каждым поднял бокал и подарил по элегантной книге, в которой опять-таки каждому был посвящён отдельный очерк, написанный им. Было много других сюрпризов, неожиданностей, шуток, музыки, песен и радостных встреч.

Я помнил о своем вопросе, но не успел его задать.

За столик к нам присел Фельдман и, подняв бокал, спросил:

— Вам хорошо здесь?

— Конечно, Боря. Всё чудесно.

— Я искренне рад. Ведь здесь собрались лучшие мои друзья.

Потом, придвинувшись ко мне, и понизив голос он сказал:

 — Но жить, Саша, нужно только в Мюнхене. И деньги делать тоже там.

— В Мюнхене?! – потрясся я.

— Да.

— А как же Киев, Берлин, Москва, Лондон, наконец?!

— Мюнхен, — повторил Борис. – Только — Мюнхен.

Понял, — ответил я и подумал, как здорово, что никуда не нужно будет переезжать. Устал я от этих бесконечных переездов.

Ну а на следующий день, перед самым возвращением в баварское Эльдорадо я не удержался и спросил Гоффа:

— Скажи, Дим, если это конечно не страшная тайна, какое у Бориса звание?

— Вроде сержант, а может капитан, но не уверен.

— Да, нет, я не об армии я о масонском звании.

— А разве он масон? – удивился Гофф.

— То нет! Чего он тогда в их Дворце юбилей устроил?

— Так это не он, это мы, точнее я нашел и организовал?

— В смысле, что организовал?

— Аренду помещения. Наши масоны сдают свой дворец под всякие юбилеи, корпоративы и т. п.

— Гофф, то что ты говоришь ужасно. Я чувствую себя мальчуганом, узнавшем в деде Морозе отца.

— Но это правда, пусть и суровая.

— Так значит Боря не масон?

— Нет.

— А ты? – ухватился я его за лацкан пиджака. – Ты то, немножко масон?

— Вообще-то я больше буддист, но вот Рудик Еременко (очень ехидный писатель-сатирик – А.Ф.) наверняка масон.

— Значит всё правда, — улыбнулся я.

— Что? – не понял Гофф.

— То, что в Мюнхене нужно не только жить.

— А что там еще делать? – спросил Гофф.

— Рудик, когда мы утром прощались с ним, сказал… Впрочем, не важно. Об этом как-нибудь в другой раз.

Александр Фитц

Мюнхен

[1]  Строев Е.С. – в тот момент председателем Совета Федерации Федерального собрания Российской Федерации.

[2] Кириенко С.В. – в тот момент и. о. главы Правительства РФ.

[3] Центр Кургиняна, альманах «Школа Целостного Анализа». Выпуск 4 (1998),

[4] Район Ташкента.

[5] Кäfer – модный ресторан в мюнхенском районе Bogenhausen.

[6] Престижный пригород Мюнхена.